Когда мы молоды

ВОСХОД СОЛНЦА НА АЙ-ПЕТРИ

Впервые в жизни он был на курорте, на настоящем морском курорте — у самого синего моря, ласкового, теплого, обворожительного, был на «ты» с пальмами, магнолиями и кипарисами, с пароходами, чайками, с запахом водорослей.

Здесь в его жизнь вообще вошло много такого, чего никогда с ним раньше не бывало. Ведь он только начинал жить, о чем сам он, пожалуй, и не задумывался. Лишь кому-то другому, кто стал бы мерить его жизнь своей, более длинной мерой, это было бы понятно. А ему в голову не приходило сравнивать, собственная жизнь представлялась единственной в своем роде, и каждое мгновение подводило итог прожитому, никто ведь не знает, сколько будет еще этих мгновений впереди. Какая кукушка скажет, долго ли человеку назначено жить?

Впервые он был по-настоящему влюблен. Все прежнее выглядело смешным, далеким и детским. Одноклассница с тонкими косичками, позволявшая провожать себя с катка домой и целовать в щеку на прощание… Красивая и невероятно молодая преподавательница литературы на первом курсе университета, — на нее можно было лишь любоваться издали. А эта девушка, с которой он познакомился на пляже, была рядом, была осязаемой реальностью. Она была не только очаровательна, она была доступна. Он гулял с ней вечерами по парку, держал ее руку в своей и ломал голову, как и когда можно будет наконец перейти к поцелуям. Все еще довольно робкий в свои двадцать лет, он не знал пока, сколько притягательной силы для юных женских сердец таят в себе его высокий рост, широкие плечи, серые глаза с серьезным выражением, дружелюбная улыбка и глубокий, звучный голос.

У нее была стройная фигура, нежная, загорелая кожа, ей шли открытые, легкие платья. Большие голубые глаза смело и прямо встречали его взгляд, влажно поблескивающие полные губы всегда чуть улыбались. Но самым необыкновенным было ее имя — Флора. Словно она сама была частью этой прекрасной, как в сказке, южной природы.

И еще — тоже впервые в жизни — он угодил в необычную ситуацию, когда его собственная идея, вернувшись к нему, ударила обидно и больно, так австралийский бумеранг поражает незадачливого метателя.

— Ребята, — сказал он, — но почему же обязательно сегодня? Завтрашний день ничем не хуже.

Оба его приятеля из студенческого дома отдыха изобразили величайшее изумление на грани возмущения.

— Послушай-ка, Мартин Иден, — сказал, тряхнув пепельной шевелюрой, Феликс из Тарту, — не ты ли собственной персоной с такой страстью настаивал на скорейшем проведении операции «Ай-Петри»?

Прозвище «Иден» само собой возникало снова и снова, в разных местах, среди разных людей, видно, он действительно чем-то напоминал известного литературного героя.

— В другой раз — да, — продолжал он. — Но сегодня вечером я занят.

— Стыдитесь, ваше превосходительство, — вмешался Юра, долговязый брюнет из Харькова, у которого в добавок к огненному взгляду был хорошо подвешен язык, что в их доме отдыха и повсюду в округе обеспечивало ему положение кавалера номер один. — В тот самый момент, когда весь коллектив повернулся наконец лицом к восходящему солнцу и исполнился решимости штурмовать гору Ай-Петри, у вашей милости находятся дела поважнее. Уж если даже такая избалованная жизненными удобствами личность, как ваш покорный слуга, присоединяется к жаждущей приключений студенческой массе, чтобы служить опорой слабейшим, то как понять, что вы, живое олицетворение долга, готовы уйти в кусты? Являясь притом виновником всего переполоха?

Возразить было нечего. С первого дня в доме отдыха он выступал пропагандистом этой идеи, потому что где-то когда-то читал, как великолепен вид солнца, восходящего над морем, особенно — с какой-нибудь горной вершины. Сначала никто, включая и обоих его ближайших партнеров по спортплощадке, не обращал внимания на его речи, ибо идеи лишь постепенно овладевают массами. К тому же не находилось знающего проводника, в деревнях жили все больше недавние переселенцы, и дело понемногу заглохло. И вдруг на тебе: все идут на Ай-Петри, прямо сегодня, и проводник объявился, а кто не участвует — тот слабак.

Он задумался. Поглядел на часы. Если сейчас вместо волейбола пойти на пляж и, разыскав Флору, предупредить ее, пожалуй, удастся осуществить свою идею, отправиться вместе со всеми, и, выполнив свой долг перед коллективом, полюбоваться солнечным диском, всплывающим из морских глубин. Правда, теперь такая возможность уже не представлялась ему столь заманчивой.

— Ладно, — решил он. — В интересах общества жертвую личным.

— Вот это речь не мальчика, но мужа, — подхватил пепельный блондин Феликс. — Сбор у входа в столовую, старт в пять часов пополудни. Форма одежды спартанская, при себе иметь провиант, питьевые запасы и перевязочный материал. Венсеремос!

Он сразу нашел ее на обычном месте под высокой скалой — в стороне от центрального входа с его газетными и прочими киосками, в одном из уединенных уголков огромного, именуемого «золотым», пляжа. Тут галька не так нежна, как повсюду, зато и загорающая публика малочисленнее и спортивнее.

Подстелив свое оливковое пляжное полотенце, она лежала на спине. Желтый купальный костюм, плотно облегал изящные формы ее тела, равномерно покрытого шоколадным загаром. А солнечные очки с огромными круглыми стеклами вызывали представление о сказочном насекомом. Под дужку очков, для спасения носа от отвесных лучей, был заправлен темный лист каштана.

Он замер в нескольких шагах, сраженный непринужденным совершенством представшей картины. Нагнулся, нашел плоский, как монетка, камушек и кинул его на обтянутый тонкой кожей живот, который изяществом очертаний мог бы поспорить с плавными линиями скрипки. Она порывисто села.

— Ах, это ты, Мартин? Разбойник! — зазвенел смеющийся голос. — Ты меня испугал. Я думала, у тебя сегодня тренировка.

— Человек предполагает, а бог располагает, — весело возразил он, укладываясь рядом на раскаленную гальку. Радость встречи уже сменила его огорчение из-за срывающихся вечерних планов. Предвкушение этой радости начало овладевать им с той самой минуты, когда он принял решение участвовать в походе. Сразу же мелькнула мысль: как хорошо, что нашелся повод увидеть ее немедленно, не дожидаясь вечера, и лишь тревожила неуверенность, застанет ли он ее на пляже и будет ли она одна, а не в окружении целой толпы поклонников, а коли так — сумеет ли он улучить момент, чтобы объяснить возникшую ситуацию, да так объяснить, чтобы не впасть в немилость. Теперь все сомнения исчезли: она была здесь, одна, хотя и знала, что он не должен прийти, она была здесь для него, была прекрасна и, кажется, рада его появлению. Торжество оттеснило все прочие чувства и мысли, и он решил, что незачем сразу, ни с того ни с сего начинать неприятный разговор: до вечера времени много. Лежа рядом, он смотрел на нее, и на его лице она могла прочесть выражение безоблачного счастья.

— Значит, твоя команда может обойтись без тебя?

Помнит, что у него намечалось на сегодня. Он почувствовал удовлетворение и гордость: она думала о нем, он занимал ее мысли, хоть их знакомству всего три дня. Как относительно понятие времени! Три дня — целая вечность; он уже не представляет себе свою жизнь без этого нового содержания. Он не сказал бы «без нее», не настолько был он романтичен, но чувствовал, что его жизнь стала другой с тех пор, как в ней заняла свое место Флора. Удивительно, но эти три дня, казалось, перевернули всю его жизнь, вообще многое после их встречи стало выглядеть по-иному.

— Это я могу обойтись без нее.

«Скорее, чем без тебя», — хотелось ему добавить, но по какой-то не совсем ясной причине он промолчал. Флирт казался ему не слишком достойным занятием, он относил флирт к числу запрещенных приемов, оставляя его записным бабникам вроде Юры. Да и добытые легкими путями победы не особенно почетны, они недолговечны и недорого стоят.

— А вчера мне показалось, что ты скорее можешь обойтись без меня.

Она сама затеяла эту словесную дуэль. Похоже, его-то она и считает своим основным кавалером. Это порадовало, однако не прибавило уверенности, ибо у него хватило трезвости ума не сбрасывать со счета ловеласов ее санатория, не говоря уж о городе Львове, откуда она приехала.

— Вчера я тоже так думал.

Что ж, если тебе нравится, решил он, я поддержу игру. Его не смущало, что она смотрит на их отношения, по всей видимости, проще и легче, чем он. Он был на все согласен, охотно подчинялся ее власти: интуиция подсказывала ему, что она опытнее; он был готов признать ее руководство, как в танце менее уверенный партнер позволяет вести себя более сильному.

— Значит, со вчерашнего дня произошли большие перемены?

А в самом деле, что-то существенно изменилось…

Вчера он долго не мог уснуть. Он и раньше, случалось, долго не спал после кино. Но теперь все было совершенно иначе. О чем был фильм, он даже не смог бы сказать. Весь сеанс он держал ее руку, сам не зная, как она оказалась в его руке, нежно пожимал и гладил другой рукой; он склонял голову к ее голове, и она тянулась навстречу. Заметив, что легкий порыв ветерка — фильм шел под открытым небом — заставил ее поежиться, он обнял ее за плечи, слегка прижав к себе, и она не противилась. Давняя игра всех влюбленных, изобретенная, должно быть, одновременно с кинематографом и претерпевшая с тех пор разве что незначительные изменения, целиком захватила его, так что происходящее на экране едва доходило до сознания. Потом он провожал ее до санатория, они немного побродили по скупо освещенному парку, разговаривая о пустяках, и когда она объявила, что ей пора, а он попытался задержать ее еще немного, она сказала каким-то странным тоном: «Малым деткам спать пора». В этой фразе звучала снисходительная интонация, нет сомнения, что не себя, а именно его она имела в виду, говоря о малых детках, и он не мог отделаться от впечатления, что в чем-то не оправдал ее надежд, что-то сделал не так, знал даже почти наверняка, что именно: он не смог побороть робость и поцеловать ее, их близость казалась ему все еще недостаточной… Лежа без сна, он так и эдак пытался представить себе дальнейший ход событий, но все было еще так неопределенно.

Хотелось верить, что пришло настоящее, большое чувство, но что-то еще мешало увериться в этом окончательно. В конце концов, он погрузился в сладостную дрему, а утром встал свежим и полным ожиданий, потому что на вечер было назначено свидание, этот вечер должен был все решить: он непременно ее поцелует и заговорит с ней о своей любви.

Но после завтрака бумерангом явился Ай-Петри.

— В жизни все меняется. Изменения происходят непрерывно. Говорят, за семь лет полностью обновляются все клетки человеческого организма. Это приблизительно две тысячи пятьсот дней. Значит, каждый день мы обновляемся на одну двухсполовиннойтысячную.

— Ужас, как умно. Но для меня чересчур научно.

— Пойдем купаться.

— Нет-нет, мне так приятно, так тепло. Полежим еще немного.

Ее «полежим» пронзило его словно сладкой стрелой. Она говорит о них двоих как о чем-то едином! Не изведанный прежде восторг охватил все его тело, наполняя новой, незнакомой силой, распрямляя плечи, расширяя грудь, и в легкие хлынул потоком пряный, пропитанный запахами моря воздух. Вытянув губы трубочкой, он тихонько подул на ее тонкую девичью шею чуть ниже подбородка, где собрались крошечные бисеринки пота.

— Ах, как славно, — сказала она, не пошевельнувшись, не открывая глаз под круглыми стеклами очков. — Подуй еще раз.

Со сладким замиранием сердца он снова глубоко вдохнул и направил воздушную струю в нежную впадинку между ее подбородком и шеей, где под тонкой, не так сильно загоревшей кожей едва заметно трепетала маленькая жилка. Потом ему пришло в голову, что струей своего дыхания он может поражать и другие цели, и он осторожно подул ей в ухо — она не противилась. Не удержавшись, тыльной стороной ладони провел по ее плечу, погладил шею, щеку, но тут она отвела его ладонь, но не резким, а мягким, плавным движением руки, в нем, пожалуй, было не столько отпора, сколько приглашения к продолжению игры. Еще мгновение, и он не выдерживает, надо срочно остудиться! Не сказав ни слова, не позвав ее с собой, он с разбегу бросается в море.

Он плыл быстро и скоро достиг глубокого места, где сквозь кристально чистую голубоватую толщу воды, словно через увеличительное стекло, четко и, казалось, совсем близко виднелось дно с водорослями и камнями. Нырнув в обжигающе холодную глубину, он отплыл еще немного дальше, все так же быстро, как будто сам с собой наперегонки. Время от времени он оглядывался назад, пляж издалека напоминал коллекцию насекомых — наклонная серая доска с приколотыми пестрыми бабочками и жуками. Среди такой массы бабочек он не сразу нашел ее, но потом узнал желтый купальный костюм на оливковой подстилке, обрадовался и тут же испугался странной мысли: «А вдруг она исчезнет, просто возьмет и исчезнет». Набрав в грудь побольше воздуха, он что было сил поплыл назад.

Выходя на берег, он зачерпнул воды сложенными лодочкой ладонями и стал осторожно подкрадываться, радуясь придуманному озорству. Но она была настороже: вскочила на ноги, резкий взмах руки, соленые брызги летят ему в лицо, а она со смехом мчится в море. Они плывут рядом, морская вода тепла и нежна, море спокойно, лишь легкий прибой чуть покачивает сверкающую голубую гладь.

Потом они снова лежали на песке, говорили о пустяках, а время бежало, летело, и он все не заговаривал о том, что его мучило. Лишь когда откладывать дальше было некуда — близилось время обеда, — он наконец сказал с внутренней неохотой и плохо скрытым замешательством:

— Да, знаешь, насчет сегодняшнего вечера… Дело в том, что у нас в доме отдыха массовое мероприятие. Приятно решение двинуться в поход на Ай-Петри. Так что…

— Так что придется мне сегодня вечером обойтись без тебя, это ты хотел сказать?

— А может быть, пойдешь с нами?

— Куда? На Ай-Петри?

— Ага. Мы хотим с его вершины понаблюдать восход солнца.

— Нет уж. Я приехала отдыхать, а не карабкаться по горам.

Пожалуй, в ее тоне не было раздражения, но когда она стала натягивать через голову платье, Мартин заметил некоторую порывистость движений. «Сердится, — подумалось ему. — Значит, я ей не безразличен».

Без пяти минут пять он появился у входа в столовую. Только одна пожилая, по его понятиям, дама, в синих тренировочных брюках и черном пуловере, с полупустым рюкзаком за плечами, пришла до него. Дама была худой, жилистой, с черными волосами, длинным носом и темным пушком усов. Поздоровавшись кивком головы, он оставался в стороне, прислонившись к столбу, злясь на себя за чрезмерную точность. Еще со школьной поры ему было известно, что массовые мероприятия такого рода никогда не начинаются вовремя, но он ничего не мог с собой поделать, привык всегда приходить за несколько минут до назначенного срока.

Прошло десять минут, но никто не показывался. Он всматривался в глубину зеленых аллей, никого не было видно. Издали, со стороны спортивных площадок, доносились глухие удары мяча. Дама взглянула на часы:

— Уже десять минут шестого. Очевидно, поход не состоится. Я слышала, что проводник отказался, ему не дали столько, сколько он запросил.

— В самом деле?

— Да, был такой разговор.

— Почему же не вывесили объявление?

— Да ведь все было полуофициально, договаривались просто так, между собой. Администрация с самого начала и слышать ничего не хотела об этой экскурсии. Что же нам теперь делать?

— Затруднительное положение.

— Наверное, слишком рискованно вдвоем… — нерешительно начала дама.

— Нет, нет, и речи быть не может, — заторопился он. Нерешительность дамы показалась ему подозрительной.

— Ну, ничего не поделаешь, возвратимся на свои орбиты. До свидания, молодой человек, может быть, как-нибудь другой раз.

Она удалилась с загадочной улыбкой.

Оба его спортивных партнера как ни в чем не бывало играли в волейбол, краткими репликами в паузах при переходе подачи отвечая на его упреки:

— Мы думали, ты в курсе! Проводник отказался в последний момент!.. Желающих почти не нашлось. Мы тебя везде искали, ты же исчез… Кухня не выдает сухого пайка. Все знали, один ты не знал!

В перерыве он снова пытался взывать к их совести:

— Была ведь железная договоренность! Как вы можете хладнокровно убивать собственную инициативу!

— Ситуация изменилась, чего тебе еще! Волюнтаристские решения ни к чему хорошему не ведут! Нечего быть формалистами.

— Лентяи вы несчастные и белоручки — вот вы кто.

— Мы выше твоей площадной брани.

— Вы позорите всю корпорацию. Полкило колбасы и буханку хлеба может приобрести на свои средства даже студент.

— А проводник? Кто поведет нас к сияющим вершинам? Может быть, ты?

— Уговорили, принимаю ответственность на себя.

Уже несколько дней назад он в подробностях выспросил дорогу у одного старика, сторожа в курортном парке, но говорить об этом не хотел, его устраивало только безоговорочное доверие.

— О нет, подвергнуть человечество такой опасности, как потеря двух светлейших умов, такого мы не допустим. Лучше иди-ка сюда, нам как раз не хватает основного нападающего.

Выходит, попусту тратил слова. На какой-то миг он даже пожалел, что отпустил черноволосую даму, все-таки их было бы двое. А так он остался совсем один.

Простейшая мысль примириться с ситуацией и влиться в поток курортной беспечности почему-то ему и в голову не приходила. Но, впрочем, могло ли быть иначе? Неужели опять разыскивать Флору и объяснять, как все получилось, показав себя перед ней каким-то флюгером, несколько раз на дню меняющим свои намерения? Или спрятаться где-нибудь на весь долгий вечер, а завтра придумывать что-то про красоту восхода солнца на Ай-Петри? Нет, не такова его натура: что сказано, должно быть сделано. Не желают другие, значит, он идет один. Где теперь искать союзников? Нет, ничего не остается, как осуществлять запланированное массовое мероприятие одному.

Он еще немного постоял у волейбольной площадки с угасающей надеждой обнаружить среди игроков или зрителей родственную душу, способную откликнуться на его зов, а затем, вконец отчаявшись, бросил взгляд на часы, стрелка подходила к шести, и, не сказав больше ни слова своим компаньонам, зашагал прочь.

До Кореиза ходил автобус, но томиться на остановке было не по нему, и он пошел пешком по узкой, покрытой асфальтом дороге, постепенно поднимающейся в гору, шел, то и дело отходя в сторону перед проносящимися мимо автомобилями. Он был в приподнятом настроении, принятое решение представлялось ему единственно правильным, собственная решимость нравилась ему, он был доволен собой: не спасовал перед трудностями дальнего пути, перед загадками нехоженых троп, сдержал свое слово, поступил благородно и по-мужски. В голове звучала бодрая, веселая мелодия, маршевая песенка из диснеевского фильма «Белоснежка и семь гномов», обутые в кеды ноги вышагивали легко и размашисто, хотя местами дорога довольно круто шла на подъем, полупустой рюкзак легонько ерзал из стороны в сторону, приятно потирая слегка обожженную спину. Солнце уже скрылось за гребнем горной цепи, круто обрывающейся к морю, но где-то там, за горами, оно стояло еще высоко и хорошо освещало все небо. С моря поднималась приятная прохлада. Старые белые домики Кореиза со своими доверчиво открытыми окнами, с цветочными горшками за тонкими, порхающими занавесками дышали дружелюбием и душевным покоем.

Слева круто подымался в гору узкий, глухой переулок, где не было видно жилья. Тот самый, наверное, подумал Мартин, припоминая объяснения старого сторожа в парке. Но за неделю описание дороги подзабылось, и он, не решившись свернуть, прошел немного дальше, чтобы проверить, не встретится ли впереди какой-нибудь другой, еще более подходящий переулок. Проходя по главной улице поселка, он заметил магазины — продовольственный и промтоварный, закрытые уже в такое время дня, и понял, что дошел до центра. Уже несколько сот метров отделяли его от того места, где он видел первый соответствующий описанию переулок, а ему так и не встретилось ничего более подходящего. Он решил повернуть обратно, досадуя на себя за излишнее стремление действовать наверняка — оно стоило ему лишнего километра пути и, что еще хуже, четверти часа светлого времени, которое с каждой минутой становилось дороже. Улица была безлюдна, только у закрытых дверей продмага сидела на ступеньках крыльца толстая старуха с мешком семечек. Спрашивать дорогу, уже находясь в пути, он без крайней необходимости не любил, представляясь себе в такую минуту слишком зависимым, несамостоятельным; спрашивая, он выдавал себя с головой первому встречному, что было совсем не по нем, он не любил обращать на себя внимание и уж тем более показывать себя беспомощным. Но на сей раз ошибка могла бы обойтись слишком дорого, и он решился уточнить дорогу у старухи.

— Кудай-то? На Айпетрею? Это где ж такое?

— Вы сидите под Ай-Петри, мамаша! Вон, наверху, гора такая. Может быть, вы хотя бы видели, не поднимаются ли по тому переулку туристы, такие, как я, с рюкзаками?

— Эх, милай, туристы, они всюду шастают, намедни вот двадцать стаканов семечек брали, подходят один опосля другого, карманы подставляют, а как платить, никого и нету, вот они, твои туристы, да-а.

Он же знал, спрашивать дорогу у женщин — все равно, у старых или молодых, — бессмысленно. Еще более недовольный собой, главным образом за собственную наивность, он уже взбирался энергичной походкой по крутому уклону, с каждым шагом все больше убеждаясь, что переулок именно тот самый, и возрастающая уверенность возвратила ему хорошее настроение. Вскоре он увидел в каменной стене трубу с бьющим из нее источником и вспомнил, что старик сторож рассказывал о горном роднике. Он нагнулся к кристально чистой, в руку толщиной, струе и хлебнул несколько глотков, чувствуя, как сводит челюсти — вода была ледяной. Переулок кончился, остались позади глухие каменные стены, дальше сквозь дикий кустарник вела широкая тропа, показались и первые сосны — отсюда редким древостоем начинался лес. Вдали виднелись разбросанные по склону домики, какие-то ограды, но все это выглядело довольно беспорядочно и не годилось для ориентировки. Однако тропа, хотя и малохоженая, была вполне различима и вела прямо в гору.

Вдруг небо стало быстро темнеть. За несколько минут надвинулась ночь, черная и непроглядная, как до сотворения мира. Он машинально продолжал идти вперед, но внезапно почувствовал какое-то препятствие справа и в ту же минуту, оглушенный громким собачьим лаем, бросился влево — прямо в колючий куст. Выходит, сбился с тропы. Нельзя было понять, приближаются ли, заливаясь неистовым лаем, невидимые собаки или беснуются где-то на привязи; невольно отступая, пятясь в полной темноте вниз, забирая слегка влево, он вынул на всякий случай свой большой охотничий нож и раскрыл его. Вдали послышались человеческие голоса, видимо, это были пастухи со своими собаками, а может быть, слишком близко подошел к заночевавшей отаре; или это шли пограничники с овчарками; но, оттесняя оба вполне возможных варианта, в его голове неотступно вертелся еще один, абсурдный: это разбойники, кровожадные злодеи, потомки какого-нибудь Абрек-Заура, шныряют по горным лесам, подкарауливают, заманивают в ловушку одиноких путников.

Почувствовав снова твердую почву под ногами, он остановился. Собачий лай утихал вдали. Болван, выругал он себя, утирая пот со лба. Только такой болван, как ты, мог пуститься в подобную авантюру.

Черт меня дернул, думал он. Ни один осел, кроме меня, не согласился участвовать в этой затее. Почему, собственно, я должен отдуваться за всех? Как будто только я один почему-то обязан. Другие могут делать, что х о т я т. Только я не могу, почему-то я всегда делаю то, что д о л ж е н. Почему? Он злился, но знал, что ничего не изменится, что он всегда будет стремиться туда, где трудно, даже понимая, что заработает лишь шишку на лбу.

Такие размышления не поколебали, однако, решимости двигаться дальше к цели, его глаза привыкли к темноте, и он уже мог, пусть неясно, разглядеть кое-что вблизи, а взглянув вверх, увидел над собой усыпанное большими яркими звездами небо, немножко иное здесь, на юге, чем он привык видеть. Все же ему удалось довольно быстро отыскать Большую Медведицу и, проведя прямую через две ее крайних звезды, определить северное направление, хотя Полярная звезда, стоящая здесь гораздо ниже, чем в его родном Свердловске, пряталась за горным хребтом.

Потом произошло еще одно чудо. Из-за гребня горной цепи выполз громадный светлый диск полной луны и залил окрестность сияющим голубоватым светом. Ликуя, Мартин двинулся вперед: тропа была видна не совсем отчетливо, но все-таки теперь он ее не потеряет. Луна существенно помогала ему и на другой лад: длинные, четкие тени высоких деревьев легли на землю, пересекая наискось главное направление тропы, и стало ненужным сверять курс по звездам — лишь соблюдать в пути постоянный угол с черными полосами теней.

Почти не замечая, как все круче становится подъем, он легко взбирался все выше и выше, с наслаждением вдыхая прохладный смолистый воздух ночного соснового леса. Вдруг опять возникло неожиданное препятствие: он шагнул во тьму. Мелькнула мысль о лунном затмении, и он почти угадал. Приблизившись к крутому обрыву скал, окаймляющих на всем протяжении южный склон горной цепи, он попал в мертвую зону за этим барьером, недоступную лунному свету, — вошел в огромную тень, которую отбрасывали уже не деревья, а сама стена гор.

Что делать? Идти дальше наугад, чтобы сверзиться в какую-нибудь трещину, каких полным-полно в Крымских горах? И никто не узнает, где могила его… Не узнает и Флора. Вдруг он понял: ведь опасное восхождение предпринято ради нее — может быть, не исключительно, но в какой-то степени определенно ради нее! Верность слову — да. Желание испытать себя — да. Жажда приключений — да, да! Но над всем этим — образ прекрасной дамы, и надо оказаться достойным ее расположения.

Не зря несчастный изменник-проводник называл пять часов крайним сроком старта! А пойти без карманного фонаря, думал он, обнаруживая новые причины для разлада с самим собой, — такая глупость! И тут произошло очередное чудо: только что, занятый своими мыслями, он стоял в темноте, как вдруг заметил: он снова на свету! Его добрый верный союзник луна, там, на небе, даром времени не теряла, она двигалась потихоньку вперед и выше, метр за метром отвоевывая пространство у темноты. Значит, ничего другого не остается, как равняться на движение луны. Выждать несколько минут, можно даже присесть передохнуть, разглядеть получше тропу, насколько хватает освещения, потом новый рывок до границы тьмы, и так вот, бросками, все вперед и вперед. Луна, в конце концов, окончательно выбралась из-за горного барьера и теперь освещала всю местность не хуже яркого уличного фонаря. Мартин взбирался все выше, а тропа становилась все уже, иногда вовсе пропадая; тогда он возвращался немного назад и отыскивал правильный путь. Теперь он уж не был новичком, он чувствовал себя знатоком своего дела, он был настоящим следопытом, которому ни у кого не нужно спрашивать дорогу. Гордая уверенность в себе и сознание осуществленного замысла веселили душу, а тропа становилась все круче, иногда приходилось даже карабкаться на четвереньках, подъем требовал все большего напряжения, но он был молод, полон сил, хотел и мог доказать, что он настоящий мужчина.

И в конце концов, после одного особенно крутого отрезка, когда позади осталось несколько каменных осыпей, преодолевать которые пришлось почти ползком, он вдруг почувствовал под ногами ровную землю и увидел тянущуюся вправо и влево, широкую, черную, сверкающую в свете луны ленту проезжей дороги. Значит, он кратчайшим путем достиг шоссе, которое многочисленными зигзагами вело от Ялты к горному перевалу. Все совпадало с рассказом старика в парке. Отсюда можно идти по дороге, а можно для сокращения пути срезать и дальше по прямой еще несколько петель серпантина. Но заблудиться он уже не мог.

Взглянув на часы, он завел их. Было без четверти три.

Сильный норд-ост лизал вершину Ай-Петри. Голое, плавно снижающееся к северу плоскогорье в свете луны отливало серебром, темные шрамы впадин делали его похожим на лунный ландшафт. На западе, совсем близко, тянулись к звездам зубцы знаменитой короны Ай-Петри, они возвышались массивно и грозно, вовсе не выглядя такими изящными, как казались снизу. Ни малейшего признака живого, ни шороха нельзя было уловить далеко вокруг, кроме свиста ветра где-то в невидимых трещинах скал да в низком сухом кустарнике. С южной стороны внизу зияла какая-то всеобъемлющая пустота, темная и бесформенная, как космическое ничто, оттуда не доносилось ни звука, ни привычного шума морского прибоя, ни треска цикад.

Стоя на небольшом возвышении посреди плоской покатой равнины, Мартин размышлял, что делать дальше. Идти на запад, к короне, пожалуй, не имело смысла, попытка забраться на зубцы в темноте более чем опасна и попросту безумна. Кроме того, последний участок подъема стоил ему слишком больших усилий, он устал, разогрелся, тело было влажным от пота, и теперь на пронизывающем ветру его охватывал озноб. Самым правильным было бы найти укрытие, защиту от ветра и прилечь там отдохнуть, вжиться в новые условия. Ему стало холодно, местность выглядела пустынной и унылой, и если бы лишь ради этого пришлось стараться, то все предприятие действительно являлось бы не более чем глупой мальчишеской выходкой. Но он с надеждой думал о главной цели — о восходе солнца, а до него оставалось еще порядочно времени. Итак, надо искать укрытие и там скоротать время.

Бродить ночью по плоскогорью оказалось удовольствием ниже среднего, — на шершавой, ухабистой известняковой поверхности угрожающе зияли темные расщелины, поди узнай, то ли перед тобой небольшая ложбинка, то ли бездонная пропасть. Наконец он набрел на довольно высокий куст с колючими ветками, за ним нашлась неглубокая выемка. Сняв рюкзак, он вытащил одеяло, расстелил его на земле, сложил похудевший мешок наподобие подушки, улегся и закутался с головой. Постепенно он согрелся своим дыханием, мышцы расслабились, он было задремал, как вдруг его вспугнул шорох за спиной. Не хватало еще, чтобы змея ужалила, подумал он. Он знал, что в Крыму ядовитые змеи не водятся, но теоретические сведения, не вызывавшие сомнений на пляже, средь бела дня, здесь, наверху, как-то мало убеждали. А кроме того, если не было змей, то водилось достаточно прочей ядовитой нечисти, вроде тарантулов и скорпионов. Однако, преодолев страх, он снова лег, натянул одеяло по самые уши и не заметил, как вскоре погрузился в глубокий сон.

Его разбудило стрекотание цикады, собственно, даже не цикады, скорее, обыкновенного скромного кузнечика, слабый, робкий звук, но Мартин сразу очнулся: сквозь тонкое одеяло просвечивало небо, и он испугался, что проспал рассвет. Но нет, кузнечик разбудил его как раз вовремя, утренняя заря только-только занималась. Вокруг во все стороны расстилалась Яйла — крымское плоскогорье. С места ночлега моря не было видно, и он поспешно, теперь уже не опасаясь проглядеть какую-нибудь пропасть, зашагал по отлогому склону в гору. Вскоре перед ним, далеко-далеко внизу, на глубине целого километра, открылось необозримое, напоминающее гигантский свод, выпуклое водное пространство.

Оно казалось еще серым, как и небо над ним, но краски менялись на глазах, и через несколько минут над морским горизонтом возник проблеск сияния. Светлый полукруг быстро разрастался, становился все ярче, все богаче цветом, и Мартин вдруг почувствовал — ступнями, всем телом, — как вращается Земля, стремительно летит навстречу солнцу пустынное серое плоскогорье, летит вместе с ним, и встречный ветер свистит у него в ушах. Все его существо наполнилось предчувствием большого, отнюдь не повседневного события, его охватило предвкушение встречи, единственной и неповторимой. Ведь в другой раз, если он наступит, все будет уже по-другому: другими будут краски, другими будут ветры, и он сам будет уже другим, и не будет таким же его ожидание, его взволнованность. Какое счастье, что я не проспал, успел он подумать, и тут началось великое зрелище.

Быстро светлея, наливался серебристой голубизной небосвод на востоке, и вдруг над резко очерченным краем моря обозначилась тонкая красная черточка. Чуточку выпуклая, она быстро ширилась, выгибалась, становилась все толще и толще, и вот она — уже целый сегмент. Красный, как кусок раскаленного железа в горне, он разрастался с почти пугающей быстротой, превращаясь в полукруг, и его сияющий, пышущий силой, алый жар раскатил по сизой, с каждой секундой голубеющей, пустыне моря длинный, с переливами розовых узоров парадный ковер.

Тем временем и краски земли, в преддверии новой встречи с солнцем, становились все сочнее и ярче, все резче вырисовывалась там, далеко внизу, граница между водой и сушей, отчетливее выступили из зеленого обрамления крошечные белые кубики дворцов и хижин сосновый лес у подножия Яйлы зацвел матовой зеленью и янтарной желтизной, и даже серым стеблям и сухим травинкам плоскогорья досталось кое-что от розового изобилия лучей. Все это Мартин успел заметить, окинув округу быстрым нацеленным взглядом, и сразу опять обратился взором к восходящему светилу, чтобы не пропустить ничего значительного.

Он увидел, что полукруг все больше и больше походит на круг, урезанный снизу… вот он стал почти полным… совершенно полным — и тут наступило великое мгновение. Солнечный диск вырвался наконец из укрывавшей его массы воды, но она, казалось, неохотно отпустила его. На какой-то миг жидкий горизонт взгорбился, словно ускользающий раскаленный диск потянул за собой маленькую водяную гору… Но вдруг непрочная связь распалась, водяная гора, обессилев, оторвалась от удаляющегося светила, плюхнулась обратно в предназначенную ей сферу, расплылась по водной поверхности, ничего от нее не осталось, ничего не вышло из ее попытки прицепиться к солнцу и вместе с ним побродить по белу свету. Да, таково солнце, оно ни на миг не позволило себя удержать, и, когда обрывалась гора, оно решительно подпрыгнуло вверх и воцарилось, независимое и гордое, над линией горизонта.

Потрясенный, глубоко взволнованный величественной игрой могучих сил природы, стоял Мартин на своей вершине и не мог оторваться от зрелища, даже когда солнце уже без помех продолжало свое шествие по небу. Но при всем воодушевлении он чувствовал, что чего-то ему не хватает. Смутное, но сильное ощущение заставило задуматься: чего же ему недостает? И сразу нашелся ответ. Он был здесь совершенно один, в одиночестве наслаждался великолепной картиной, это умаляло и приглушало его радость. Ах, если бы сейчас была рядом с ним живая душа, чтобы поделиться восторгом, сказать друг другу проникновенные слова восхищения величием природы. Например, Флора…

Но не было с ним никого, никто не захотел разделить с ним тяготы пути — ну что ж, нет так нет. Он свое дело сделал, осуществил свой план и щедро вознагражден — это прекрасно!

Охваченный неудержимым ликованием, он вскинул вверх руки и крикнул во весь голос:

— Эй, солнце! Я тебя вижу! А ты меня?

К завтраку он опоздал, в столовой почти никого не было, но добродушная толстуха-официантка без слова упрека принесла ему двойные порции гуляша и овсяной каши, он улыбнулся ей благодарно, а она понимающе кивнула в ответ: ах, молодость!

В вестибюле жилого корпуса он повстречал своих приятелей. Те, как обычно, собирались на пляж.

— Ну, ты силен, — отозвался на его приветствие светловолосый Феликс из Тарту. — Мы всю ночь глаз не сомкнули, переживали за тебя.

— Что ты говоришь?

Все еще доверчивый, как дитя, он часто принимал розыгрыш за чистую монету.

— А где, собственно, ты провел эту ночь, ты, Казанова двадцатого века? — истолковал на свой лад его отсутствие Юра, брюнет из Харькова.

— На Ай-Петри, разумеется, — с веселой гордостью, не покидавшей его все утро, ответил Мартин. — Ах, ребята, какая была ночь!

— Да с кем же, мальчик? — придерживался своей версии Юра.

— Иден, ты, видно, не в своем уме, — сказал Феликс. — Поверим, думаешь, твоим сказкам, что был на горе?

— Дело ваше. Могу дать полный отчет, если угодно.

И он начал рассказывать. Описал переулок в Кореизе, где начинался подъем, ленивую старуху с мешком семечек горный источник в стене и сосновый лес, лай невидимых собак, шаги воображаемых разбойников, лунный свет и косые тени сосен, темный силуэт короны Ай-Петри и страшные шорохи в кустах.

Только для описания самого восхода он не нашел подходящих слов. Собственно, и не пытался. Не мог так легко открыть им все пережитое, что-то необыкновенно интимное, заключавшееся в нем. Это хотелось сохранить для себя одного. Но, стремясь остаться честным до конца, ничего не утаить от товарищей, он сказал:

— А восход солнца — да, ребята, это вещь. Но его нужно пережить самому. Потрясающе, даю слово.

Несмотря на усталость, ему не хотелось сейчас ложиться в постель. Приятели соглашались подождать, если он быстро переоденется, — своего рода дань его подвигу. Настроение у него стало еще лучше. Переодеваясь, он уже представлял себе, как окажется на пляже у высокой скалы, ляжет рядом с изумленной Флорой, которой ему так не хватало сегодня на рассвете! Ей он расскажет все, все, как было, без малейшей утайки, с самого начала, расскажет и о том, какую роль, сама того не подозревая, она играла в его подвиге, расскажет во всех подробностях, со всеми оттенками чувств. Ради нее он попробует даже передать картину восхода и, если станет интересно, скажет, что готов еще раз сходить на Ай-Петри с ней, и тогда, быть может, пережитый вместе праздник природы связал бы их на всю жизнь…

— А как вы провели вчерашний вечер? — спросил Мартин, присоединяясь к товарищам. Как всякий благородный победитель — а сегодня он чувствовал себя именно таким — Мартин был в великолепном расположении духа.

— Ничего особенного, немного потанцевали, немного поскучали и получили свой кефир с бромом перед отходом ко сну, — ответил Феликс. — Спроси лучше Юру, у него, наверное, найдется побольше чего рассказать.

— Уж на этот счет не беспокойтесь, — подтвердил брюнет Юра, потягиваясь на ходу. — Ах, амигос, какую бабочку я поймал вчера! Парни-парни, вот превосходный экземпляр! Стройная блондинка недюжинной интеллигентности. А как целуется! Да еще и имя-то какое — чистая поэзия! Флора — слыхали когда-нибудь такое имя?

…Он продолжал идти рядом с ними и старался держаться так, словно ничего не произошло. Отвечал даже на их вопросы, порой, правда, и невпопад. На последнем перекрестке, неподалеку от входа на пляж, он остановился.

— Ребята, я кое-что забыл. Придется вернуться, вы идите, я догоню. — Он повернул обратно и пошел вверх по лестнице.

Впервые в жизни он чувствовал, что его предали. Неведомая прежде горечь этого чувства была мучительной, почти невыносимой.

Но вскоре горечь уступила место гневному недовольству самим собой. Эх ты, одинокий герой, Рыцарь Печального Образа! Вечно хочешь быть святее папы римского, горе-идеалист, почему ты не можешь стать как все? Чего ты добился, доказывая свое мужество в безлюдной пустыне у вершины Ай-Петри? Надо было показать себя мужчиной среди людей, и к тому же совсем иным образом. Остался бы вчера, как все нормальные люди, и Флора была бы с тобой, тебя бы она целовала, и ты был бы счастлив.

А теперь ты никогда больше не сможешь заставить себя приблизиться к ней. Она целовала другого, в первый же вечер вашей разлуки. А почему, собственно, ей было не целовать его? Что вас связывало? Твои робкие попытки сближения? Туманные намеки на какие-то чувства? И впрямь маловато, чтоб требовать верности до гробовой доски.

Все так. Но… Но эта девушка больше для него не существует. Ему тяжело это сознавать. Быть может, они случайно встретятся где-нибудь на пляже, или в парке, или в кино. Он поклонится ей, а может быть, они перебросятся даже парой ничего не значащих слов. Но никогда она уже не будет занимать того места в его жизни, какое занимала еще вчера, это он знал твердо.

Придя к себе в комнату, Мартин стал стелить постель. Медленно, ни о чем не думая, разделся. Он чувствовал смертельную усталость. Голова гудела. Усталость притупляла остроту переживаний, но все же он чувствовал себя глубоко несчастным. Лишь время от времени, мгновенными вспышками, его пронизывало светлое воспоминание: он видел встающее из моря солнце и недолговечную водяную гору, которую оно потянуло за собой. А потом снова его охватывало отчаяние невосполнимой потери.

Он еще не знал, как много он приобрел. Но сквозь всю горечь и муку пробивалась упрямая мысль: знай он заранее горький финал, все равно поступил бы только так, а не иначе.

Когда он вечером встал с постели, у него было такое чувство, словно он сделался намного старше.

1977