Когда мы молоды

СТАРОМОДНАЯ ИСТОРИЯ

До переезда в областной центр я долго работал в сельской школе. Однажды, как всегда, в августе в райцентре состоялась годовая конференция. После конференции несколько директоров и завучей были вызваны к заведующему роно. Собравшись к назначенному часу в тесных комнатах роно, мы — человек двенадцать мужчин и женщин — оживленно гадали, чем же займется с нами начальство. Большинство склонялось к тому, что речь снова пойдет о перестановке кадров: тогда создавался новый район и открывались новые школы.

Ждать пришлось долго.

— Откуда вас столько? — весело изумился заведующий роно. Появившись уже под конец рабочего дня, он с улыбкой оглядывал собравшихся. Оказалось, его неожиданно вызвал секретарь обкома, тоже приехавший в район. — Нет, всех, к сожалению, сегодня принять не смогу. Останьтесь, пожалуйста, вы, вы и вы, — обернулся он к двум дамам и мужчине постарше. — А остальных прошу завтра, с утра. И извините меня, пожалуйста.

Мы стали расходиться. Еще сидя в ожидании начальства, я обменялся газетами с одним из коллег, теперь мы вместе вышли на улицу. Встречаться прежде нам не доводилось, но одинаковый возраст и род занятий способствовали сближению.

— Не знаете, куда они думают нас направить? — спросил он.

— Понятия не имею. Может быть, на север?

— Да-а?

— Побаиваетесь?

— Да нет! Просто я всего год назад прибыл в наши благословенные места из самого отдаленного района нашей лесной зоны. Логичнее было бы там меня и оставить.

— Да, и вы ничего не теряли бы теперь. В смысле благ цивилизации, хочу я сказать.

— Моя цивилизация — пара книжных шкафов. И приемник в придачу.

— Пусть так, но, пожалуй, вашей семье нужно что-то еще.

— У меня нет семьи.

— Как? Вообще не женаты?

— А к чему спешить? — пошутил он и, в ответ на мой взгляд, скользнувший по его серебрящимся вискам, улыбнулся немного печально.

Обедали мы в ресторане, потом вышли на набережную. Вечер был тих, но прохладен, и прохожих попадалось немного. Я прочитал на память несколько своих стихотворений, он сдержанно похвалил.

— Удивляетесь, пожалуй: солидный человек, на ответственной должности, и пишет стихи, — заметил я.

— Совсем нет, — ответил он просто. — Я люблю поэзию.

— Почитайте что-нибудь свое, — сказал я на удачу.

— Стихов я не пишу. — Он замолчал, но в словах чувствовалась недосказанность. — Вот одну историю… мог бы, пожалуй, рассказать.

— Выдуманную или настоящую?

— И сам уже не знаю теперь, что в ней правда и что вымысел. Все давно быльем поросло!

Мимо нас по мостовой с адским грохотом промчались два мотоциклиста.

— Сумасшедшие, — заметил я. — На улицу страшно выйти.

— Не осуждайте их, — откликнулся он, в голосе слышалась просьба. — Поверьте, не каждый отважится на эту стремительную езду. Мотоцикл седлает тот, в ком стремление к этому непреодолимо.

— Присядем? — предложил я, когда мы остановились у зеленой скамьи с литыми чугунными ножками. — Хотите сигарету?

— Нет, спасибо, уже несколько лет не курю. Итак… Но боюсь, моя история покажется вам старомодной. Впрочем, она такая и есть. — Немного помолчав, он сказал вдруг: — А знаете что? Ведь в свое время история была записана. Пойдемте ко мне, я вам ее прочитаю. Можно и переночевать у меня.

Мы быстро добрались на другой конец города, где в маленьком домике, стоявшем посреди сада, он снимал комнату. Появилась бутылка вина и яблоки. Потом он покопался в ящике письменного стола и достал тетрадь.

— Ну вот, — сказал он, — слушайте.

Солнышко проснулось, высунулось из-под тучки-одеяла, сладко зевнуло, потянулось и открыло глаза: «Боже мой, опаздываю!» Наскоро умылось в дождевом облаке, вытерло круглую рожицу шершавым ветром-полотенцем, осторожно выглянуло из-за горизонта: не заметил ли кто его опоздания на работу?

Но на земле все тихо и спокойно. У людей воскресенье, никто никуда не спешит, и даже седые старики, придирчивый народ, сегодня благодушествуют. И солнце, осмелев, выходит на прозрачные голубые лужайки, чисто умытое, свежее, и принимается, чтоб загладить свою провинность, светить так ярко и ласково, как еще никогда не светило. Вот отчего сегодня такое славное утро.

Ты улыбаешься солнцу, утру, этим своим забавным выдумкам. Улыбаешься яркой зелени полей, далекому лесу в синей дымке, колоколенке старой церкви вдали, широкой блестящей ленте асфальта, что бежит-летит назад под колесами велосипеда…

Ты стройна и легка, у тебя шелковистые русые кудри, а глаза как темное золото. Шаловливый локон неосторожно заслоняет их, но стоит чуть повернуть голову, и встречный ветер откидывает озорника назад. Ты дружишь с ветром.

Откуда-то доносится рокот мотора. Ты не обращаешь внимания. А если бы оглянулась, увидела бы: из-за поворота показался мотоциклист.

Мчится так быстро — за кем-нибудь гонится? Не за тобой ли?

Может быть, он гонится за своей мечтой?

Шум мотора все ближе, ближе… Не слышать его больше нельзя, так бешено ревет пришпоренный седоком мотоцикл.

Чудак, разве можно догнать мечту? В нашем полном суровых реальностей мире?

Скажем, вот эта дорога, чего уж реальней, ее пересекает не менее реальный ручей, через него мостик с деревянными перилами. Вдоль ручья серебрится ивняк.

Рев мотора совсем уже близко. Ты оглядываешься наконец. Кто-то низко пригнулся навстречу летящему ветру, его руки будто части приземистой голубой машины, соединяют плечи с рулем, ноги влиты в бока стального зверя, и кажется, что все это — одно живое существо: какой-то современный кентавр.

Тебе знакомо это лицо? Ты улыбаешься мотоциклисту?

Но почему вместо ответной улыбки на его лице испуг?

Ты не видишь: с проселка, скрытого порослью ивняка, вылезает огромный, тяжело нагруженный тупорылый лесовоз. Он загораживает всю дорогу.

А ты уже на мосту через ручей.

Мотоциклист в трех шагах. Тормозить? На такой скорости?

Решайся, кентавр. Вправо возьмешь — разобьешься. Прямо пойдешь — мечту убьешь. Влево свернешь…

Мотоциклист резко кренит влево. Рушатся с треском перила моста. Летит на прибрежный песок современный кентавр, существо с человеческим торсом и ногами-колесами.

Неподвижно лежит у ручья человек в спортивном костюме. Рядом бешено вертит задранным колесом повергнутый наземь мотоцикл и ревет, жужжит надрывно и жалобно, словно перевернутый на спину жук.

Травматологическая палата пользовалась особыми симпатиями персонала хирургического отделения. Среди врачей, сестер и санитарок немало еще оставалось тех, кто в годы войны — уже больше десяти лет назад — работал в этих самых стенах в госпитале. Вероятно, теперешние подопечные напоминали им раненых военного времени, ведь они тоже страдали не от болезней, а от полученных увечий. И настроение пациентов было иным, чем в других палатах, что-то от удалого мужества было в нем, а больничного уныния не было в помине.

День за днем одну за другой выдавал веселые байки рыжеволосый парень с перевязанной рукой. То про охотника и его собаку, то про офицера и денщика, а то про попа с женой и дочкой и его слугу, дурашливого и находчивого Ивана.

— Колька, сукин сын, перестань травить, — умолял слабым голосом, хватаясь за забинтованную грудь, бледный худой парнишка, пластом лежавший на спине. — Не могу больше, от смеха все болит!

Очередная история, сопровождавшаяся взрывами смеха, подходила к концу, когда в палату заглянула санитарка Федоровна.

— Опять чушь городишь, шут гороховый, — напустилась старуха на рыжего. — Хоть бы новенького пожалел, ты погляди, лежит человек не в сознании, а вы ржете, как жеребцы.

Стараясь сохранить на добродушном лице грозное выражение, старуха вышла, с силой хлопнув дверью. Все повернулись к новенькому.

Первым заговорил весельчак насколько мог серьезно:

— И правда, мужики, дело-то с ним нешуточное. Третий день после операции, а человек и слова не сказал.

Все притихли. Стало слышно, как тяжело дышит новенький. Он лежал на спине, с закрытыми глазами. Впалые, покрытые светлой щетиной щеки лихорадочно пылали. Под серым одеялом странно вырисовывались руки: неестественно прямые и толстые, неподвижно вытянутые; они, как два круглых полена, лежали вдоль тела.

— Почему же не идет сегодня его… та кудрявая? — спросил парнишка, умолявший не смешить его.

— Погоди, придет еще! — успокоил парнишку рыжий. — Что ты думаешь, такая любовь!

Вошла санитарка, за ней посетительница. Она поздоровалась со всеми, негромко, но очень серьезно и очень приветливо. Села на табуретку возле больного, чьи руки походили на поленья.

— Все еще без сознания, — доложила Федоровна. — Иной раз откроет глаза, мутно так глянет и опять закроет. А то кричит, вроде гонит кого-то, но слов не разобрать. Сегодня намного спокойнее, дышит ровнее. Спит, может?

Постояв еще немного, санитарка отошла. Больной вздохнул, шевельнул головой и открыл глаза.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

— Вы? — тихо сказал он.

— Я, — ответила она.

Он снова закрыл глаза. Она смотрела на его лицо, на его поленья-руки, опять на его лицо. Она не знала, можно ли говорить, нужно ли и что сказать.

Больной поднял веки. Его плечи дрогнули, было видно, как заходили желваки на щеках. Глядя ей в глаза, он с трудом заговорил.

— Знаете… о чем… я сейчас… больше всего… жалею? — Он покосился на свои неподвижные руки-поленья. — Не могу… взять… вашу… руку.

Она наклонилась и положила ладонь ему на лоб.

Чуть-чуть приподняв голову, чтобы ощущение ее прикосновения стало полнее, он закрыл глаза. Опять напряглись желваки на щеках.

Никто не глядел в их сторону, в палате было очень тихо.

Настежь распахнуты окна — прямо в ликующее лето. Палата изрядно опустела, все «ходячие» выбрались наружу, устроились в тени высоких деревьев, окружающих больницу. Лишь «тяжелые» здесь, молчаливые, тихие, кто спит, кто занят своими мыслями.

В коридоре шаги. Легкие, быстрые, энергичные. Открывается дверь…

— Ну, как мы себя чувствуем? Это — врач.

Протирает полой халата очки. Присаживается на табуретку, заглядывает в температурный листок, бормочет: «Ага, так-так…» Отбросив одеяло, ощупывает ключицу, нажимает на живот.

— Здесь больно? А здесь? Прекрасно. Молодцом, молодцом. Делаете успехи, молодой человек. Даже час обхода ухитрились проспать! Мы уж решили вас не тревожить.

Докторская похвала звучит чересчур бодро, чтобы ей поверить. Да, он проспал обход, но после бессонной ночи. Температура не снижается две недели. Каждому ясно, с ним что-то не так. Да и «ходячие» — народ дотошный, в курсе всех дел, не скрывают, если что прослышат.

— Насчет того чтобы снимать тебе гипс, мотоциклист, — доверительно сообщили ему «ходячие», — еще большой вопрос.

Устало слипаются веки…

— Добрый день.

Она! Я спал? Долго?

Нет, невыносимо лежать чурбак чурбаком! Как бы хотелось сейчас вскочить и… Но стоит чуть приподнять голову — и плечо пронзает боль.

— Вам плохо?

Она кладет руку ему на лоб. Рука нежна и прозрачна.

— Благодарю, теперь мне хорошо.

Глядя друг другу в глаза, оба улыбаются.

— Расскажите, как там… снаружи.

— Там? Да как всегда.

— А что у вас? Все так же много работы?

— Да, очень. Вы-то как? Боже мой, и как только могло такое случиться?

— Хотите знать, как это случилось? Могу рассказать.

— Вам нельзя разговаривать.

— Доктор сказал? Или это вы говорите?

Она отворачивается.

— Хорошо, рассказывайте. Я слушаю.

— Итак, с чего же начать? Один молодой человек заурядной наружности… Нет, не то. Вот… В городском парке играл духовой оркестр. Была как раз суббота. Погруженный в свои невеселые мысли, один молодой… впрочем, не такой уж и молодой…

— Можно узнать, сколько лет было тому молодому человеку?

— Пожалуйста, тут нет государственной тайны: молодому человеку было тридцать два года. Итак, погруженный в свои мысли…

— В невеселые! Можно спросить, почему они были невеселыми?

— Неизвестно. И непонятно. У него, наоборот, были все основания радоваться повороту к лучшему в его судьбе. И тем не менее, прекрасный весенний вечер, музыка, оживленная людская толпа — разве это не грустно? Если ты совсем одинок?

— О, да. И вдруг…

— Совершенно верно. Вдруг он увидел — глаза! Они были удивительного цвета — не надо отворачиваться — золотистые. Но самое замечательное в другом: их взгляд был серьезен, спокоен и добр. Он увидел в них что-то родное. И сразу понял: такая встреча случается раз в жизни.

— Вам нельзя волноваться. Говорите спокойнее.

— Хорошо.

— Но все-таки рассказывайте!

— Да. Она шла с подругой по аллее. Он пошел за ними. У киоска они остановились, подруга встала в очередь.

— За мороженым.

— Верно, за мороженым. Она ждала в стороне, под деревом. Он подошел. «Гутен таг», — сказал он. «Гутен таг», — ответила она на его родном языке. «Вы откуда приехали?» — спросил он. «Разве это так важно?» — возразила она. «Может быть, мы земляки». — «Говорите тише, — попросила она, — на нас оглядываются». — «Давно вы живете здесь, в городе?» — «Я здесь родилась». Возблагодарив мысленно судьбу, которая привела его сюда, он продолжал: «Вы студентка? Или молодая учительница?» — «Что вы! Я работаю на хлебозаводе, — возразила она. — Каждый день вы едите мой хлеб».

— И он сказал: «Теперь я знаю, почему он такой вкусный». И еще добавил: «Но теперь я постараюсь есть его поменьше, чтобы у вас было не так много работы».

— «Да ешьте спокойно дальше, — засмеялась она. — У нас так и так работы через край». — «Но немножко свободного времени, наверно, найдется, — сказал он. — Где я вас мог бы встретить?» — «Зачем?» — спросила она, как ему показалось, немного грустно. Тем временем ее подруга Соня — так она ее назвала — принесла две порции мороженого. Но, видимо, смутившись при виде его, затараторила: «Ой, Фрида, кого я тут встретила! Девушек из кондитерского цеха, они пошли на танцплощадку и ждут нас там. Я побежала, ты тоже придешь?» Он знал теперь имя своей незнакомки.

— А она его?

— Еще нет. Он думал, может быть, его имя ее вовсе и не интересует.

— Какой догадливый… А все-таки как звали этого не такого молодого и очень догадливого человека?

— Не такого уж молодого, догадливого человека звали Эвальд.

— Красивое имя. А дальше?

— Дальше… Они вместе пошли по аллее. Он смотрел на ее профиль и думал, что делать, какие сказать слова, чтобы остановилось мгновение. Что-нибудь особенное, красивое, но ничего не пришло в голову, красивые слова не в обычае у лесорубов. «Когда мы увидимся?» — выговорил он наконец. «Зачем? — опять повторила она. — Лучше бы никогда!» — «Ни за что! — горячо воскликнул он. — Я должен увидеть вас снова. Вы часто приходите в парк?» — «Нет, очень редко. Много работы». — «Можно еще вопрос, последний, наверно?» — «Да», — кивнула она. «Вы замужем?» — «Еще нет, но…» — ее голос прозвучал очень решительно. Должно быть, его лицо здорово вытянулось, — она глядела на него почти с испугом. Да ведь смешно все это, мелькнула у него неожиданная мысль.

— Нет, не смешно. Это было очень естественно.

— Не знаю. Так он вдруг подумал. И остановился.

— Да, он остановился и сказал: «Извините, я был навязчив. Всего хорошего!» — повернулся и ушел. Да, так оно и было. Потом он, конечно, терзался. Ругал себя, что не придумал волшебных слов. Иногда он приходил к проходной хлебозавода, дожидался конца смены, но ни ее, ни ее подругу так и не встретил. Мотоцикл у него уже был. При чем тут мотоцикл? Могу объяснить. Когда разразилась война, у меня… простите, у него, ведь мы говорим о том, не таком уж молодом… ну, вы знаете… Итак, у него за плечами было два курса пединститута. После войны он стал работать в маленьком поселке лесорубов по своей наполовину приобретенной учительской специальности и продолжал учиться заочно. Но как добираться в райцентр, к опытным учителям, в библиотеку? Помочь тут мог только мотоцикл. Еще работая лесорубом, он откладывал деньги из премиальных. Он полюбил стремительную езду по трудным дорогам и не мыслил свою жизнь без мотоцикла, как кочевник без коня. Он был многим обязан своему железному другу… Так на чем мы остановились?

— На расставании в парке. Но вы еще не сказали, как попали к нам в город.

— Проще простого. Тут построили новую школу-интернат, меня назначили завучем, и нужно было готовиться к началу учебного года.

— Хорошая у вас профессия. Ну, рассказывайте дальше. Значит, он простился с ней и потом терзался.

— Прошла неделя, может быть, две. Как-то в воскресенье наш молодой учитель стоял у окна, он снимал комнату у «хозяев». Было чудесное утро. Солнце сияло ярко и ласково. И у него впервые после стольких грустных, унылых дней было солнечно на душе. Отсутствие счастья — еще не несчастье, думал он. Еще столько прекрасного в жизни! Девушку ты потерял, но мечта о ней навсегда с тобой. И вдруг он заметил мелькнувший за окном силуэт. Девичья фигура на велосипеде показалась ему знакомой. Он не сразу сообразил, что это она, и все время, пока мчался за ней, не был уверен, пока она не оглянулась.

— И она не знала, кто за ней гонится. Было лишь неясное предчувствие…

— Как? Вы все-таки не забыли? Это правда?

Неосторожное движение отдалось болью в правом плече, он судорожно стиснул челюсти.

— Что с вами? Вам плохо?

— Хорошо. Мне никогда еще не было так хорошо, как сейчас.

Некоторое время он лежал молча, с закрытыми глазами. Когда снова он заговорил, голос его звучал бодро, почти весело.

— Рассказывать дальше? Все по порядку. Не теряя времени, наш молодой человек выбежал на улицу. Верный «Уралец» завелся с полоборота. Проскочив город, они вылетают на шоссе, стрелка спидометра дрожит на восьмидесяти. Впереди никого. Они мчатся еще быстрее. И лишь за поворотом… Далеко же она укатила за считанные минуты. Молодчина! Значит, и она любит скорость! Но с нами ей не сравниться! Сейчас мы ее догоним, перегоним, станем поперек шоссе, и я скажу: теперь не уйдешь! Сниму ее со смешного велосипедика и понесу на руках…

— Куда?

— Я еще не знал куда. Просто так, нести и нести. Ну ладно. Расстояние между ними быстро сокращалось. Вот она совсем близко. Оглядывается, и… я вижу ее лицо, столько раз оно мне снилось, такое прекрасное и любимое. И вдруг — откуда он только взялся! — лесовоз с бревнами. Остальное вы знаете.

— Да.

Нежная рука касается его щеки. Он закрывает глаза. Улыбается:

— Смотрите, уже стемнело.

— Да.

В палате все уже были на своих местах. Но никто не разговаривал. И не зажигал света.

Шлепая мягкими тапочками, Федоровна убиралась в одноместной палате, куда только что перевели Эвальда, маленькой белой комнатке с единственным окном.

За работой Федоровна любила поговорить:

— Ну, что, мотоциклист, правда, тут лучше? Вот и я говорю: там никакого покоя нет, и этот рыжий леший, он же кого хочешь с ума сведет. И для Фриды тут приятнее, что ты думаешь, эти нехристи, ясное дело, смущают девушку. Нечего смеяться, герой ты эдакий, вы небось думаете, раз Федоровна старуха, так она ничего не понимает? Думаешь, кто тебя перевел в эту комнатку? А вот Михал Абрамыч, доктор, он сперва Федоровну спросил: «Как ты считаешь, Федоровна, если нам перевести мотоциклиста в маленькую палату, где директор совхоза лежал со сломанной ногой?» Я и сказала ему: «Вы, мужчины, чисто несмышленые дети, вам бы только руки-ноги людям отрезать, а вот уразуметь, что у человека на сердце, — тут вы без Федоровны никуда. Давай, говорю, Михал Абрамыч, распорядись, пусть сразу и переводят, вот приедет его голубка Фрида, тут они и повидаются спокойно, а не то что у этих нехристей на глазах». Нечего рукой махать, вы поглядите на него, он уже машет. Нечего на старуху махать, знаю, что говорю. И доктор, он тоже говорит: «Только бы нам привести ему руку в порядок! Нельзя допустить, чтоб такая милая девушка выходила замуж за однорукого». Ага, опять не по тебе, не любишь, чтоб о тебе говорили.

— Да нет же, Федоровна, просто ты не дело говоришь.

— Как ерунду! Неужто не женишься на своей красавице? Так имей в виду, мотоциклист, обманешь девушку, не видать тебе счастья. Тогда к Федоровне и близко не подходи, за нашу деточку Фриду я тебе глаза выцарапаю. Да чего я беспокоюсь, знаю ведь, обязательно женишься. Вот только с рукой бы обошлось. Михал Абрамыч, доктор… вот только говорить нельзя. Ладно, скажу, ты ведь не маленький, только не выдавай старуху, — продолжает она шепотом, косясь на дверь. — Хотят тебя снова оперировать. Кости, вишь, как-то криво срослись, они хотят снова ломать, а там — или — или — понимаешь? Но ты не бойся, господь бог, он о хороших людях заботится! Ну, теперь тут порядок, любо-дорого смотреть, твоя Фрида придет, порадуется… И хватит тебе болтать, — обращается она к себе самой, — ступай уж, старая, ступай, — и Федоровна исчезает за дверью.

«Замуж за однорукого…», «Если не женишься…» Как это у них все просто! А что, если взять да сказать: послушай, что говорят люди! А она ответит: «Неужели вы думаете, что люди лучше нас знают, как нам быть?» Вот-вот, она обязательно так и скажет. Она умница, моя маленькая Фрида.

Она навещает человека, попавшего из-за нее в беду. Как поступит она, когда он будет здоров? Может быть, мне лучше вообще не выздоравливать? Ну уж нет! Скорей бы встать! Но рука. А вдруг ампутируют? Тогда худо. Прощай мотоцикл. «Такая милая девушка — и замуж за однорукого…» Эх, Федоровна, добрая ты душа, да только…

У двери замирают легкие шаги. Тихий, осторожный стук. Никаких сомнений! — это Фрида.

— Пожалуйста, войдите.

Они улыбнулись друг другу. Она подошла к кровати, он взял ее руку.

— Эвальд, — начинает она, даже не присев. — Я только что говорила с врачом. Он сказал… «Да, вам я могу сказать. Вы ведь сильный человек, правда?» Он говорил, что… Это еще не решено окончательно, однако… Не исключено, что вам… придется… отнять правую руку.

Она умолкла. Как будто лишь сейчас поняла, что сказала ужасное.

— Эвальд, что вы на меня так смотрите?

— Я смотрю как-то особенно? Да, действительно. Извините, Фрида. Наверно, я ошибся. Конечно, ошибся! Но вы сказали это как-то странно… Да нет же, просто мне, дураку, показалось.

— Что? Что?

— Как будто вам хочется, чтобы мне отняли руку.

Наткнувшись в укромном уголке больничного сада на Эвальда, занимавшегося гимнастикой, врач Михаил Абрамович сказал:

— Ладно, молодой человек, я вас отпускаю. Правда, после второй операции вашей правой руке еще нужен покой, но вы мне надоели, и раз вам обязательно хочется опять ломать себе руки, займитесь этим где-нибудь еще, а не у меня в больнице.

Фрида должна была навестить его на следующий день. Рассчитывая перехватить ее по дороге, он из дома снова направился в больницу. Но она пришла раньше обычного, и он, подходя, увидел, как Фрида с расстроенным лицом выходит из больничных ворот. Преградив ей путь, он взял ее за руку. Она засмеялась, обрадовалась, как ребенок, и опустила глаза. Они пошли рядом, держась за руки. В парке, под старой липой, они остановились.

— Помните? — начал он. — Вот здесь я заговорил с вами в первый раз. Мы всегда будем тут встречаться, согласны? Каждый вечер в начале седьмого я буду приходить сюда. Если у вас будет время, вы тоже придете сюда и сядете на скамейку. А если вас не окажется, я сяду на скамейку и подожду, хорошо? Вы ведь придете, правда?

Держа ее за руку, он заглядывал ей в лицо, но она упорно отводила взгляд, и длинные шелковистые ресницы трепетали в лучах заходящего солнца. Вздохнув, она сказала:

— Мне нужно идти.

— Хорошо, но вы еще не ответили. Неужели я не заслужил… — он проглотил конец фразы, понимая, что не должен был так говорить.

— Не надо жаловаться. Это на вас не похоже, — проговорила Фрида. — Конечно, мы увидимся. Но, знаете… будем друзьями, хорошо?

— Но вы же прекрасно знаете, что я вас люблю, — не выдержал Эвальд. — И с этим ничего нельзя поделать.

— Прощайте, — Фрида высвободила руку.

— Как вы сказали?

Испуг и растерянность прозвучали в его голосе.

Фрида засмеялась, правда довольно натянуто:

— Боже мой, до чего вы чувствительны! Я хотела сказать: до свидания. А вышло так потому, что все у нас очень… непросто.

…Прошло несколько недель.

Виделись они часто, почти каждый вечер. Эвальд издали узнавал легкую фигурку, освещенную уже не жарким в августе сибирским солнцем. Они бродили по берегу большого тихого озера, окруженного дремлющими серебристыми ивами, ходили на танцы, в кино. Разговаривали обо всем на свете и научились понимать друг друга с полуслова, но… Когда сослуживцы подшучивали над ним, спрашивая, пригласит ли на свадьбу и как будет выглядеть мотоцикл с детской коляской на прицепе, он тоже отвечал шуткой, но чувствовалось, что на душе у него горько. И друзья, хотя не знали причины, оставили его в покое.

Однажды, после долгого задумчивого молчания, она сказала:

— Я вас никогда не забуду, Эвальд.

Он оторопел, ведь до того о разлуке и речи не было.

— Ради меня вы совершили поступок, который можно сравнивать только с подвигами наших героев во время войны.

— С чего это вам такое в голову приходит! Да и война-то давно позади, от нее и следа почти не осталось…

— Не говорите так. Много людей, еще целые семьи страдают от последствий войны.

— Да, да, я знаю. Сироты. Инвалиды. У меня тоже сжимается сердце при виде несчастных калек.

— Среди инвалидов есть и молодые. В партизаны ведь шли и подростки.

— Да, да, правда, — согласился он, но не стал продолжать отвлеченного, как считал, разговора.

Розовело вечернее небо, щеки ласкал ветерок, весело шелестела листва над головой. Вот и они, заветные старые липы. Целых три дня не удавалось вырваться, перед новым учебным годом нагрянула областная комиссия проверять новую школу-интернат; приходилось все время быть на месте, с утра до вечера. Теперь все волнения позади, и старик учитель, председатель комиссии, крепко пожав Эвальду руку, сказал: «Вы по-настоящему преданы делу, спасибо! От имени руководства и — от всего сердца».

Сегодня Эвальд обо всем расскажет Фриде. Она будет рада. И о смешных происшествиях расскажет, например, о том, как комиссия наткнулась в чулане на гору банок с масляной краской и как оправдывался завхоз: вдруг на будущий год не достанем. Когда приходит комиссия, всегда что-то нелепое обязательно случается. И Фрида посмеется. Когда она смеется, он просто с ума сходит от счастья. Заливаясь громким смехом, как ребенок, она отворачивается, прячет лицо в ладонях, и на затылке прыгают каштановые колечки волос.

Им так мало приходилось смеяться вместе. Но они еще возьмут свое…

Вот, кажется, и она.

Эвальд встает со скамьи. Берет он держит в правой руке, крепко стиснув его и с наслаждением ощущая, как напрягаются выздоравливающие мышцы. Над головой что-то шепчет листва старой липы.

Сегодня Фрида в светлом платье. Она очень спешит, даже что-то новое появилось в походке. Да ведь это вовсе не она. Конечно, нет, это какая-то другая девушка. Но она спешит к нему, даже машет ему рукой.

А, это же подруга Фриды, та самая, что была тогда с нею в парке. Как же ее зовут? Да, Соня. Видно, с Фридой что-то не так. Заболела? Они не виделись целых три дня.

— Ой, Эвальд Корнеевич! — кричит девушка издали и бежит еще быстрее. — Ой, я совсем запыхалась, все боялась, что вас не найду. Фрида сказала, вы будете ждать под старой липой, а я совсем не знаю, какая тут липа старая; я спросила, и один старик сказал, вон та, ей, наверно, больше ста лет, а уж он знает, ему самому почти столько, но он все-таки ничего себе, ходит довольно прямо, видит и слышит, вон там он живет, напротив, в маленьком домике, совсем такой маленький, старый домик…

— Что с Фридой?

— Ой, правда, я потому и пришла… Фриды нету.

— Как — нету? Почему?

— Уехала. В Тулу или куда-то там, толком не знаю. Я думала, Эвальд Корнеевич, вы все знаете. Мы все были против; мы говорили ей, оставайся, и я всегда уговаривала ее, куда ж ты поедешь, ты ведь любишь мотоциклиста — ой, извините! — ты ведь любишь Эвальда Корнеевича, говорила я, как же ты уедешь! А она говорила, Сонечка, дорогая, я должна. И когда она уезжала, позавчера, поездом, все так жалели, так ужасно жалели, и она была такая печальная, такая грустная, и на вокзал пришел наш начальник смены, и сам директор тоже, и его жена, она принесла ей цветы и сказала… Ой, Эвальд Корнеевич, вы же не слушаете! Я понимаю. Ой, какая я дура, чуть не забыла, у меня для вас письмо.

— Где письмо? — спросил он тихо, голос повиновался с трудом.

— Вот, возьмите.

Он взял конверт. Рука с письмом, его совсем здоровая левая рука повисла, как неживая.

— Так я пошла, Эвальд Корнеевич?

Эвальд поплелся за ней, медленно переступая тяжелыми, непослушными ногами.

«Зачем я иду за ней? Какой в этом смысл?

А что теперь имеет смысл?

Да, письмо. Где оно? Вот, я его держу. Пойду назад, к нашей липе. Вот и скамья. Это ее место, здесь всегда она сидела, мне надо немного подвинуться. Темнеет. Но еще можно читать. Пальцы дрожат.

Интересно, как дрожат пальцы. Я думал, что только в романах пишут, для красоты: «Его пальцы дрожали».

Он развернул письмо.

Странным, неуверенным почерком было написано: «Дорогая Фрида!»

Что такое?

Дорогая Фрида — это же она, письмо адресовано ей!

Здесь что-то не так. Нет ли еще чего в конверте? Вот фотография! Чья? Еще раз внимательно проверить конверт. Ага, вот тонкий маленький листок.

Опять дрожат пальцы. Странно, не поверил бы, что так бывает.

Возьми себя в руки, ты мужчина. Соберись с духом и читай!

«Любимый мой!

Я не в силах писать тебе. Прочти приложенное письмо, ты все поймешь».

Ни слова больше.

«Прочти приложенное письмо»… Куда я его дел?

Нет, это фотография. Значит, это он ей писал. Как он выглядит?

Со снимка открыто и прямо, и немного сурово смотрел на него молодой человек в военной гимнастерке без погон. Пустой правый рукав гимнастерки заткнут под ремень.

Развернув письмо, Эвальд сидел, уставившись куда-то сквозь исписанный лист; не прочитав, положил его снова в конверт.

— Все, — сказал мой новый знакомый, откладывая тетрадь.

Я молчал. Наверно, это обескуражило его.

— Очень несовершенно, конечно, — проговорил он виновато. — Чего-то не хватает. Конец скомкан. И вообще, сентиментально и старомодно!

— Думаете?

— Да, конечно.

В молчании мы выпили еще по рюмке вина.

— Послушайте, — сказал я. — А ведь вам, пожалуй, нелегко живется, вообще-то?

Он поднял глаза, улыбнулся:

— Почему вы так думаете?

— Но тем, кому легко, вы не завидуете, так?

— Пожалуй, — согласился он.

1978