Когда мы молоды

ЛЕСНОЙ ПРУД

«Чего они хлопают?» — подумал Константин Петрович и стал разглаживать записки. Он никак не мог привыкнуть к тому, что его доклады воодушевляют людей, в сущности далеких и от Арктики, и от Антарктики, и от плавучих льдин. Он почти наверное знал наперед содержание этих записок. Будут спрашивать о водоизмещении и ходовых качествах судна, на котором он штурмовал полярные высоты, о программе дальнейших исследований ледового материка, о том, меняется ли климат Земли.

И вдруг — нервные, торопливые каракули на листке из школьной тетрадки: «Расскажите, пожалуйста, как вы стали мужественным человеком?» Вот тебе и на!

Константин Петрович даже растерялся на минуту.

— Спасибо автору этой записки, — сказал он, глядя в полный зал. — Приятно, что этот вопрос мне задали здесь, в моем родном городе. А что на него ответить, я просто не знаю. Спасибо!

Он еще мог успеть на обратную электричку, но, придя в гостиницу, распаковал сложенный накануне чемоданчик и лег в постель.

Проснулся он рано и в приподнятом настроении. В майке и пижамных брюках прошел по пустынному коридору в умывальник, сунул голову под кран, пофыркал. Вытираясь, посмотрел в зеркало на заплывающие жирком белые плечи, на редеющую, с изрядной сединой шевелюру и поморщился неодобрительно. Однако больше для вида: хорошее настроение не пропадало.

Вышел на улицу, оглянулся на многоэтажные дома. Поливальная машина медленно двигалась по асфальту, веером разбрасывая радужные струи.

Гулко заухал большой молот в кузнечном цехе. Улыбнувшись, словно доброму знакомому, Константин Петрович пошел на этот звук.

На окраине большого города, у самой заводской ограды, приютился поселок — дюжина двухэтажных рубленых домов. Крепкие еще срубы! Пропитанные морилкой, они будто пряничные домики коричневеют в зелени высоких деревьев.

Константин Петрович остановился, поглядел на один из домов. Хотел было войти, но раздумал. Завернул за угол, прошел переулком — не понял, куда попал. Ничем не приметная улица, на ней давно обжитые дома.

Но что это там, справа? Как будто бы парк. А деревья в нем не парковые, все больше березы да ели — остаток былого леса!

Константин Петрович прошел по парку из конца в конец, вышел через заднюю калитку и остановился. Перед ним расстилался пустырь полукилометровой ширины, весь беспорядочно изрытый. Виднелись застрявшие землеройные машины, груды бетонных плит, труб, навесы временных складов. А за пустырем опять пятиэтажные дома, они обступили его со всех сторон, словно осадное войско. Но здесь, с краю пустыря, на затвердевших кочках топорщилась пучками желтая трава.

Да ведь это болото! Болото, болото, болото! Если его пересечь, зная тропу, выйдешь на старую порубку, а там недалеко уже и до лесного шоссе.

Да, да… Где это все? За болотом все новые и новые кварталы, торопливые пешеходы заполонили тротуары, ныряют под вывески гастрономов.

Где же конец этому городу?

Кончилась многоэтажная застройка, пошли кварталы финских домиков с зелеными двориками, садиками, огородиками…

А вот и шоссе. По гладкому черному асфальту скользят «Москвичи» и «Волги», посапывают пневмотормозами солидные «ЗИЛы», неторопливые автобусы подкатывают к столбику с флажком, пригласительно лязгают дверьми.

Шоссе — оно или не оно? Будет пруд или не будет? Вдруг он помешал какой-нибудь стройке, засыпали строительным мусором, и все дело…

По правую руку еще тянется городская окраина, а по левую лес становится все гуще, он уже дышит покоем и прохладой. Но сколько ни смотрит налево Константин Петрович, там нет ничего похожего на поляну, за которой надо искать лесной пруд.

Поселок был мал.

Из чащи лесной выныривала железнодорожная ветка, расходилась в три колеи, и на краю образовавшейся прогалины жался желтый деревянный домик — станция. У станции редкая березовая рощица. Здесь в получку приезжие рабочие, дожидаясь вечернего поезда, располагались под березами, пели песни, шумели; бывало, что и дрались. Назавтра не зевай, приходи пораньше, подбирай пустые бутылки, выменяешь их у старьевщика на «раковую шейку» или розового петуха на палочке.

По одну сторону рощи серый забор, за ним полнились загадочным гулом кирпичные корпуса и дымили высоченные трубы. По другую сторону вдоль дороги несколько ларьков: хлебный, папиросный, бакалейных товаров и мясника Фирсова. У него можно было взять фунт мяса и попросить, чтобы записал в долг до получки. Только тогда уж к весам особенно не приглядывайся. Делай вид, что зазевался. Любезность за любезность.

За рощей футбольное поле. Каждый вечер трое братьев Сомовых, трое Сысоевых, трое Зуевых да двое Жильцовых гоняли мяч, готовясь к очередной игре с текстильщиками соседнего города. Продуть тряпичникам было позорно, после такого случая футболистам недели две не давали проходу.

Поселок начинался за дальним углом заводской ограды, за стадионом: единственная улица, бревенчатые двухэтажные дома, каждый на восемь квартир, а некоторые коридорной системы, с общей кухней, где стоял большой некрашеный стол, длинные лавки и громадная кубическая печь с духовками в два яруса.

Здесь не было старожилов: поселок и сам завод всего лет десять как достроили. Рабочие — все больше вчерашние крестьяне из окрестных деревень — часто навещали родные места, вспоминали прежнюю жизнь и все нынешнее сравнивали с нею.

Но для рожденных ими детей мир начинался здесь.

Позади поселка, за барьером дровяных сараев, стелилась луговина с болотистой вмятиной и прудом, а дальше лес. Заберись на вершину, раскачай березку из стороны в сторону и, подлетев к другому деревцу, схватись за него. Если ты, конечно, не шляпа.

Далее березняк постарше. В апреле, когда почки взбухают, но еще не лопаются, проковыряешь кору, вставишь соломинку, подвесишь бутылку, а через день-два снимешь ее полную сладкого сока. Если, конечно, кто-нибудь не снял ее раньше тебя.

Еще дальше вглубь — дремучий ельник. Темно и тихо под густыми хвойными лапами, мягко щекочут ступни прошло- и позапрошлогодние иглы. В самой чаще делать особенно нечего, разве только устроить потайную землянку на двоих-троих с самыми закадычными друзьями, прятать там свои сокровища и сговариваться о единстве действий в противоборствах ребячьей вольницы.

Когда поспевали ягоды и грибы, маршруты лесных походов становились все дальше и смелее. За ельником ширилось болото, через него надо было знать тропу, а за болотом заповедные места, где белых, да подосиновых, да подберезовых набирали по бельевой корзине, а черники по ведру на двоих и несли его на палке, с отдыхом.

Грибами из-за болота гордились вдвое против собранных в ближнем лесу, потому что сходить за болото считалось определенным отличием. Но до этого отличия со временем дорастал всякий, как до усов. Тот же, кто хотел, чтобы о нем заговорили, должен был сходить на лесной пруд.

Само его местонахождение было известно лишь немногим. И знатоки не всякого брали с собой, а по выбору. Тайна лесного пруда дразнила воображение, и образ его окутывали легенды. О водяном говорить становилось уже неудобно, все ходили в школу и от учителей слышали, что суеверия следует изживать. Но, изживая их, каждый в глубине души робел при мысли о зеленом, как тина, существе, которого, правда, никто не видел, но и не дай бог увидеть, потому что тогда нет тебе спасения, уведет за собой в глубину. О русалках судили вольнее, поглядеть на них, пожалуй, никто бы не отказался, потому что они хотя и с хвостом, а все же вроде голые женщины.

А впрочем, сказочная нечисть — это так, в нее хочешь верь, хочешь — нет. Совсем другое дело те особые свойства, которыми обладал лесной пруд. Нельзя было долго сидеть на его берегу, глядя в воду: потянет так, что помимо воли нырнешь, да и не вынырнешь. Дна у этого пруда не было, а если и было, то так глубоко, что все равно как и нет. Вода в нем была синяя-синяя и всегда совершенно спокойная, даже если над лесом гулял ветер. Рыба в нем не водилась и лягушки тоже. Купаться там никто даже и не помышлял. Купались в ближней мелкой застойной «пру́дочке». После этого купанья, когда обсохнешь, ладонью стираешь с себя разводы серого ила.

— Ну так вот, значитца, — произнес авторитетно Митька Носов, ни к кому не обращаясь и как бы подводя итог предыдущему разговору, хотя разговора никакого не было, просто валялись на траве у прудочки, нежились на солнце, нехотя передразнивались и подзадоривали друг друга лезть опять в воду, теплую, как парное молоко, и не помогающую от жары.

Притихнув, все уставились на Митьку.

— Завтра мы с Васькой Ромашовым, — продолжал Митька, — идем на лесной пруд.

Тон у Митьки был слегка пренебрежительный и не допускающий не то что возражений, но и мысли о возражениях, потому что Митька был выше всех ростом и мускулы имел почти как у взрослого. Да и сообщение было такое, что и поддакнуть не сразу соберешься с духом. Во-первых, Васька Ромашов не мальчишка — парень! Работать на завод поступает, в токаря — пока, конечно, учеником. А Митька с ним, стало быть, сдружился, раз вместе решают, куда сходить, куда нет. Значит, перед Митькой теперь еще ниже сгибаться надо… Во-вторых, решение таких людей обязательно для всех, но кого-то оно коснется? Один спит и видит лесной пруд, да могут не взять, другой не пошел бы ни за какие деньги, а вдруг велят?

— Вот и думаю, кого бы еще из вас взять? — процедил Митька, неспешно и холодно обозревая всклокоченные вихры, облупленные носы и плечи. Митьку боялись. Кто ему не угодит, того он дрессировал, то есть подзывал и приказывал «скажи «а», и на это «а» говорил обидную похабщину, а кто отказывался говорить «а», того отрывисто и больно бил по щеке.

— Ну, чего затихли? Сдрейфили? Нет желающих?

Все молчали. Только мелочь пузатая, те, которым осенью только еще идти в первый класс, вдруг впали в раж, повскакали на ноги, прыгали и кричали, что готовы хоть сейчас идти на лесной пруд. В шутку, конечно: знали, что их не возьмут.

Но Митька Носов, как ему и подобало, не обращал на мелочь никакого внимания. Он остановил взгляд на молчаливом мальчишке с темным, подрастающим после машинки ежиком. Тот лежал на животе, опершись на худые локти, плечи остро торчали, голова провалилась между ними. Лоб широкий, нос непокорно вздернут, голубые глаза из сощуренных век неподвижно смотрят вдаль.

— Ну, а ты, Коська? Помалкиваешь?

Мальчик дернул плечами, сдвинул выгоревшие брови:

— Чтой-то мне помалкивать? Могу сходить.

— Хе! Он может! Скажи какой герой.

— Ха-а! Герой выискался! Смельчак, залез в стульчак! — галдели несмышленыши.

Все шло как по писаному. Митькина интрига удалась. Всякий раз, когда они с Костей встречались на людях, Митьку подмывало вызвать его на столкновение. Нельзя сказать, чтобы Митька недолюбливал Костю. Скорее, даже напротив, питал к нему странное влечение, похожее на любопытство: Костя был непонятен! Не силач, а защиты ни у кого не искал. Выбирал себе в товарищи таких же, как сам, бесталанных, копались в сараях у отцовских верстаков, мастерили, придумывали то, что другими давно придумано. Насмешек же не терпел, и если его раздразнить, то бросался драться хоть на кого. Прошлой зимой схлестнулся даже с Васькой Ромашовым. Васька сказал раз в компании, когда обсуждали Костины выходки: «Ишь ты, какой герой! Ты, может, и со мной сойдешься на любока́?» Костя посмотрел исподлобья, губы у него задвигались, и он сказал дрожащим от обиды голосом: «А почему бы и нет?» Пошли за сараи, дрались долго и упорно, Костя все отступал и отступал по глубокому снегу, но ни разу не повернулся спиной и, только когда уже не держали ноги, сел на снег и, отплевываясь кровью, заплакал. Победитель, наклонясь к нему, обнимал за плечи и говорил с неожиданной лаской: «Ну, ты чего? Больно, что ли? Ты мне тоже раза два знаешь как крепко заехал», — и оттопыривал распухшую губу…

С тех пор Коська, несмотря на слезы, вырос в глазах мальчишек, но подзуживать его при случае не перестали.

— Ты сперва спроси еще, кто тебя возьмет, — скривился Митька, приподнимаясь на локте.

— Ну и не бери, я с тобой и сам не пойду, — сухо огрызнулся Коська, даже не поворачивая головы.

— И ни с кем не пойдешь! — возвысил голос Митька.

— Захочу, и пойду.

— А вот и не пойдешь! Кто тебя возьмет?

— А мне и не надо, чтобы меня брали. Сам пойду.

— Да-а? — подхватил Митька, торжествуя, что поймал на слове. — Может быть, еще искупаешься там, в лесном пруду?

— А вот и искупаюсь.

Ну уж это было слишком. Такого не ждали даже от заносчивого Коськи. Малыши, которые усердно натирались илом с головы до ног, завели вокруг хвастуна африканский танец с визгом и воем.

Коська же, ни слова больше не говоря, поднялся с демонстративной неспешностью, поддернул свисающие ниже колен отцовские трусы и вразвалку направился к воде. Он купался один, никто не полез с ним вместе. Проплыл до другого берега и обратно, опустился, по обычаю, на середине с поднятыми руками, показав глубину — с головкой, взглянул на тучу, надвигающуюся с запада, и вылез. Но едва он снял трусы, чтобы их выжать, в бок ему шлепнулся жидкий ком ила. Злодей, из младших мальчишек, тут же пустился со всех ног к поселку, а Косте — без трусов-то не побежишь! Митька смотрел в сторону, но Коська сказал именно ему:

— Ну что ж, валяй. Как-нибудь сочтемся.

— А я-то при чем?

— Ты, конечно, ни при чем, — в тон ему подтвердил Коська и пошел снова в воду, стал еще купаться, как будто этого и хотел.

Когда же он опять вылез и стал одеваться, то обнаружил, что обе штанины его истрепанных до бахромы порток завязаны тугими узлами, для крепости смоченными в воде. Коська с яростью огляделся, злясь, что не смотрел на берег, когда купался.

— Это не мы, — говорили малыши, держась подальше. — Это Митька.

Митька шел тропою к поселку, заложив руки в карманы, рассчитанно медленной походкой. Коська посмотрел ему вслед с досадой, но без ненависти. Митька его переиграл, в общем-то не нарушая правил.

— Ты чего вскочил ни свет ни заря? — зашипела мать, когда он явился на кухню и полез головой под кран.

— По чернику, — ответил Коська. Умывшись, сел к столу на отцовское место.

— Куда сел? Нечем тебя кормить, еще не готово.

— Дай картошки вчерашней с огурцом.

Холодную молодую картошку глотал торопливо, хрустел малосольным огурцом, заедал черным хлебом, кусая от большой краюхи.

— Ну я пошел.

— Погоди, а чаю? Сейчас закипит.

— Да ну его.

Взял лукошко берестяное, что сделал ему отец еще маленькому, положил на дно недоеденную краюху.

— Что же с таким лукошком?

— Там возьмут посудины другие ребята… Ну я пошел, ладно?

Костя торопился уйти, пока не встал отец. Хотя отец притеснял его еще меньше, чем мать, сегодня Косте хотелось избежать расспросов.

Вчерашняя пыль на тропе, собравшаяся в крошечные крупинки, лежала неприкосновенной. У леса Костя оглянулся. В розовом от встречных лучей воздухе чернел поселок, над ним висело солнце пшеничным караваем, горячим, только что из печи. Заухал главный молот в кузнечном цехе, где-то взвизгнул паровозик — эти звуки, пугающие спящих по ночам, донеслись издалека, словно привет от доброго знакомого.

На тропе никого не было. Костя взглянул на отпечатки своих ступней, сошел в траву, еще мокрую от росы, и пошел рядом с тропой, чтобы не оставлять следов. Шел, оглядывался: не догоняет ли кто? Прислушивался: не слышно ли голосов? Далеко уж в лес зашел, тропа все сужалась, сходила на нет. Давно бы можно остановиться и ждать Митьку, притаившись в кустах, но так легко шагалось, так глубоко дышалось, так звонко щебетали синицы. Ноги, исхлестанные росистой травой, припухли, кожа сделалась красно-синей и блестела, как зеркало.

А вдруг неправильно иду? Костя подумал и повернул обратно. Дошел опять чуть лк не до опушки, никого не встретил. Долгонько, однако, они собираются… Забрался в густой ольховник, присел на корточки, раздвинул ветки, чтобы виднелась тропа, и стал додумывать план.

Можно было выйти и сказать напрямик, дескать, пойду с вами, и точка. Но Митька, конечно, завозражает… Самое лучшее — пропустить их вперед, и за ними крадучись, от куста к кусту. Но вдруг заметят? Скажут: шпионил.

Стоп, кажется, идут! Шлепки босых ног по утоптанной земле, голоса… Поскрипывает пустое ведро… Смеются… Тьфу, да это девки! Взрослые девчата идут по ягоды.

Солнце уже кое-где достает до земли, заглядывает через верхушки молодых деревьев, сушит траву. А Костя все таится в кустах. Земля тут сырая и лысая, сидеть на ней неприятно, приходится на корточках, коленки уже заболели. Прошли старухи с корзинками, прошел молодой слесарь из соседнего дома с женой, идут обнимаются, тьфу, Костя даже отвернулся с презрением. А ребят, что собирались на лесной пруд, все нет и нет.

«Чего меня понесло? — думает Костя. — Спал бы себе да спал, наелся бы как следует, потом играл бы с ребятами в городки, в футбол бы погоняли… Нет, дался мне этот лесной пруд! Все же не зря, наверное, ребята надо мной смеются, наверно, и правда я какой-то чудной, все лезу куда не спрашивают. Ну, идут на лесной пруд, ну, не берут — и черт с ними, там же не коврижками потчуют. Нет, надо мне. Теперь вот сижу здесь как дурак. Чего сижу? Люди по своим делам идут, а я сижу. Теперь уж ясно, что зря сижу. Если бы они пошли, то давно бы уж прошли мимо. А может быть, другой дорогой туда ходят?» Нет, сначала идут по тропе, не раз слышал Костя об этом разговор. Что ж теперь делать?

Сидит Костя в кустах ольховника, досадует на свой дурацкий характер, убеждает себя, что надо вернуться домой, но не может отступить от затеянного. Уж если что задумал, надо сделать. Иначе покоя не будет от самого себя.

«Ладно, леший с вами! Не идете — пойду один».

Болото осталось позади, и вот чуть заметная тропка ведет через пнистую пустошь. Редко растут молодые березки, бледные, хилые, листочки у них маленькие, как весной, хотя уже начало августа. Чуть колеблются розовые колокольчики иван-чая, белена покачивает высокими стеблями, брусничник уже желтеет от сухости. В корневище огромного серого пня шмыгают молодые гадючки, юрко взбираются на шершавый срез, где, свернувшись, дремлет их грозная мамаша. Костя смотрит под ноги, прислушивается к шорохам в траве — не дай бог наступить!

Кончилась эта проклятая старая порубка, и сразу же за нею — даже сердце затрепетало от радости: вот оно, лесное шоссе! Даром что никогда в жизни не видел, узнаешь его сразу, так врезались в память рассказы о нем. Затеяли когда-то соединить дорогой два промышленных городка, повели ее напрямик через лесные заросли, насыпали полотно. Вели с двух концов, совсем уж немного оставалось до сбойки, но тут война, забросили. Полотно и кюветы оделись сочной травой, но формы своей не потеряли, и деревья еще не успели завладеть отвоеванной у них узкой полосой. Как не настоящее это шоссе, немощеное, никто по нему не ездит, ни колеи на нем, ни выбоин, лишь чуть заметные прерывистые тропки, натоптанные охотниками да грибниками.

Теперь уж Костя не собьется с пути. По лесному шоссе вправо идти да идти, пока не увидишь поляну.

Беспокойно одному в этом длинном-предлинном зеленом коридоре. Обманчивой кажется его пустынность. Кажется, не может тут никого не быть, зачем же тогда прокладывали эту дорогу, если никому по ней не ходить, не ездить? А вдруг «они» только попрятались по кустам у обочин? Кто «они»? Бандиты, может быть. Опасные, таинственные люди. В лесу одиночество не страшно, там зримого мира как раз на одного, а здесь далеко видать, но сколько ни вглядывайся, что вперед, что назад, — ни души!

Хрустят сучья где-то неподалеку, Костя вздрагивает от этого хруста. Бывают и медведи в здешнем лесу, это уж не сказки. Прошлым летом лесник косил сено на поляне, вышел мишка прямо на него. Носом водит, головой крутит, принюхивается. Лесник наземь упал, одним глазком наблюдает. Хорошо, что унюхал косолапый мишка пчельник лесников, повернул туда, а там собаки залаяли, он и убежал. Про рысь еще рассказывали охотники: прыгнула с елки на одного, он кричит: «Стреляйте!» — а все боятся, как бы в него не попасть. Наконец кто-то решился и убил ее, а охотника едва до больницы довезли, там и помер.

Жуть пробирает от этих историй.

И зачем его понесло одного в такую даль? Кто его гнал?

Вернуться, что ли?

Нет, теперь уж недалеко осталось. Солнце перевалило за полдень, оно светит теперь прямо вдоль просеки, жарко припекает макушку. Пить хочется Косте, а попить неоткуда: придорожные канавы сухи, нигде не слышно журчанья ручейка.

Вернуться, что ли?

Никто даже не узнает, что ходил он на лесной пруд, ходил, да не дошел. Зато вернусь — обед еще горячий, наемся, а потом в городки играть…

Думает так Костя, а ноги все несут и несут его вперед. Он не останавливается даже, чтобы съесть краюху, не нагибается за здоровенными, сияющими красной шляпкой подосиновиками, что торчат из травы прямо на дорожном полотне. Все ближе лесной пруд, это он не столько знает, сколько чувствует нутром, и уже закипает где-то в глубине души предвкушение торжества, гордого торжества достигнутой цели.

Слева засветилась широкая прогалина. Костя сопит, поддергивает штаны, сползающие с брюха, еще более отощавшего после многочасовой ходьбы, ускоряет шаг, но не бежит, не хочет выдать свое нетерпение, хотя и выдавать-то некому, разве что самому себе. Эта поляна, эта! Вон и деревья темнеют высокие, то ли липы, то ли вязы, только близ воды могут так высоко и пышно расти деревья! Пустяки, совсем пустяки осталось пройти…

Ну, где же он? Что-то не видать…

Екнуло сердце: неужели ошибся?

И вдруг меж деревьев замерещилось что-то необычайное. Воды еще не видно, только простор над нею, большое пространство голубой пустоты. Путаясь в высокой траве, спотыкаясь о валежник, мчится Костя кратчайшим путем на этот манящий простор. И вот она — награда!

Огромный квадрат зеркально-спокойной синей воды, зеленые блюдечки кувшинок у берегов. А по краям темной стеной стоит молчаливый лес, к самой воде подступили серебристые ивы, нахальная ольха и здесь лезет вперед, черемуха, отступив, обиженно мерцает черными стволами, поодаль высятся две громадные мохнатые сосны, и целая шеренга рослых лип выстроилась чуть поодаль от берега.

У воды небольшой ровный пригорок с крепкой дерновиной, и посередине черное пятно от костра. Костя лег животом на дерновый берег, почерпал пригоршней воды, напился, сел и принялся за краюху. Кусал понемногу, жевал неторопливо, усердно и все удивлялся, до чего же вкусный хлеб растет на родной земле. Съел краюху, начал размышлять. Вот пруд. Откуда он взялся? Может быть, выкопали его давным-давно какие-то лесные люди? А может, провалилась земля от страшного землетрясения, какие бывают в южных странах? Или всегда он был тут, с самого начала, как сотворилась Земля? Сколько на свете неизвестного! Говорят, нету дна у этого пруда. Действительно, смотреть если с берега, дна не видно. Вода синяя-синяя, такая, наверное, в море бывает, а в горсть возьмешь — чистая, прозрачная.

Думает Костя, а сам глядит и глядит на поверхность воды. И вдруг ему вспоминается: нельзя смотреть подолгу на эту воду, потянет неодолимо. И кажется Косте, что его уже тянет, тянет, едва хватает силы сопротивляться…

А вокруг тишина, ни птичьего щебета, ни шороха в траве. Вода неподвижная, синяя. На ней распластались зеленые листья кувшинок, их белые цветки раскрылись, как ненасытные пасти. А ты еще купаться хотел… В самом деле, собирался ведь купаться. Даже сказал об этом Митьке. Что же делать?

Вспомнилось, и нет больше покоя. Сказал ведь Митьке, что искупается. Ну и подумаешь, кто об этом знает? Слышали несколько человек, ну и пусть. Станут напоминать — можно отбрехаться. Но нет, все равно: сказал ведь!

Тьфу, да зачем тебе это? Все равно никто не видит. Даже если рассказывать станешь, никто не поверит. Никто еще не купался в лесном пруду, даже когда компанией ходили. Нельзя тут купаться, вода слишком холодная, сам убедился теперь. Затягивает на глубину. Нырнешь и не вынырнешь. Зачем тебе это нужно? Даже похвастаться будет нельзя, все равно не поверят.

Нет, раз сказал, надо сделать! Никто не узнает, как ты отступил от своего слова, но перед собой ведь не скроешься.

Страшно Косте лезть в студеную воду, но гордость берет верх над страхом: сказал, значит, сделаю! Дрожащими руками скидывает портчонки, рубаху. Подходит к воде. Ногой щупает воду. Ничего, если плыть побыстрее, то и не замерзнешь. Присел, приготовился к прыжку. Долго стоит так, мучается страхом и стыдом за свою нерешительность. А вдруг кто-то смотрит из-за куста, видит его позор? Эх, будь что будет!

Костя прыгает вниз головой в холодную синюю воду, сразу же выныривает на поверхность и плывет быстро-быстро, торопливыми саженками. Движение захватывает его, он не знает больше ни сомнений, ни страха, он работает сейчас, и в этом вся его жизнь. Все дальше и дальше от берега, вот уже почти доплыл до середины, дальше плывет, оглянулся — противоположный берег ближе, чем свой. Переплыть разве? А что, и переплыву!

У противоположного берега заросли кувшинок. Костя хочет выбрать проход, чтобы кувшинки ему не помешали, как вдруг что-то мягкое, гибкое и скользкое хватает его за руку. Выдернул руку, отпрянул, но тут же кто-то поймал его за ногу, обволакивает лодыжку мягкими цепкими щупальцами.

Водяной!

Забыл о водяном! Расхрабрился!

Костя судорожно работает руками, старается держаться на воде, хочет выдернуть ногу. Вода не терпит резких движений, Костя теряет плавучесть, погружается с головой. Но не сдается, всплывает, что есть сил бросается обратно, к своему, дальнему теперь берегу. Плыть, как никогда, трудно, вода кажется необычайно жидкой, торопливые гребки прорезают ее как воздух. Костя тратит последние силы, а едва доплыл до середины. Отдохнуть бы надо, полежать на спине, да не верит Костя этой воде, не станет она держать его, затянет на глубину! Он плывет дальше, плывет через силу, едва не захлебываясь, и кажется ему, что не двигается с места и берег вовсе не приближается. А тело коченеет от холода, глядишь, судорога схватит за икру…

«Неужели утону?» — думает Костя.

Нет, дудки! Раз уж от водяного вырвался… Костя ложится на воду спиной, набирает полные легкие воздуха…

«Неправда, приближается берег! Вот уже он недалеко. Чего это я там струсил, на середине? Кто хватал меня у того берега? Водяной? Чепуха, это же стебли кувшинок, перепутавшиеся под водой».

Даже не отдышавшись, Костя напяливает одежонку на мокрое тело и спешит прочь. Не думает, почему и зачем так спешит. Ни о чем не думает, припустил бегом, дает волю запоздалому страху. И только когда уж сворачивал с лесного шоссе, вдруг остановился как вкопанный: вполне свободно мог утопнуть. А вот поди ж ты, не утоп!

Последний квартал одноэтажных домиков оборвался, и только поэтому Константин Петрович посмотрел направо. Шагах в пятидесяти от шоссе, окруженная кустарником, поблескивала на солнце какая-то вода. Константин Петрович направился к ней. Побрел без особой охоты, без воодушевления. Но чем ближе подходил, тем настороженнее вглядывался. Это был небольшой пруд, в низких берегах, по бокам заросший кувшинками, и лишь у дальнего берега зеркалилась свободная гладь. Константин Петрович обошел пруд по тряской земле, вышел на плоский пригорочек…

Под ольховым кустом сидел старик с удочкой.

— Здравствуйте… Ну как ловится рыбка?

— Какая тут рыбка? Нету ее. Сколько раз пускали карася — нет, не живет. Вода, стало быть, не подходящая. Холодная, родниковая. Лягушки и те не живут. Так уж, сижу вот, по пенсионному делу…

Константин Петрович не слушал. Да, это он, лесной пруд.

Вот и теперь в траве черная метка от костра. Есть же такие места на свете, где люди, повинуясь древнему инстинкту, всегда хотят разжечь бивачные огни. И вода глубокая, с синевой…

Но как он изменился! И лес вокруг стал совсем иным: исчезли большие деревья, даже пней не видно, все какая-то молодая и скудная поросль…

Но, может быть, все же это не он?

— Как называется этот пруд?

— Как называется? Пруд и пруд, как его называть?.. Лесной пруд, говорят еще…

— А скажите, не знаете вы тут лесного шоссе?

— Лесное шоссе? Не слыхал. Вот здесь какое-то вроде шоссе, — старик махнул рукой назад, — только это не шоссе вовсе, а так… Шоссе-то — вон оно.

Чуть подальше за прудом — узкая насыпь, по бокам кюветы… Всего каких-нибудь полсотни шагов тянется эта насыпь в направлении города и теряется у его окраины, расползается вширь, сходит на нет, даже не продолжается никакой улицей.

Все стало на свои места. Вот лесной пруд. Ошибки быть не может. Но какое же все это маленькое на отдалении прожитых лет!..

Константин Петрович вернулся к пруду, лег на берег у самой воды, зачерпнул пригоршню, попил.

— Не делом занимаетесь, — сказал пенсионер. — Мало ли какая может быть зараза. Там вон палаточка есть, ситром торгуют.

Константин Петрович медленно шел по незнакомым улицам родного города, безразлично поглядывал на шеренги зданий, как близнецы похожих друг на друга, нетерпеливо хмурился на перекрестках, когда приходилось пережидать поток машин, досадовал на узость тротуаров и на запущенность пыльных палисадников под окнами домов.

Константин Петрович шел и удивлялся сам себе: чем же, собственно, я недоволен? Ведь это хорошо, что много домов, что они большие, современные, что в них удобно жить людям.

Наверно, старею! Старикам всегда кажется, что в их время все было хорошо, а теперь все плохо… Но календарь для всех один, и новые листки все же интересней старых.

1963