Король уныния

ГЛАВА 12

Благодаря разнице во времени мы прибыли в Боготу еще до полудня.

Когда мы приземлились, водитель моего отца уже ждал нас, он с завидным мастерством провез нас по извилистым дорогам и густонаселенным кварталам города.

Я родился в Колумбии, но всю жизнь учился за границей. Я проводил больше времени в коридорах школ-интернатов, чем дома, и лишь дважды посетил родные места с тех пор, когда в прошлом году у моего отца обнаружили рак.

Первый раз — после того, как врачи поставили диагноз. Второй раз — прямо перед моей поездкой на день рождения в Майами, когда он вызвал меня и отчитал за то, что я не смог «поддержать семейное наследие», пока он умирал.

Если и был человек, который использовал бы свою болезнь, чтобы манипулировать другими людьми, заставляя их делать то, что хочет он, то это был Альберто Кастильо.

— Ксавьер, — голос Слоан пробился сквозь мои мысли. — Мы приехали.

Я моргнул, и пастельная дымка на улицах превратилась в сдвоенный сторожевый дом и полностью вооруженных сотрудников службы безопасности. За черными железными воротами возвышался знакомый белый особняк высотой в три этажа, увенчанный красной черепицей и решетчатыми окнами.

— Дом, милый дом, — в моих словах сквозил сарказм, но, когда мы вошли внутрь, меня начало мутить.

Дым многолетней давности словно прилип к стенам, от чего мне стало плохо.

Здесь умерла моя мать. Она сгорела заживо прямо на этом участке земли, и вместо переезда мой отец отстроил дом прямо на месте ее смерти.

Люди говорили, что он хотел быть ближе к ней, но я знал правду. Это был его способ наказать меня и убедиться, что я никогда не забуду, кто был настоящим злодеем в этом доме.

— Тебе не обязательно оставаться здесь, — сказал я Слоан. Ее чистый, свежий аромат донесся до меня, скрывая отголоски дыма. — Я с удовольствием забронирую для тебя номер в отеле Four Seasons.

Слоан и раньше посещала этот дом в Боготе по работе, но под блеском и роскошью скрывалась тяжесть, окутывающая фундамент особняка. Вряд ли я один это чувствовал.

— Уже пытаешься меня выгнать? Это рекорд.

— В отеле тебе будет комфортнее. — Мы прошли мимо написанного маслом огромного портрета моего отца. Он посмотрел на нас сверху, его лицо было суровым и неодобрительным. — Я только это и имел в виду.

— Возможно. Но я предпочту остаться здесь, — Слоан смотрела прямо перед собой, ее шаг был целеустремленным, но в моей груди все равно разливалось тепло. Она была колючей, как кактус, напряженной, но при этом милой. Каким-то образом она делала даже самые худшие ситуации более терпимыми.

Однако тепло превратилось в лед, когда мы вошли в комнату моего отца. Его персонал превратил ее в частную больничную палату, оборудованную по последнему слову медицинской техники, с круглосуточным дежурством медсестер и обслуживающего персонала (все они подписали строгий договор о неразглашении информации), и самым лучшим уходом, который только можно купить за деньги.

Но в том-то и дело, что смерть приходит за всеми. Молодыми и старыми, богатыми и бедными, добрыми и злыми. Смерть — величайший уравнитель жизни.

И было очевидно, что, несмотря на миллиарды — Альберто Кастильо стоит у порога смерти.

Разговоры стихли, когда обитатели комнаты заметили меня. Мой отец был вторым по старшинству, были еще две младшие сестры и один брат. Все они собрались здесь вместе с моими двоюродными братьями, семейным врачом, семейным адвокатом и различными слугами.

Эдуардо был единственным, кто шагнул ко мне, но остановился, когда я подошел к постели отца.

Ковер был настолько толстым, что заглушал даже малейшие звуки моих шагов. Я, словно призрак бесшумно скользнул к отцу, который лежал с закрытыми глазами, его хрупкая фигура была подключена к массе трубок и мониторов.

В полном здравии он был титаном как по репутации, так и по внешнему виду. Он доминировал в любой комнате, куда входил, и его в равной степени боялись и почитали все, даже его конкуренты. Но за последний год он превратился в некое подобие самого себя. Он похудел настолько, что его было почти не узнать, а его оливковая кожа напоминала пепельный воск под простынями.

Узел в моей груди затягивался все туже и туже…

— Он пережил ночь. — Доктор Круз подошел ко мне, его голос был настолько тихим, что его мог слышать только я. — Это хороший знак.

Я не отрывал глаз от неподвижно лежащей передо мной фигуры.

— Но? — Доктор Круз был в моей семье с самого моего рождения. Высокий и коренастый, он напоминал сгоревший на солнце бобовый стебель, у него были серебристые волосы и выдающийся нос, но он был лучшим врачом в стране.

Однако есть вещи, которые не может скрыть даже лучший врач, и я знал его достаточно хорошо, чтобы уловить сомнения.

— Его положение остается критическим. Конечно, мы позаботимся о нем как можно лучше, но… я рад, что ты приехал сейчас.

Значит, кончина моего отца была неизбежна, и случится очень скоро.

Узел затянулся сильнее. Мне хотелось залезть внутрь и вырвать его. Хотелось убежать из этого чертова дома и никогда не возвращаться. Я хотел покоя, раз и навсегда.

Но я не сказал ничего из этого ни доктору Крузу, когда что-то пробормотал, ни Эдуардо, когда он поднялся, чтобы обнять меня, ни моим тетям, дядям и кузенам, половина из которых была здесь исключительно ради своей доли в состоянии моего отца.

Единственным человеком, который не душил меня жалостью или заботой, была Слоан. Она стояла у двери, уважая частную жизнь семьи, но держась достаточно близко, если кому-то что-то понадобится. Когда мой отец умрет, именно она будет готовить заявление для прессы и разрабатывать стратегию для СМИ. Зная ее, она уже начала и то, и другое.

Обычные семьи хоронили умерших и горевали. Семьи вроде моей должны были делать заявления для прессы.

Здесь покоится Альберто Кастильо, дерьмовый отец и главный виновник торжества. Он был эмоционально жестоким и желал смерти своему единственному сыну, но, черт возьми, он был чертовски хорошим бизнесменом.

Абсурдность всего этого пробила брешь в моем самообладании, и я не мог сдержать смех, просачивающийся посреди банальностей тети Лупе. Чем больше я старался, тем сильнее тряслись мои плечи, пока тетя не остановилась, и в ужасе уставилась на меня.

Некоторые из моих двоюродных братьев и сестер ушли, чтобы воспользоваться бассейном или игровым залом в особняке, но оставшиеся члены семьи наблюдали за мной так, словно я убил их любимого питомца.

— Что смешного? — спросила по-испански тетя Лупе. — Твой отец находится на смертном одре, а ты смеешься? Это ужасно неуважительно!

— Забавно, что вы так говорите, tía (прим. с исп. «тетя»), учитывая, что вы появляетесь только тогда, когда хотите, чтобы мой отец оплатил ваши счета. Как поживает дом в Картахене? Все еще идет ремонт за миллион песо, в котором ты так отчаянно нуждалась? — под моим весельем мелькнула сталь.

— И ты еще будешь что-то говорить. Ты — избалованный сопляк, который тратит деньги моего брата, никогда не…

— Лупе. Хватит, — мой дядя положил руку на ее и решительно отстранил ее от меня. — Сейчас не время. — Он бросил на меня извиняющийся взгляд, и я слабо улыбнулся в ответ.

В отличие от Марии Лупе, дядя Мартин был спокойным, уравновешенным и осторожным.

Он надевал одни и те же вещи круглый год, и ему было наплевать на образ жизни богачей. Я понятия не имел, как он оказался рядом с такой, как моя тетя, но полагаю, что противоположности действительно притягиваются.

— Нет, Лупе права, — сказал дядя Эстебан, старший брат моего отца. — Что смешного, Ксавьер? Ты уже несколько месяцев не появлялся дома. Ты отказался возглавить компанию, и бедный Эдуардо вынужден выполнять твою работу. Ты постоянно фигурируешь в скандалах, веселишься и тратишь бог знает сколько денег. Я давно говорил Альберто, чтобы он перестал давать тебе деньги, но нет, он отказывается, — он покачал головой. — Я не знаю, о чем он думал.

Я знал. Деньги были еще одной формой контроля для моего отца, и угроза оставить меня без финансирования была более сильной, чем само действие. Если бы он действительно сделал это, все было бы кончено. Я был бы свободен.

Я мог бы отречься сам, но, честно говоря, я был лицемером. Я ругал Лупе за то, что она использовала моего отца как банкомат, в то же время делая то же самое. Разница была лишь в том, что я это признаю.

Деньги были тюрьмой, но это все, что у меня было. Без них Ксавьер Кастильо, каким его знал мир, перестал бы существовать, и возможность потерять единственную ценность, которая у меня была, гораздо страшнее, чем провести остаток жизни в позолоченной клетке.

— О, ты знаешь Альберто, — тетя Лупе насмехалась. — Всегда держится за романтическую идею, что мой дорогой племянник когда-нибудь перестанет быть разочарованием. Честное слово, Ксавьер, если бы твоя мать была жива, она бы возненавидела… — ее фраза прервалась ее пронзительным криком, когда я схватил ее за переднюю часть рубашки и притянул к себе.

— Никогда не говори о моей матери, — сказал я, мой голос был обманчиво мягким. — Может, вы и семья, но иногда этого недостаточно. Ты поняла?

Зрачки моей тети стали размером с монету, а когда она заговорила, ее голос дрожал.

— Как ты смеешь. Отпусти меня сейчас же, или…

— Ты. Меня. Поняла?

Перо в ее нелепой шляпе задрожало. То, что никто, даже ее муж, не вмешался, свидетельствовало о том, что она переходила границы.

— Да, — выплюнула она.

Я отпустил ее, и она вскарабкалась обратно к дяде Мартину.

— Извините нас, — прохладное прикосновение Слоан немного успокоило пламя, бушевавшее в моем нутре. — Нам с Ксавьером нужно обсудить некоторые вопросы, касающиеся СМИ, наедине.

Я вышел за ней из комнаты, пропуская мстительный взгляд тети, хмурый взгляд доктора Круза и множество других молчаливых осуждений.

Жаль, что мне нет до этого дела.

Но хорошо, что мне было плевать.

Слоан провела меня в кабинет отца в конце коридора. Она закрыла за нами дверь и повернулась ко мне, выражение ее лица не выдавало ни малейших эмоций.

— Ты закончил?

— Это она начала.

— Я не об этом спросила, — в четыре шага она приблизилась ко мне. — Ты. Закончил? — выделила она каждое слово.

Моя челюсть напряглась.

— Да.

Было ли то, что я сделал, умным? Скорее всего, нет. Но мне было чертовски приятно.

Из всех членов моей семьи тетя Лупе была последним человеком, который должен был говорить о том, что бы чувствовала моя мама. Они никогда не ладили. Тетя Лупе видела в моей матери соперницу за время и деньги отца, что раздражало меня, а моей маме не нравилось бесстыдное самовозвеличивание золовки.

— Хорошо, потому что, если ты закончил, теперь моя очередь говорить. — Слоан постучала пальцем по глобусу на столе моего отца. Красными булавками были отмечены все страны, где пиво Castillo Group занимало наибольшую долю рынка.

Половина глобуса была красной.

— Это твое наследство, — сказала она. — Глобальная империя. Тысячи сотрудников. Миллиарды долларов. Ты — единственный прямой наследник Castillo Group, и даже если ты откажешься от должности в корпорации, твое имя будет что-то значить. Это предполагает, что всегда найдутся люди, которые захотят тебя сместить, отнять то, что, по их мнению, они заслуживают. Некоторые из этих людей сейчас находятся по ту сторону коридора. Твоя задача, — она ткнула пальцем мне в грудь, — быть умным. Сейчас критический момент не только для здоровья твоего отца, но и для твоего будущего. Если он умрет, это будет безумие независимо от того, что написано в его завещании. Поэтому, если ты не готов отказаться от наследства и хоть раз в жизни поработать, держи себя в руках.

В отличие от прежнего, ее прикосновение обжигало.

В ее пристальном взгляде читалось негодование. Она не была злой или бесчувственной; она была практичной, и, как обычно, была права.

— Жесткая любовь, Луна, — проворчал я. — У тебя это хорошо получается.

Я отошел от нее и подошел к глобусу. Я бездумно вращал его, наблюдая, как мимо проплывают Северная и Южная Америки, затем Европа и Африка, потом Азия, потом Австралия.

Я остановил его, когда в поле зрения снова появилась Южная Америка, и выдернул булавку из Колумбии. Она уколола мне большой палец, но я почти не почувствовал этого.

— Ты когда-нибудь желала кому-то смерти? — мягко спросил я. — Я не имею в виду фигурально или в порыве гнева. Я имею в виду, ты когда-нибудь засыпала по ночам, мечтая о том, как жизнь станет лучше, если конкретного человека не будет?

Это было самое близкое к тому, чтобы пролить свет на мои самые мрачные мысли, и последовавшие за этим мрачный стук часов звучал как удары молотка по стенам.

Английские часы деда в углу кабинета были одной из ценнейших вещей моего отца. Корпус из палисандра с замысловатым декором, циферблат из чеканного серебра, цифры с клеймом известного лондонского мастера серебряных изделий. Дед заплатил за них на аукционе более ста тысяч долларов, и эти часы стали олицетворением его подхода ко всему.

Ветерок коснулся моей кожи, когда Слоан потянулась к булавке.

— Да, — ее пальцы коснулись моей ладони на одну-единственную, томительную секунду, прежде чем она вогнала булавку обратно в глобус. — Это не делает нас плохими людьми и не является оправданием. Мы не всегда можем контролировать свои мысли, но мы можем контролировать то, что мы с ними делаем.

Ее взгляд переместился с антикварной поверхности глобуса на мои глаза.

— Тогда вопрос в том, — сказала она, — что ты собираешься делать дальше?