Крепость

Глава XIV Рыцарь печального образа

Они спускались по Москвина, улица короткая, и скоро перед ними оказался каменный теремок с высоким крыльцом — Театр. Петя делал вид, что торопится, не глядел на прохожих, чтоб и они не замечали его и Лизу, потому что перед театром толпилось изрядное число парней и девиц их возраста, шумных, крикливых, с размашистыми движениями: словно устроили для какой-то школы просмотр. Он взбежал по ступенькам крыльца, ведя Лизу за локоть, помог снять ей плащ, скинул свой, встал в небольшую очередь в гардероб. На стенах были зеркала в рост человека, и Петя невольно видел сумятицу входящих, раздевающихся, проходящих в фойе: помимо массы школьников старших классов (некоторые даже в школьной форме) виднелись обветренные, красные лица приезжих, попавших сюда совершенно случайно, а также туповатые, самодовольные и угреватые лица коротконогих мужчин и толстых женщин в костюмах с блестками.

Ни театр, ни спектакль не были в моде, поэтому Петя тщетно искал глазами светских дам и мужчин, каких он видел у входа и Институт истории искусств. «Ну и хорошо», — подумал он: все равно бы его не заметили. Зачем Лиза повела его сюда? Наверное, потому, что он однажды ляпнул, что ему нравится Булгаков, и Лиза поспешила сделать ему приятное. Петя купил программку у тетки в синем пиджаке, спросил Лизу, не взять ли бинокль, но все это были внешние движения, мимолетные мысли, голова его скрипела и болела не о Лизе, не о театре, а о том, как ему вести себя дальше в случившемся кошмаре: сказать ли всем публично, что Желватов грозился (а сказать надо, раз Лизе проболтался), промолчать ли, но нет, понятно уже, что не промолчать, значит, сказать… Он представлял себе ядовитые реплики Герца о трусости «интеллигентных мальчиков», об их неумении принимать самостоятельно жизненные решения, и заранее корчился от обиды. Но его пугало также, как отнесутся к его рассказу дружки Желватова — Кольчатый и другие. Он воображал свою беззащитность перед ними, и это наполняло его сердце страхом. А, может, наоборот, они притихнут?..

В прежней школе, где добрых две трети одноклассников жили в коммуналках и хрущобах, в шестом классе было у шпанистых заводил из их класса развлечение. Обычно предметом этой дикой шутки становился парень по прозвищу Ха-ю. Слезящиеся глаза, весь нескладный, паршивый, носивший заплатанный дешевый костюм, в котором он не только в школу ходил, но и гулял, — из очень бедных. Класс их быт в конце коридора, в закутке, около мужского туалета. Вдруг иногда во время большой перемены раздавался негромкий клич: «Кастрировать! Ха-ю кастрировать'» Поднималась суматоха. Ха-ю всегда находили в сортире, хватали под руки, тащили в класс и раскладывали на учительском столе. Потом начинали копошиться в его ширинке, пока, наконец, не стягивали с него брюки. Петя старался не присутствовать при этой экзекуции. Разумеется, не кастрировал никто Ха-ю, просто глумились над ним. Ха-ю был бессловесным, но жертвой мог оказаться и кто угодно другой. Во всяком случае в большие перемены Петя старался крутиться неподалеку от учителей. И не зря. Потому что в какой-то момент на стол потащили Кольку Державина, мальчика чистого, интеллигентного, хотя и путавшегося со шпаной. Он сопротивлялся, выворачивался, лягался, но его все равно разложили, ширинку расстегнули, вытащили его стыд и подзывали девиц посмотреть; те фыркали, отворачивались, но лишь после того, как глянут. Когда его отпустили, он отошел к подоконнику и плакал. Державина защитил его дружок из старшего класса Борыч, побив двух наиболее активных раскладывателей. И все это дело прекратилось само собой. Может, думал Петя, теперь и Желватов на Герце сломался, его посадят. А тогда Желватов для него станет неопасным.

Места у них были в партере, седьмой ряд. Они уселись, но то и дело привставали, пропуская задержавшихся в буфете. Зеркала перед Петей не было, и он снова почувствовал себя интеллектуальным ивзрослым: ведь рядом с ним такая красивая спутница.

— А Герцу «Дон Кихот» не нравится, — сказала вдруг Лиза, чтоб обратить на себя внимание, чувствуя, что мыслями Петя не с ней. — Не булгаковский, а сама идея «Дон Кихота». Он говорит, что никогда не поверит, чтобы книгочей стал рыцарем, что это натяжка, что он предпочитает трезвость русской классики с ее болью за маленького человека, с прямыми призывами к переделке мира.

— А ты что?

— Я ему сказала, ты не думай, что он противоречит сам себе, что все наши революционеры ушли в борьбу, начитавшись книг.

— А он что?

— Смеется. Говорит, что в основе всего лежат социальные причины, поднявшие революционеров на борьбу с эксплуататорами.

Тут неожиданно Петя проявил филологическую чуткость:

— Как же они могут поднять, если сами лежат?

Лиза хмыкнула:

— Остроумно. Оказывается, ты умеешь острить…

— Почему это «оказывается»?..

— Потому что ты очень серьезный обычно, — лукаво посмотрела она на него, взмахнув ресницами. И Петя не обиделся.

— Ну, не знаю, — пробурчал он, а затем постарался уязвить Герца. — А Когрин твой в революционерах ничего не соображает. Для него, чем беднее и малообразованнее, тем лучше. Бабушка Роза была из вполне обеспеченной семьи, могла жить безбедно стоматологом в Буэнос-Айресе. А она, мало того, что здесь ввязалась в революцию, и в Аргентине тоже. Да и дед мой был преуспевающим профессором.

— Ты ж понимаешь, что Герцу на твой пример как раз плевать. Он не слышит, когда я о тебе говорю.

Петя насупился. Хотел уязвить, а уязвился сам. Лиза его любила, но с ней не было спокойствия. Она не могла удержаться, чтоб не быть точной, даже когда Пете было обидно передаваемое ею, да и истории с ней случались, которые, может, подходили поэтессе, но не Пете. Он же не его тетка Бетти Герилья, обожавшая всякие романтические неурядицы. А у Лизы их было навалом. Особенно одна поразила Петю. Он тогда уже дня три уклонялся от встреч с Лизой: готовился к олимпиаде по физике. Она звонила ежедневно и никак не могла поверить и понять, что Петя не может уделить ей хотя бы час или два в день. А он и в самом деле должен был заниматься. И вдруг на четвертый день она позвонила и каким-то страшным голосом сказала, что им надо увидеться, что у нее произошло несчастье и она ушла из дому. Бросив свои занятия, Петя выскочил к ней, заранее чувствуя, что день будет потерян и при этом он невольно принимает на себя какую-то ответственность за нее. Одета она была довольно расхристано: видно, что выскочила из дому, накинув первое попавшееся: старое демисезонное пальто, старые, спадающие с ног туфли, вязаную шапочку. Зареванная, от слез некрасивая (не из-за него ли ревела?), она так и бросилась к Пете навстречу. «Что случилось?» — спросил он, беря ее за руку. «Я к ним никогда не вернусь. И одежды мне их не надо, и никакой заботы не надо. Петенька, забери меня куда-нибудь!» — «Да куда же я могу?.. — растерянно отвечал он. — Что все-таки случилось?» — «Прости, что я тебя потревожила, но я должна была тебя увидеть! Я ухожу из дому! Уже ушла. И никогда не вернусь! Я ударила отца по щеке…». «Ты что!» — вскрикнул Петя, который мог даже очень обижаться на отца или мать, но нахамить в ответ, тем более руку поднять — немыслимое дело! Лиза моментально поняла его испуг и быстро-быстро заговорила:

— Я узнала, что они — не мои родители, что моих в шестьдесят шестом посадили — не знаю, за что. Мне еще года не было. Там они и сгинули. А меня взяла мамина сестра, выдала за свою дочку. И ничего мне не сказала, когда я выросла, о моих настоящих родителях. А это подло, подло! Я случайно все узнала. Я всегда чувствовала, что я там чужая. Я думала всегда, что похожа на Татьяну Ларину. «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой», — помнишь?. А теперь поняла, почему так чувствовала. Потому что они мне не родные, а притворялись. А притворство чувства не заменит. Все! Я туда не вернусь. Никогда. Вот теперь и проверятся друзья, которые помогут.

Она вопросительно смотрела на него. Петя принялся уговаривать ее, что люди, воспитавшие ее как родную дочь, вполне могут считаться настоящими родителями, что кроме нее у них других детей нет, и они наверняка простят ее, когда она вернется. Она примолкла и кивала головой, соглашаясь с его словами. Пете казалось, что она все это устроила, чтоб лишний раз увидеться с ним. Поэтому и удалось ему легко уговорить ее вернуться домой, и больше — о том, что, родители ей не родные, — она с ним не заговаривала. Но через день принесла ему стихи:

Петя сказал, что стихи ему понравились. Но хотя понял, о чем и о ком они написаны, притворился, как будто к нему стихи отношения не имеют. А убеждение в Лизиной экзальтированности только укрепилось. Вспомнив все это, он незаметно вздохнул и не стал продолжать разговора о Герце. Тем более, что свет в зале погас и была освещена только сцена, где началось действие.

Там стояли стол, кресло, книжные шкафы, в углу были свалены рыцарские доспехи. На столе и па полу — груды книг. В кресле сидел длинный человек с бородкой, вытянув ноги, в руках у него книга. Перед ним полная женщина, изображавшая невинную крестьянскую деву Альдонсу. Сидевший в кресле длинный человек средних лет, игравший Дон Кихота, читал вслух: «В это время Дон Белианис сел на своего коня и тронулся в путь…» Прочитав эти слова, он взял в правую руку меч, а Альдонса, выходя тихо из комнаты, пробормотала: «Побегу, скажу ключнице…» Не замечая ее ухода, сидевший в кресле продолжал говорить: «Я заменяю имя Белианиса именем Дон Кихота… Дон Кихот отправился навстречу опасностям и мукам с одной мыслью о вас, владычица моя, о Дульсинея из Тобосо!»

Лиза теснее прижалась к Петиной руке. «Да, она хотела бы быть Дульсинеей из Тобосо. Каждая хотела бы быть, — подумал Петя. — Но в наше время это невозможно. Выделение единицы из арифметического ряда возможно, когда узок слой людей культуры. Но когда в действие вступает закон больших чисел, уже нет места ни Дон Кихоту, ни Дульсинее. Это Станислав Лем доказал. Доказал, опираясь на физико-математические законы. В мире больших чисел нет места рыцарю, воюющему во имя своей дамы. Теперь воюют бомбами и ракетами. И уничтожают не одного врага, а сотни тысяч людей, рыцарей и не рыцарей. Этому невозможно противостоять, потому что нечего противопоставить. Человечество настолько размножилось и уплотнилось, что им начинают управлять внутриатомные законы. Каждый атом газа движется хаотически, но именно этот хаос рождает определенный порядок в виде постоянства давления, температуры, удельного веса и так далее. Там, где действует закон больших чисел, жизнь и смерть становятся случайностью. Как и любовь. Ведь встречи с той или иной женщиной могло и не быть. Так и преступление. Моделью может служить участок, находящийся под обстрелом. Вас могут убить, взяв на мушку, или же вследствие плотности обстрела. Но ведь так или иначе на той стороне кто-то заинтересован в трупах. Иными словами, шальная пуля не исключает преступления, не исключает злонамеренности. А из нашей жизни — убийство на спор первого попавшегося прохожего. Прохожий-то случайный, но убийство злонамеренное». И, как всегда, при такого рода размышлениях Пете стало за себя страшно.

На сцене между тем средних лет мужчина с тазом на голове старался говорить патетически и одновременно натурально: «Я тот, кому суждены опасности и беды, но также и великие, подвиги. Идем же вперед, Санчо, и воскресим прославленных рыцарей Круглого Стола! Летим по свету, чтобы мстить за обиды, нанесенные свирепыми и сильными — беспомощным и слабым, чтобы биться за поруганную честь, чтобы вернуть миру то, что он безвозвратно потерял, — справедливость!»

Лиза слушала, вся напрягшись, словно верила во все эти слова. Хотя простой подсчет показывал, что восстановить справедливость во всем мире невозможно. Да и не умел Петя сопротивляться бедам и опасностям: даже на оскорбление не умел ответить. Никогда не умел, проглатывал их, делал вид, что не к нему они относятся. Чтобы ответить на оскорбление, надо его почувствовать. Это условие необходимое, но не достаточное. Надо еще быть храбрым. А храбрости-то Петя в себе и не находил. В прошлом году в Молдавии, куда они с классом ездили в трехнедельный поход, они ночевали как-то в сельской школе. Вечером развели костер и сидели с местными ребятами. Петя не хотел было идти в ночь к костру, но одному оставаться в пустой ночной школе было беспокойнее, и он вышел, притулился у костра среди своих одноклассников. «Вокруг нас живут здесь евреи, — рассказывал длинный местный парень в белой рубахе с закатанными рукавами и не заправленной в штаны. — Но они трусы. Абрама ткнешь заточенной отверткой в руку куда-нибудь, — он почему-то показал на свое предплечье, — и Абрам уже домой бежит и кричит: «Мама, у мене кровь! Мама, мене поранили!» Парень харкнул далеко от костра, в степь, и презрительно засмеялся. И стало ясно, что «настоящий мужик», «не еврей», такой пустяк не сочтет раной. И даже стало казаться, что и в самом деле кровь — не кровь, а рана — не рана, так себе. И все смеялись вместе с парнем. И Петя тоже улыбнулся, хотя и натянуто. А ведь мог сказать, что его храбрый дед-революционер тоже еврей и родом-то как раз из Молдавии, и его мнительность не мешала его мужеству. Когда оно в самом деле требовалось, а не по пустякам. Но возражать сейчас!.. А надо ли? Ведь лично Петю он не затронул… Будь Петя взрослее, он понял бы, что и не стоило возражать, но суть-то была в том, что он считал нужным возразить, оскорбленным себя почувствовал, но побоялся. Он не был безумен, как Дон Кихот.

На сцене между тем действие закончилось, актеры ушли, опустился занавес, а в зале зажегся свет. Все принялись вставать и медлительным потоком выливаться из зала по руслу прохода. Петя с Лизой тоже пошли в буфет. Отстояв длинную очередь, Петя купил два бутерброда, два миндальных пирожных и два стакана «фанты». Выполняя эти мелкие джентельменские обязанности, Петя почувствовал себя лучше, чем в зале во время спектакля, оживленнее. Там он испытывал скуку и даже усталость: хорошо еще, что он умел размышлять, не обращая внимания на внешние помехи. Лиза продолжала держать Петину руку в своей, так ей хотелось, чтоб, даже не разговаривая, ощущать его рядом. Когда Петя брал со стойки тарелку с бутербродами и пирожными, он руку освободил. Лиза взяла стаканы с «фантой» и, видимо, полагая, что Петя, как и она, думает о Дон Кихоте, сказала, пока они шли к столику:

— Есть такой поэт — Саша Величанский. Из бывших смогистов. Но теперь сам по себе. Я его знаю немножко. Никакой он не политик, просто поэт, но все равно у нас не печатают. Да и там редко, — шепнула она. — Хочешь, прочту его стихи о Дон Кихоте?

— Прочти, — сказал Петя, притворяясь, что ему интересно, сам же невольно соображая, что спектакль тянется слишком долго и провожать Лизу ему придется по поздноте.

А Лиза читала:

Пусть гнетет тебя, храня, одиночества броня тяжестью своею — хоть враги — рогатый скот, все же в латах Дон Кихот, и, как нимб, сияет тот тазик брадобрея.

Она не ждала похвал стихотворению, словно чувствовала, что Пете нечего сказать. Опустив свои густые короткие ресницы, Лиза ела бутерброд, запила его двумя глотками «фанты». И сказала, словно возражала Пете, словно он хоть слово вымолвил:

— А мне нравятся. Он сущность рыцарства выразил «одиночества брони!» Рыцарь, как и поэт, всегда одинок. А все равно это одиночество для людей. И — не требуя благодарности. За то, что у тебя душа, ты можешь только небеса благодарить. А от людей — ничего не брать. Только отдавать. Богатые отдавать не умеют. Потому что они липшее, им не нужное отдают. Поэт и рыцарь отдают свою сущность, целиком себя. Я думаю, революционеры были такие, ни много, ни мало — жизнью жертвовали. Сытый и богатый этого не поймет.

— Почему?

— Они не видят обездоленных, а их ужасно много. Цветаева это очень чувствовала. Сама всю жизнь нищей прожила.

Петя промолчал, потому что он обездоленных не замечал. А когда не был поглощен физикой и математикой, отделившими его словно крепостными стенами от мира, то видел злодеев, так или иначе злоумышлявших на его жизнь. Прозвенел звонок, и он отправился назад в зал терпеть второе действие: Лиза нежно сжимала его руку.

«Конечно, — думал он, сидя в кресле и поневоле следя за героями, — Лиза права: бабушка когда-то жила по-другому. Не могла же она предположить в юности, что к пенсии она получит паек и Кремлевку. Она это все берет, потому что считает заслуженным. Но не боится и все потерять. Летом был сорокапятилетний юбилей гражданской войны в Испании. Все прославляли интернациональное содружество, пили за победу и подвиги интербрига довцев, а бабушка со своей всегдашней прямотой встала и сказала: «Не понимаю, чего мы сегодня веселимся. Войну-то мы проиграли!» Все на нее обиделись. Особенно руководители комитета ветеранов, всем довольные, сытые, как говорит Лиза. Но не тронули даже словом, на жакет она прикрутила орден Боевого Красного Знамени за Испанию. Зачем с ними было связываться? Ее наверняка приняли за выжившую из ума старуху».

На сцене противный священник в черном одеянии до пят говорил Дон Кихоту, что тот служит посмешищем, потому что вообразил себя странствующим рыцарем, побеждающим гигантов. Высокий человек с бородкой, опираясь на бутафорское копье, горделиво отвечал: «Вы считаете, что человек, странствующий по свету не в поисках наслаждений, а в поисках терний, безумен и праздно тратит время? Люди выбирают разные пути. Один, спотыкаясь, карабкается по дороге тщеславия, другой ползет по тропе унизительной лести, иные пробираются по дороге лицемерия и обмана. Иду ли я по одной из этих дорог? Нет! Я иду по крутой дороге рыцарства и презираю земные блага, но не честь! За кого я мстил, вступая в бой с гигантами, которые вас так раздражили? Я заступался за слабых, обиженных сильными! Если я видел где-нибудь зло, я шел на смертельную схватку, чтобы победить чудовищ злобы и преступлений! Вы их не видите нигде? У вас плохое зрение, святой отец!» Это были красивые слова, и Петя на минуту почувствовал подъем духа и прилив нежности к Лизе, вытащившей его на этот спектакль. Но действие длилось, время шло, и он отодвинулся от Лизиного плеча, снова чувствуя страх от предстоящего провожания по темным вечерним улицам. И подумал, что если он будет с ней нежен, то их вечерняя прогулка затянется до поры, когда и прохожих на улицах не будет, только шпана. А если холоден, то провожанье можно сократить до минимума: сухое, слегка ледяное «пока» у ее подъезда, затем на трамвай и домой.

Когда спектакль кончился, Лиза снова попыталась завладеть его рукой, но Петя не дался. Она удивленно взглянула на егоспокойное лицо, но ничего не сказала. Они встали в очередь к гардеробу. Петя молчал, Лиза тоже молчала, иногда быстро взглядывая на него. Он подал ей плащ, надел свой, и они вышли на улицу.

Прошли несколько шагов.

— Петенька, что-нибудь случилось? — не выдержала Лиза.

— Ничего, — тон по-прежнему холодный, мол, понимай сама.

— Я тебя чем-нибудь обидела?

— Да нет, ничего.

— Я не понимаю тогда… — остановилась вдруг она.

Петя тоже остановился, испугавшись, когда увидел выражение ее лица, что сейчас начнется выяснение отношений, как в тот раз, когда она сбегала от родителей, а это займет еще больше времени, и он улыбнулся и взял ее под руку:

— Не обращай внимания. Просто я о завтрашнем сочинении задумался, что писать там, — соврал он. — Как думаешь, оно состоится после сегодняшнего!

— Герц все равно придет. Из принципа придет. Чтоб не думали, что его что-то сломить может. Да он еще на Желватова повлиять надеется. Объяснить ему что-то.

— Да уж, — неопределенно ответил Петя.

Лиза посмотрела на него поддерживающе, полагая, что догадывается о его мыслях:

— А ты не обращай внимания на его придирки. Ты сам по себе, а он сам по себе. Герцу тоже трудно себя поставить.

— Я это знаю, — ответил подросток, чувствуя, что она опять становится на его защиту, желая и стесняясь этого. Но воспоминание о Желватове укрепило в нем опасливое настроение, страх перед темными переулками ее квартала, и он решил, что будет все же суше, холоднее с Лизой, чем обычно. Чтоб недолго провожать. Но не очень суше, идя на мелкие компромиссы. Поэтому, когда она предложила:

— Пройдемся немножко пешком, — он согласился:

— Давай. А докуда?

— Давай до Маяковки, а? — она заглянула ему в лицо. — Это совсем недолго, минут двадцать.

— Только не дольше, — сказал Петя, посмотрев на часы. Было уже двадцать пять минут одиннадцатого. После чего двинулся, держа под руку Лизу, по вступавшей в ночь Москве.

Они вышли к церковке на улице Чехова, там на остановке скучилось много народу, наверно, недавно кончился фильм в «России». При виде толпы людей, страх немного отпустил Петю, но Лиза перешла шоссе и шагнула в какой-то переулок. Петя плохо ориентировался в городе, будучи мальчиком домашним, по преимуществу жителем своего микрорайона. Лиза же вела его какими-то московскими двориками, о существовании которых Петя не подозревал, ходя в центре только по прямым тротуарным магистралям. А Лиза в городе, в этом взрослом мире чувствовала себя уже своей. И ее к тому же влекло все запретное. Так, недели две назад, она вытащила Петю к одному художнику, который уезжал. Правда, днем вытащила. Художник сваливал за границу, и к нему можно было придти без особого приглашения — чтобы проститься. Петя согласился, хотя не очень понимал, как он будет прощаться с человеком, с которым даже не был знаком. «Картины посмотрим», — уговаривала его Лиза. И уговорила.

Было это в воскресенье. Они доехали на одну остановку дальше Новослободского, тоже перешли шоссе, и Лиза повела его среди каких-то двух- и одноэтажных строений, в которых жили люди. Петя шел, слепо доверившись Лизе, и сегодня мог вспомнить только электрический свет из окон, разбитый асфальт дорожек, сладковатый запах открытых помойных ящиков. Они подошли к одному из двухэтажных домиков. Почти сразу от порога начиналась деревянная лесенка, по которой они поднялись. В подъезде и на лестнице пахло кошками и прокисшим бельем. Петя никогда не бывал в таких домах. Лестница кончалась площадкой второго этажа. Дверь была обшарпана, с четырьмя звонками. Лиза позвонила в один из них. Открыл дверь долговязый, бородатый мужик в рваном обвисшем сером свитере, волосы его были спутаны, глаза опухшие. «А, Лизанька, — сказал он. — Ты не одна? Заходите». Он поцеловал ее в щеку, а Пете протянул руку: «Федор». И Петя обменялся с ним крепким мужским рукопожатием. «Вчера до упора пили. Все прощаться приходят. Поспали совсем мало. Хорошо, что заначку кирюхам не отдал. Хоть чуть-чуть, а похмелился с угрева. Так что выпить нечего. Только чай», — по пути к своей комнате морщился художник. Он шаркал ногами и говорил хрипло, словно голосом тоже шаркал.

Распахнув дверь в свою комнату, он пропустил их вперед, крикнув кому-то «Санька, принимай гостей!» И им: «Вы не обращайте внимания, у меня бардак». Они вошли в комнату, в которой стоял стол, четыре стула, деревянная скамейка и шкаф, отгораживающий часть комнаты. За шкафом находилось нечто, похожее на топчан. На топчане средь смятых простишь валялась на спине совершенно голая девица. Она курила. Увидев их, она даже не попыталась прикрыться, продолжая пускать дым и стряхивать пепел на пол. Лиза ухватила Петю за руку и протащила мимо шкафа к столу. «Никак не оклемается», — сказал художник о девице и тоже сел за стол. Петя делал вид, что ничуть не удивлен, что все нормально. Он оглядывался по сторонам. На стенах, прямо на подрамниках, висели картины. «Можно посмотреть?» — подскочила Лиза. «Конечно», — ответил художник и встал, хотя его и пошатывало. Он стоял у Лизы за спиной и дышал, превращая воздух вокруг себя в какую-то омерзительную субстанцию. На картинах были изображены дворики, церкви, лики святых и почти на каждой ярко-красное солнце. «Ярило, — объяснил Федор. — Наше православное, красное значит прекрасное. Совдепии мы наш красный цвет не отдадим». Лиза повернулась к нему: «Это Замоскворечье?» Откуда она все это знала? «Оно самое, — с готовностью ответил художник. — Коренное наше, московское. Возил на комиссию, — продолжал он. — Почти всё, кретины, разрешили за копейки вывезти. Хрен с ними. Все с собой заберу. Все дворики увезу, через море-окиян, чтобы матушка Москва всегда со мной была. И солнышко. Наше русское солнышко. Самое яркое, самое красное, самое прекрасное. Нигде такого нет. У-ух, — неожиданно выдохнул он. — И раскудрявые березки — тоже заберу! Жена моя, евреечка, собирается, а я пока тоску глушу. Она не хотела, а я ей: «На хрена тогда ты мне сдалась, если любимого мужа из такого говна увезти не можешь!» Пошла, заявление подала. Теперь собирается. Главное — выехать. А там посмотрим, что с ней делать». Лиза повела глазами на шкаф. «Эта? Санька-то? — понял ее взгляд художник. — Она остается. На хрена она мне там. Да и вообще…» Петя ничего не понимал в живописи, однако старался смотреть внимательно, чтобы казалось, что понимает. Все же кроме одних и тех же двориков, одних и тех же церквей, только писанных в разное время года, он ничего помогающего понять какую-то идею не увидел.

Тем временем, натянув прямо на голое тело платье (что было заметно), из-за шкафа вышла девица. Она, видимо, причесалась там, но глазки все равно были заплывшими с похмелья, а потому казались маленькими. Она стала резать хлеб, сыр, а Лиза неожиданно для Пети достала из своей сумки бутылку сухого вина. «Сухач? — спросил художник. — Ну, ничего, на безрыбье и рак рыба». Он достал из шкафа, с полки, где лежало комком белье, стаканы, поставил их на стол, сам разлил вино и торопливо поднял емкость: «Со свиданьицем!» Проглотил содержимое и добавил: «Конечно нечувствительный напиток. Но ты, Лизанька, не обижайся. Это тоже хорошо», — он потянулся и поцеловал ее в щеку, совсем рядом с губами. Лиза не отстранилась, но как-то странно посмотрела на Петю: как, де, будешь реагировать? Подруга художника тоже выпила стакан одним глотком. Лиза пригубила и поставила стакан почти не тронутый. Петя глотнул, ему стало кисло и невкусно, но, побоявшись показаться невзрослым, он продолжал пить маленькими порциями, закусывая сыром, иначе было не проглотить противную жидкость. А подруга художника Санька закидывала ногу на ногу, оголялись колени, бедра, она не одергивала платья, клала Пете руку на плечо и несла скороговоркой: «Ты Востриков? Вострый, значит? Во все проникаешь? И в женщин тоже? — она провела рукой по Петиным волосам ласкающим движением. — Ишь ты, какие мягкие! Любишь искусство? Эх, какую красоту из России увезет!.. Ну и кер с ним! Правда? Крысы бегут с корабля. Зато мы здесь остаемся. Ничего, не пропадем! Может, корабль им назло и не затонет… Мы еще им всем покажем, как надо жить!» Она вызывающе захохотала.

Петя отстранялся от нее, но недостаточно решительно: боялся ненароком ее обидеть. Зыркнув на них, художник склонился к Лизе и, надеясь, видимо, что его подруга и Петя заняты друг другом, принялся шептать ей что-то и все норовил поцеловать ее в плечо. Когда у него это не получилось, он взял Лизину руку, тискал ее, целуя время от времени. Но не на ту напал. Что-то отвечая художнику, Лиза внимательно следила за Санькиными заигрываниями с Петей и в какой-то момент, решив, что та слишком много себе позволяет, вскочила, вырвав у художника свою руку: «Нам пора. Спасибо за картины». И хотя Петина соседка вцепилась ему в плечо, уговаривая остаться, Лиза решительно выдрала Петю из ее лап и через минуту они уже спускались по лестнице. Петя вспомнил, как стучали быстро-быстро Лизины каблуки, как тащила она его за руку вниз по лестнице, и снова невольно умилился ее ревности — очень трогательной.

Она свернула в проход между двумя домами. И Петя спросил, чтобы преодолеть вновь возникшую в душе напряженность:

— Чего бы ты хотела в жизни?

Лиза ответила быстро, не задумываясь:

— Жить, любить и быть, если получится, счастливой. Ты бы занимался своей наукой, а я бы любила тебя и писала стихи. Но ты не бойся, я не о браке. Я понимаю, что мужчине это страшно. Я позавчера к Таньке Проценко заходила. Ее не было, за молоком ребеночку ушла, а Гиппо с младенцем сидел. Он мне в ноги упал, плакал, жаловался, что Таньку больше не любит, а живет с ней из жалости. Мне такой жалости не хотелось бы. Любовь должна быть отдачей без благодарности, без требования чего-то взамен.

Они еще шли темным проулком, и Петя, тревожась неизвестного места, ответил не совсем впопад:

— Не уверен. Бабушка Роза не для себя жила, а ради высоких идеалов. Но умирает без благодарности тех, за кого боролась. Никому не нужна. А я не хочу, чтоб со мной так было, не хочу такого одиночества!..

Слава Богу, они миновали без происшествий темный проход и теперь стояли около какой-то глухой стены, отгораживавшей внутренний дворик от других дворов и улицы. Никогда бы Петя не поверил, что есть такой дворик в Москве, в темноте, точнее, в полумраке похожий на южный или прибалтийский своей уютностью. Свет падал от двух фонарных столбов и от лампы на углу стены. А дом рядом со стеной уже спал, в окнах — ни огонечка.

— Все бедные, — тихо сказала Лиза. — Каждый на свой лад.

И замолчала. Она стояла, ждущая, готовая по первому его движению прильнуть к нему, предоставив себя его рукам и объятьям. Петя тоже хотел обнять Лизу, подержать в руках податливое женское тело, жаркое и льнущее, ощутить его трепет. Да к тому же полумрак, тишина, изолированность дворика, отсутствие аборигенов, — все располагало к нежностям. Кроме одного. Петя все время помнил, что впереди еще Бугры, где жила Лиза, бандитское местечко, и чем раньше он ее туда проводит, тем лучше. Поэтому он бездействовал. К Петиному счастью, Лиза, которой надоело ждать, воскликнула:

— Хорошо здесь! Правда? Как у Владимира Соколова:

— Хорошо, — согласился он, чтоб ее не обидеть, потому что собирался добавить и добавил другие слова, которые Лизе не могли понравиться. — Но пойдем уже к метро.

— Как? Уже? — охнула Лиза.

— Пора, Лизонька, правда, пора, — настаивал Петя, стараясь не поддаваться ей, зная, что если поддастся и начнутся объятья, то они здесь застрянут надолго. — Завтра все же сочинение. — Подумав, решил придать больше веса своим словам, указав и другую причину своей торопливости. — Да и бабушке я могу понадобиться. Мало ли что!

— А мы разве не погуляем еще чуть-чуть? — просительно и робко сказала Лиза. — Такая ночь теплая!.. А здесь, во дворе, и ветра нет.

Ее настойчивость уперлась в Петино упрямство и не покидавший его страх и напряженное ожидание опасности.

— Нет, не получается ничего, я не могу.

— Как же так? А я думала… Я и у Когриных не осталась, я хотела с тобой побыть…

— Ну, мы побыли уже. Ну, Лизонька, ну, пожалуйста, правда, не могу. Я же тебя должен еще домой проводить.

— Должен? Совсем не должен! — вдруг вспыхнула Лиза. — Не надо меня провожать. Я и сама дойду!

И она резко метнулась куда-то вбок, к другому проходу, который в полутьме Петя не заметил. Петя, напуганный ее словами, боясь, что с ней что-нибудь случится, или, и вправду, она так обиделась, что покинет его, быстро пошел следом. Догнал, тронул за рукав плаща, но она рукав вырвала:

— Не смей за мной ходить! Не смей! Я сама!..

Она шла вдоль шоссе и всхлипывала. Проносились мимо машины. Прохожих было уже немного. Петя остановился, посмотрел ей вслед, но тут же спохватился. Зная себя, он понимал, что не посмеет ее одну оставить. А она способна пешком и до дому дойти. Лучше постараться взять такси, отвезти ее, и на той же машине потом к себе домой. Он сунул руку в карман у него еще оставалась пятерка. Как раз хватит. Он побежал за ней.

Она снова свернула куда-то вбок и шла глухими московскими дворами, которых Петя все так же не знал. Он уже полностью потерял ориентацию. Кирпичные, красные при свете фонарей, а в темноте черные стены домов, неожиданно глухие, с разноразмерными несимметричными окнами, тут же тяжелые дома серого цвета. При этом какие-то балкончики с витиевато изогнутыми прутьями.

— Петя, ну, не иди за мной, не иди! зачем ты за мной идешь? — голосом, однако, не отталкивающим его, скорей, призывающим.

Они оказались в каком-то дворике, еще больше, чем предыдущие, похожем на южный. В сплошной стене каменного двухэтажного дома было одно небольшое окошко, оттуда лился желтый свет, виднелись занавеска, герань; во дворе одиноко стоял высокий тополь, скамейка, песочница с запахом влажного песка, качели, забытые кем-то детские ведерко и совок. И тишина — немосковская, негородская. Лиза опустилась на скамейку. Петя сел рядом. Она спросила:

— У тебя есть сигареты? Дай мне.

Петя поспешно полез в карман, достал пачку «Явы», протянул ей, затем и сам достал сигарету, чтобы чувствовать свое как бы сопереживание с Лизой, во всяком случае показать, что он тоже ощущает серьезность момента. Хотя на самом деле курить он не любил и испытывал сейчас только усталость и досаду, что затягивается провожание. Он зажег спичку, Лиза глубоко вдохнула дым. Она сидела нога на ногу, запахнув колени полой плаща. Петя тоже закурил и отбросил спичку за спину, вроде бы нервничая. Она, как ему показалось, удовлетворенно поглядела на него, сидящего рядом, словно бы и не бежала прочь, и лукаво, и вопросительно повела глазами, в темноте блестевшими. Будто ее бег был шуткой, любовной игрой. Он вспомнил, как они дежурили на избирательном участке, и она неожиданно села к нему на колени. Это было ошеломляющее чувство, когда ее мягкие, податливые бедра, словно слились с верхнюю частью его ног. Он проглотил слюну и косо глянул на ее ноги, положенные одна на другую: вроде бы ничего особенного, но какая в них притягивающая сила. Но он пересилил себя, постарался отвести взгляд от ее колен и бедер. Она заметила это, стряхнула пепел с сигареты, рванулась сказать что-то, но промолчала. Петя тоже молчал.

— Когда любишь, хочется ответной любви. А ты меня ни капельки не любишь, — вдруг грустно пробормотала она. — И считаешь, что я за тобой бегаю. Я не хочу, чтоб ты так думал! Это не так. Я вовсе тебе не навязываюсь!

— Ну, что ты, Лизанька, — неуверенно возразил он, а сам думал, что именно так дело и обстоит, только удивляясь, что она, такая взрослая, употребляет это школьное слово «бегать». Да и не мог же он ей сказать, что просто боится ее провожать по темноте. Это было непроизносимо даже перед самим собой.

Лиза медленно загасила сигарету о край скамейки, поглядела на свои ноги, прикрытые плащом, на Петины руки (одна в кармане, в другой сигарета), которые не раз ее обнимали, ласкали грудь, гладили колени… Петя понял ее взгляд, но она не понимала, что у них нет времени на нежности. А она рисовала носком туфли на земле фигуры и словно что-то думала, чего-то решала.

— Ладно, идем домой. Ну зачем весь шум и гам, коли нужно по домам, — в рифму сказала она, а затем добавила как бы вскользь. — У меня, между прочим, родители в командировке, — приостановилась, ожидая его реакции, но Петя, опасаясь, что для нее это будет повод затягивать их уличное гуляние, когда ему хотелось скорей домой, под защиту своих стен, ничего ей на это не ответил. Она посерьезнела:

— Ты меня, Петенька, не любишь, а я люблю. Знаешь, одна провинциальная поэтесса, очень, наверное, несчастная женщина, такие стихи сочинила:

Смешней не бывает финала. Что это? Опомнись, друг мой! Не бегала я за тобой, Я просто шагов не считала.

— При чем здесь финал? — старался не вдумываться в смысл ее слов Петя. — Брось, Лизка, ерунду городить. Просто пора домой. Существуют же какие-то необходимости.

Она засмеялась задумчиво, встала:

— Конечно, существуют.

Они двинулась к шоссе. Петя держал ее за локоть. Лиза шла, опустив голову, глядя себе под ноги. Увидев, наконец, автостраду с проносящимися машинами, Петя ожил, обрел уверенность:

— Взять такси? — спросил отчужденно-предупредительно.

— Попробуй. Думаю, для мужчины это всегда интересно — что-нибудь попробовать. Вдруг что получится!

Петя не понял, но все же огрызнулся:

— Лизка, не язви! — он чувствовал себя наполовину свободным и в безопасности. Сейчас в машину — и почти дома.

Машина остановилась, они сели. В этом же такси — домой. Они сидели сзади шофера, но не обнимались, как обычно делают попавшие в такси влюбленные, как и раньше это делали они, а, напротив, отодвинулись друг от друга. Петя выдерживал характер, курил, но минут через пять сломался, попытался затеять мирный разговор, оправдаться:

— Все же завтра сочинение, — повторил он то, что говорил уже.

— Ага, — ответила Лиза и откинулась на заднее сиденье, прикрыв глаза.

Тогда Петя из вежливости и беспокойства спросил, не плохо ли ей. Лиза, усмехнувшись, помотала головой, сказав, что она не больная бабушка и заботы не требует. А затем забормотала вполголоса свою любимую Цветаеву: «О вопль всех женщин всех времен: “Мой милый, что тебе я сделала?”» Но Петя притворился, что этого как раз он не слышит, смотрел прямо перед собой в ветровое стекло. Лиза то о чем-то задумывалась, то всхлипывала. Но когда машина подкатила к булочной, Лиза сказала, опережая Петю:

— Здесь можно остановиться.

Петя открыл дверцу, не расплачиваясь, вылез, помог выйти Лизе и сказал, возвращаясь на сиденье:

— Ну что, до завтра?

Лиза вздрогнула и замерла. Повернула к нему лицо, казавшееся в свете загоревшейся при открывании дверцы лампочки сильно побледневшим, и спросила немного надменно-удивленно:

— А ты разве не выйдешь меня проводить? Мне одной будет страшно идти.

Что оставалось делать, чтобы сохранить лицо?.. Петя расплатился, и машина, на которой он мог уехать домой, укатила.

Булочная была давно закрыта, дверь заперта, только желтая электрическая лампочка горела над дверью, показывая, что жизнь здесь все же была. И сразу их охватила темнота и тишина подворотен и закоулков.

Ночные джунгли окраины. Среди домов ветра не чувствовалось. Светились огоньки в домах, но улицы осветить они не могли, — фонари были разбиты. Где-то вдали лязг трамвая, а из глубины двора, в арку которого они должны нырнуть, какой-то шум, чей-то рык… Кто там таится?.. Но деваться некуда, другого пути нет. Они прошли под длинной и невысокой аркой, обходя вчерашние, невысохшие лужи, которые в арочной темноте и сырости, лишенной солнечного света, застаивались долго. Лиза слегка поскользнулась на грязном асфальте, и Петя подхватил ее под руку.

Она вздрогнула, нервно рассмеялась:

— Как старушку через улицу!..

Примолкла, словно что-то вспомнив. Петя ничего не ответил. Он старался скорее довести ее до дома, загрузить в подъезд и — восвояси. Вот почему она не захотела, чтобы машина довезла ее до подъезда: чтобы Петя проводил ее.

Подумав так, он разозлился, но все же руку не отнял: прикосновение к другому человеку придавало уверенности. Они миновали первый Двор со ступенчатыми подъездами, затем котельную, одинокий гараж. Следующий двор был перегорожен трухлявым забором, но проход был: один край забора упирался в стену дома за последним подъездом, зато другой не доходил до дома напротив, оставляя щель, в которую они и проникли, попав, наконец, в Лизин двор. Там стояла беседка, из беседки раздавался омерзительный, гнусный гогот, тлело пять или шесть сигаретных огоньков, кто-то бряцал на гитаре, и все хором орали:

Валява! Валява! Не уезжай в Китай! Валявушка-Валява! Ты сердце мне отдай!

Дыхание у Пети замерло, а сердце заколотилось. Удастся проскочить или нет? Лизин подъезд казался защитной пристанью, долгожданными крепостными воротами, плохо было только то, что из этих ворот рано или поздно придется выходить. Может, переждать в подъезде, пока они уйдут?..

Или лучше сейчас, сразу, пока они сидят в беседке, курят, орут песни и не вышли еще на ночную охоту? Да и проще одному. Когда с девушкой, шансов больше, что пристанут. Если увидели их, могут догнать. И тогда?.. Изобьют? убьют? зарежут? А ее? как в страшном сне? изнасилуют? потом тоже убьют? Они быстро, уторопленными шагами вошли в подъезд. Но еще нельзя было надеяться, что проскочили, что их не заметили: в любую секунду могла открыться дверь подъезда, всунуться харя и увидеть их. На площадке между первым и вторым этажом Петя испытал некоторое облегчение: шума перед подъездом не было, значит, обошлось.

— Проводи меня до дверей, — попросила Лиза.

Они поднялись еще на один пролет и остановились перед дверью Лизиной квартиры.

— Ну все, пока, — сказал Петя, забыв даже поцеловать ее, думая о том, что ему надо спускаться и как-то миновать хулиганскую компанию, по возможности незаметно. Бывало так, что после страстных объятий в парке или на лестнице, прощаясь на людях, они глядели в разные стороны и, конечно же, не целовались. Но это на людях…

— Петенька! — громко прошептала Лиза, прижимая ладонь ко рту и глядя на Петю заплаканными красными глазами. — Неужели ты сейчас уйдешь? А я без тебя останусь… Как же это возможно?…

— Лиза, ну что делать? Надо. Пора уже, — отвечал Петя.

— Нуне уходи. Ну, Петенька!..

Петя пожал плечами.

Она, вдруг словно задохнувшись, запинаясь, держась рукой за горло, проговорила обрывающимся голосом:

— У меня все же родители в командировке. Мне одной страшно будет. Ты бы пожалел одинокую, посидел у меня. Я бы чайник поставила, у нас варенье есть, пирог бы испекла…

Петя удивился неожиданной ее хозяйственности, но подумал так: «Совсем обо мне не думает. Что ж, мне досидеть, пока трамваи ходить не будут?..» А потому и сказал вслух безусловно холодным тоном:

— Не могу, — он ничего не слышал, кроме своего страха.

Ошеломленная, она закрыла лицо руками, а он, считая это притворством, принялся, осторожно спускаться по лестнице, но как-то боком, лицом к Лизе. Почувствовав его шаги, она отняла от лица руки.

— Эй, подожди — тихо попросила она. — Мы сейчас вместе пойдем. Ты минуточку потерпи, я зайду школьную форму взять с собой и к Наташе Герцевской пойду. Герц наверняка еще не вернулся, она одна, ей помощь нужна. Подожди. Вместе до трамвая пойдем.

— Ты знаешь, сколько сейчас времени? — сухо спросил Петя. — Все давно уже спят.

— Петенька! — она догнала его, схватила за плечо, — Я не в состоянии смотреть, как ты уходишь. Это невозможно — видеть тебя уходящим! Ну побудь еще пять минут! Ну четыре!.. Я тебя не виню, что ты не хочешь быть со мной. Значит, не любишь. Сердцу не прикажешь. Не возражай, не надо. Выкурим по сигаретке, по одной только сигаретке, и ты пойдешь.

Петя с холодным лицом остановился и достал сигареты, ничего не сказав, а сам думал: «Как у нее все просто, как что не по ней — так сразу коренные выводы. Без всякого понимания ситуации».

Они присели на подоконник и закурили. Курили молча. Сигарета тлела медленно. Петя не выдержал, притушил свой недокурок о подоконник, встал. Голова у него слегка кружилась от курения и от нерва.

— Я пойду, Лизка. Теперь уже точно пойду.

— Уже?

— Ничего себе «уже»! Пока. Я пошел. До завтра.

Лиза поднялась тоже, почувствовала, что теперь уж точно он уходит, пытаясь улыбнуться, сказала протяжно:

— Ну-у, пока-а. Ты бы хоть поцеловал меня… напоследок…

Она старалась держаться.

— При чем здесь «напоследок»? — принужденно пробормотал Петя.

Он притянул ее за покорные плечи и поцеловал в щеку. Она заплакала от унизительности такого поцелуя и, заплетаясь ногами, побрела наверх. А Петя, не обращая больше внимания на ее слезы (не на улице она, практически дома), побежал вниз. В подъезде остановился и, не открывая внешней двери, прислушался. Уличный концерт продолжался. Судя по хриплости голосов, градусов прибавилось. И тем не менее надо было идти. Дверь квартиры не хлопнула, значит, Лиза ждала, уйдет он или поднимется к ней. Теперь было так страшно, что лучше бы он остался!.. Но что о нем подумает Лиза? — не понимая ее ожидания, сказал он себе. Петя вышел и пошел все убыстряющимся шагом. Парни в беседке орали нарочито тоненькими, противными голосами:

Пете опять повезло. То ли парни не заметили его, то ли были увлечены хоровым пением, но Петя проскочил благополучно этот двор. Сердце билось все спокойнее, и вот он уже на трамвайной остановке. Но все равно еще жутковато, темно, ветрено. Проходивший мимо здоровый малый в лыжной кофте, из-под которой висела незаправленная рубаха, приспущенных штанах и почему-то в зимней шапке-ушанке на мощных кудрях заглянул Пете в лицо, но тот, как всегда, не стал смотреть в глаза случайному Вию, помня, что главное не входить в контакт с темной силой. Не ощутив отклика, малый в шапке-ушанке прошел мимо. А тут и трамвай подкатил с электрическим светом внутри. И только в трамвае, прогоняя в уме сегодняшний вечер и свое прощание с Лизой, он сообразил с запоздалым ошеломлением, что Лиза явно хотела его. А он? Так боялся хулиганов, что даже не заметил этого. Упустил случай. «Ну ничего, — решил он. — Зато спокойно высплюсь. Существует приоритетность дел. Завтра все же сочинение, надо быть в форме».