Крепость

Глава XVI Упадок сил

Все тело ныло, болела спина, шея. В плечах, в кистях рук чувствовалась непомерная тяжесть. Затылок ломило, хотелось лежать и не шевелиться. Опять немела вся правая сторона: часть головы, правая рука и нога. Полная разбитость. Казалось, что теперь не встать, не подняться. Скорее бы умереть. А она ни туда, ни сюда. Зачем она продолжает жить?.. Раз никому не нужна. Никому не в помощь. Только мешает. Она это чувствует, знает. Мысли в голове путаются, то приходят, то уходят, повторяются. Лина ее не поняла. Что ж, она этого ожидала. Так что не надо обижаться и расстраиваться. Она всегда была — как это по-русски? по-русски нет такого слова! — сензитивна. Всегда чувствовала, видела, знала, не взирая на преграду, что происходит неподалеку от нее. Глупая Ирина, жена Владлена, называла ее за это ведьмой. И Линина мать Алевтина. Она-то и настроила так Ирину. А ей просто дано так чувствовать.

Когда Тимашев долго не приходил, а она чувствовала, как взвинчивает себя Лина. И ей было жалко внучку. Потому что ей ясно было, что Лина устроит сейчас своему любовнику истерику, отвратит его от себя. Она сама никогда ни в чем не отказывала Исааку, выполняла его любые фантазии. Она не только любила его, но и понимала, была мудра. А Лина требовательна не по ситуации. Вот она и выползла к ним, когда Тимашев пришел. Выползла сказать им, что они друг другу подходят. Потому что чувствовала: не только Лина с ума сходит, но и Илья не в себе от любви к ее внучке. А то, что Лина не примет ее слов и сорвет на ней свой гнев, это тоже входило в ее замысел: второй вариант. Он и осуществился. Лина на нее разрядилась и стала способной разговаривать с Тимашевым. А что если, наоборот, им помешала? Это тоже могло быть. Ей никогда не везло с добрыми делами. Хотела, как лучше, а выходило только хуже. Лина все же отказала Тимашеву в ласке. Это она поняла, когда они заглянули к ней в комнату. Она задремала и уронила книгу со стихами Бетти. Сквозь дрему она слышала, как они зашли и как оба несчастны и неудовлетворены.

Почему все или почти все в ее жизни не осуществляется из того доброго, что она хотела сделать? Как-то еще в юности, когда она была уже пропагандисткой, ее провожали до дома рабочие: они увидели, как сапожник бьет своего ученика, мальчика лет десяти. Она потребовала, чтобы тот прекратил избиение. Испугавшись сопровождавших ее рабочих, сапожник перестал мальчика бить, умильно улыбнулся и погладил его по грязной головке. Она ушла домой очень гордая собой. А через неделю случайно встретила на улице этого мальчика, и он поносил ее, обзывал, кричал, что после ее ухода хозяин так больно высек его, как никогда не сек. Это расстроило ее, но поделать она уже ничего не могла. И с Исааком… Она надеялась, она все делала, чтобы ему было с ней хорошо. И ему было с ней хорошо, но он все равно страдал, тосковал по Алене и старшим сыновьям. И бедный, маленький Яша, ее старший и тогда единственный внук!.. Как она любила его! Почему же она оказалась одной из причин, приведших его к ранней смерти? Проклятые бациллы! Одно ей удалось, удалось общее дело: построение крепости социализма. Это потребовало больших усилий, но она не жалела себя. Они все, люди ее поколения, себя не щадили и не услаждали себя. У них не было вредных привычек, которые рождаются только из равнодушия к высоким целям. Не то, что нынешние. Даже друг ее Владлена, умный парень Тимашев, и тот пьет водку. Она не была ханжа, но пьянство ей претило.

Она знала за собой почти непреодолимое в свое время «тяготение к трудовым массам народа», так она это чувство называла. Но и в народе ей была неприятна приверженность к питью крепких напитков, к пьянству. Однажды она с товарищем, тоже тогда молодым пропагандистом, который до сих пор ее не забыл и иногда заходит, с Машевичем, встретилась в Харькове. Он приехал от Центра. В чудную летнюю ночь, после заседания, пошли прогуляться в университетский сад. В глубине сада несколько солдат пели украинские песни. Машевичу удалось незаметно завязать разговор, потом они вместе стали пропагандировать солдат, — горячо, увлеченно. Солдаты слушали с интересом. А потом, так как солдаты хотели выпить, они пошли в кабак: они не имели права оборвать пропаганду. Машевич потом признавался, что водка была ему отвратительна, но он глотал эту гадость, не желая отстать от компании. Им тогда казалось, что если мужчины-пропагандисты будут пить с народом, то это их с ним сблизит. Сблизила не водка, сблизила революционная борьба. Они, большевики, сумели выразить неосознанные стремления народных масс. А теперь она одна, никого рядом из друзей не осталось.

Она перевела взгляд с потолка (часть которого была высвечена светом настенного ночника, висевшего над ее изголовьем, а другая скрывалась в густой тени, вдали от света — почти черноте) на маленький круглый столик с лекарствами. Среди лекарств лежала книга стихов Бетти и стоял стакан, наполненный водой, — с ее съемной челюстью. Когда она вынула зубы, она не помнила и привычно не ощущала отсутствия челюсти. Хотя теперь знала, что рот у нее ввалился и говорить ей сейчас было бы невозможно. Только стонать и кричать. Обидно. Неужели все старики так умирают?..

Она закрыла глаза, продолжая размышлять. Она никогда не видела мать в старости, жила отдельно. Но с матерью она не была идейным товарищем и подругой. А с дочерью была. Дочь она еще увидит. Должна увидеть. Отца и мать она уже никогда не увидит. А дочь должна увидеть. Мать умерла в Аргентине — уже после Октябрьской революции, тогда она уже приехала жить в Москву. А отец поехал умирать на родину, в Юзовку. Преодолел большие трудности — шла первая мировая война. А он бросил семью в Аргентине и уехал. Возвращался через Японию, доехал до Юзовки. Там и умер через неделю. Там была его родина. А у нее? Где ее родина? Она сражалась за интернационализм, за всемирное братство трудящихся. Ее родина была там, куда ее посылала идея. Не считать же родиной, где ее братья и сестры живут. Они живут в рассеянии. Бежали от погромов. Живут кто где. Во Франции, Италии, в Уругвае, в Аргентине. В Аргентине еще и дочь. А здесь сын и внук. Только они связывают ее с жизнью. И дом. Ее дом, который она строила, сколько хватало сил, тоже здесь. Ради мужа, своего любимого, обожаемого мужа. Его давно уже нет. О Исаак, где ты? Почему я не сумела тебя спасти, чтобы ты жил дальше? Ужасно сузился ее круг. Да, дочь, сын, внук. И Лина. На остальных у нее уже нет сил. Полный упадок. Нет интереса. Потому что одна, совсем одна. Нет рядом близких по духу людей. Давно нет. В партийном движении теперь по большей части карьеристы. Она это видит, она не слепая. Она больна и не может с этим бороться. А до самой болезни она работала в госпартконтроле и выступала с лекциями. Отстаивала коммунистический образ жизни. Чтоб жили честно. Сколько она боролась! А ее не ценят, забыли, не пускают сюда дочь.

Она порывисто вздохнула. Всем наплевать! А ведь Бетти столько сделала: переводила Маяковского, Горького, Фадеева, Симонова, Федина, Эренбурга, Пастернака. Она пропагандист советской культуры! А ей не хотят помочь. Не пускают в Советский Союз. Она тоже не нужна. Отработала свое. Всем все равно, что две старухи хотят увидеться перед смертью. Две старухи! Неужели старухи? Мать и дочь! Их разделяет океан. А были молодые. Молодые и красивые. Бетти рано созрела. Как сестры ходили. Все на них оборачивались. Разница в восемнадцать лет. Как сестры. И все же мать и дочь.

Она это чувствует. Она все готова сделать, чтоб облегчить дочери жизнь. Как глупая курица прикрывает своего цыпленка крыльями. И так же бессильна, как курица перед ястребом. Она не может ничего сделать. Это дураки в аргентинском цека, это Кобовилья до сих пор ей мстит. Мафиози. Неизвестно, почему сбежал из Италии. А в Аргентине тоже был тип такого человека: каудильо пампы, вроде Росаса и Факундо, о которых писал еще Сармьенто, так любимый ее могучим отцом-свободолюбцем. Каудильо пампы бахвалились своей неприязнью к цивилизации, к европейской культуре, европейской воспитанности, к хорошим манерам, бахвалились своим невежеством и кровожадностью, требовали задушить «цивилизацию городов», призывали своих сподвижников к беспощадности. Кобовилья был из дикого итальянского местечка, невежественный, злой, как аргентинский злой гаучо, убивающий врагов и скрывающийся от закона. В партии он увидел группу, стоящую вне и против закона, что устраивало его дикарскую натуру. Он стал ругать буржуазную цивилизацию, но настоящего классового подхода она в нем никогда не чувствовала, только ненависть люмпена к культуре и чистоплотности. «Надо ли лечить зубы буржуазии?..» — осторожно так спрашивал он ее (она работала тогда стоматологом). Он вроде бы не обвинял, но сомневался. Сомневался в ее кристальности, а ведь она привлекла его к работе в партии. «Я человек простой, мне высшее образование ни к чему, я типичный партенъо, мне поэтому доверяет простой народ. Я их не пугаю непонятными словами, как некоторые». Опять намек на нее. А поначалу был подобострастный малый, ходил по пятам, и она просвещала его, хотя ей не нравилась его бесцеремонность, хамоватость, физическая нечистоплотность (он не чистил зубов, и изо рта у него пахло, под ногтями вечно была грязь), типичный уличник, житель буэнос-айресской портовой окраины, партеньо. Но мелкие услуги и славословия в глаза, хотя она понимала их преувеличенность, не то, что льстили, просто были приятны ей. И постепенно, благодаря дружеским отношениям с ней, благодаря тому, что каждому он сумел стать нужным, оказать ту или иную услугу, он вошел в ядро организации. А кончилось дело тем, что он ее исключил из партии под предлогом, что она принадлежит к оппозиции и хочет узурпировать власть. А сам жил потом, как богдыхан, как глава мафии. Партия постоянно в полузапрете, а он жил в собственном дворце с охраной и в подражание Сталину написал «Краткий курс Аргентинской компартии», А там, что ни сюжет, то: «Кобовилья сказал… Кобовилья указал…» Да, этот Кобовилья-каудильо сумел понравиться Сталину, Кобе, казался тому сильной личностью, вождем, и только она одна знала, что по духу он нечистоплотный дикарь и мафиози, а вовсе не вождь. Но никому об этом сказать не могла, потому что ее выдвиженец и впоследствии узурпатор представлял в международном движении компартию Аргентины как ее Генеральный секретарь. И это было для всех важнее истины. Теперь у нее тем более нет сил с ним бороться. Да и кто она? Кем она стала? Доцент, преподаватель истпарта, пенсионерка, старый большевик не у дел… И никто не помнит, не знает, никому дела нет, что именно она организовала Аргентинскую компартию, таков кульминасьон, таков итог ее жизни. Что ж, она не жалеет, ювентуд и муэрте, юность и смерть — все, как оказалось, совсем рядом, удивительно близко друг от друга находятся. Дочь все время цитировала Гильена: «И де пронте эс ун суспиро куэн те льяма эн альта воз». В русском, хоть и приблизительном, переводе это тоже звучало неплохо: «Малейший вздох былого теперь подобен крику». Скоро наступит конечная мгла, сомбра финал, но она ни о чем не жалеет. Потому что жила и действовала не ради преуспеяния, ради идеи. Обычно все боятся, спрашивают себя: «Что будет, когда я умру? куандо йо ме муэра?» Она знала ответ: ничего. От нее лично ничего не останется, важно, чтоб осталось дело. Поэтому она молчит о Кобовилье, тот тоже о ней не вспоминает. Только на дочери отыгрывается, мелочный, грубый человек. Оговорил ее в посольстве, и дочери не хотят помочь с приездом. И дочери не на кого рассчитывать, только на нее. Да! как же она об этом забыла!.. Надо написать Брежневу! Или кто там сейчас? А может, она уже писала?..

Она лежала, вспоминая, писала ли она, потому что два письма подряд могут вместо пользы принести вред. Она знала правила игры. Проклятая память, чертова ля мемориа!.. Петя рассказывает анекдоты про Генерального секретаря капеэсэс, на него кто-то дурно влияет, плохая компания в школе. И эта дура Лина его поощряет, смеется вместе с ним. Какой позор! И это в ее доме. Она вспомнила последний анекдот про ботинки. Ничего смешного. Как на приеме обнаружилось, что Леонид Ильич в разных ботинках — желтом и черном. Ему говорят тихо: «Надо поехать домой, переодеться. А то неудобно». А он так же тихо, но косноязычно отвечает: «Ничего не получается. Уже ездил. Там тоже только желтый и черный». Она вначале не поняла юмора, вообще ничего не поняла. Ведь и в самом деле дома были тоже разные ботинки, но потом Петя ей объяснил. А Лина и этот Тимашев хохотали. Бедная Лина. Она любит его. Хотя Тимашев хороший парень, заходит к ней, но пьет и несобранный. Рассказывал при Пете какую-то невероятную историю, что во время войны полковник Брежнев мародерствовал, будто бы рассказ адъютанта. В каком-то западном городке Брежнев захотел хорошее охотничье ружье и послал адъютанта, тот вернулся с неудачей, потому что лавки были закрыты. Полковник его обматерил и поехал сам, разумеется, привез ружье и будто бы сказал адъютанту: «Грабить надо уметь!» Это была явная клевета. Как и рассказы о каких-то бриллиантовых делах семейства Генерального секретаря. Этого просто не может быть. Иначе все идет прахом. Потому что Кобовилья это случайность, периферия, а здесь, в главной крепости социализма, все должно быть чисто. Иначе не пригласят ее дочь. А она должна приехать. Дитя революционной борьбы! Надо все объяснить Генеральному секретарю. Он обязан помочь старым борцам за светлые идеалы социализма, всю жизнь отдавшим Советской власти. Ведь ей уже девяносто три года. И в этом году она стала что-то плохо себя чувствовать. Не знает, долго ли еще сможет прожить. А она очень хочет повидаться с дочерью. Тоже уже старухой. И тоже боровшейся за социализм. Революционная писательница Аргентины! Ведет большую работу по распространению классической русской и советской литературы. Она тоже плохо себя чувствует. Дитя подполья! Генеральный сможет дать соответствующие распоряжения для организации ее приезда в этом году. Хорошо, что она решила преодолеть бюрократов и написала письмо Генеральному секретарю. Да, написала. Теперь она вспомнила. Написала. Он поможет. Леонид Ильич такой же старый и больной, как она. Если он еще жив. Кончилась партия. Уходят последние ленинцы. Поэтому он должен помочь. Последние защитники великой крепости социализма!..

Бедная Бетти! Она лежала, закрыв глаза, и слышала голос дочери, читавшей ей свое письмо, голос, который сочился ей прямо в правое ухо, словно дочь сидела около ее постели: «Бесконечно дорогая мат! Сколько времени нет от теба весточки! Как мой обожаемый брат Владлен? Скажи мне. Ты плохо меня слышит. Я далеко. У нас весна, а у вас осей. Я хотела бы быт с тобой в следущий ден рожденя твой. Это не шутка. Я верю, что так будет. Я хочу быт в состоянии ехат. Мое здорове так не ровно. И тоже теряю сознание. Иногда до двадцати минут. Это заставляет меня быт очень осторожная. Несчастный закон притяжения. В стратосфере не падала бы. Но здес: приходится быт осторожна, чтоб толко в некоторые часы делат кое-что. Еще не сдаюс. Хочу, чтоб ты слышала меня. Я держус. Хотя дела в Аргентине трудные. Хаос, инфляционизм страшный. Все стоит в тысячи раз болше. Каждая неделя прыжок. Ранше за двести пез можно было ехат в Европу. Тепер не менше двадцат или тридцат миллионов. Но если я получу приглашение из Союза, найду друзей для поездки, еще они ест. Подскажу повод приглашеня: юбилей отношений между странами, а я основател первый институт културных связей между эсесер и Аргентина. Моя дорогая, бесконечно любимая! Я бы отдала все силы, чтобы быт рядом с тобой и заботится о тебе. Владлен тоже далеко, в Праге. Надеюс, Петя — хороший внук, заботится о тебе».

Бедная Бетти! Такая заботливая. Только уже без сил. Хорошо бы она была рядом. Дочери не надо о ней заботиться. Она бы сама о ней заботилась. Тогда бы она преодолела свою беспомощность. На заботу о дочери у нее хватило бы сил. Дочь такая доверчивая и беззащитная. Мало Кобовильи, так еще и в Союзе писателей затеяли интригу. Хотя раньше они ее приглашали. А теперь там ей мстит этот юный мальчик-критик, который за ней пытался ухаживать: не то Мерзин, не то Мензер. Она забыла его фамилию и всегда путала по телефону, когда Бетти просила ее позвонить, сказать, что не может с ним увидеться. Он очень хотел зарубежной известности, контактов, валюты, для этого готов был даже на старухе жениться. Все-таки Бетти была много старше его. Но Андрея ничего не останавливало. Он писал ей письма, шуточные стихи, приносил цветы, старался казаться свободолюбивым, романтичным, поклонником свободолюбивой революционной поэзии. Ему казалось, что у Бетти огромное литературное имя, деньги, связи, да и за границу ему хотелось свободно поездить. Он присылал свою любовницу, эту, как ее, Катю Хавроньеву, литературную даму, работавшую с ним в одной редакции, чтобы она расписывала Бетти его достоинства, сам говорил, что ради Бетти бросит жену, Хавроньева кокетничала с Бетти, говорила о своей трудной доле, жаловалась, что ее отец ушел от них с матерью, и теперь она ни во что не верит, только в дружбу, но не пощадит никого ради Андрея, потому что отец ее своим поведением научил, что люди беспощадны. Была она неуклюжей, толстой, ноздри дырочками наружу, косолапила при ходьбе и с завистливой злобой смотрела на стройную Бетти, гнусавым голосом воспевая таланты Андрея. Кроме Бетти она в упор никого не видела, презирала, могла даже не поздороваться с домашними, но, нахвалив своего любовника Бетти, звонила ему по телефону и гнусила баском в трубку: «Андрюша, птица! прилетай. Я все сделала, тебя ждут здесь». Была в ней здоровая инстинктивная беспощадность. Потом она все же вышла замуж за своего Андрюшу, оторвав его от детей-малолеток. Брошенная дочь, которая пробивала себе путь. Все брошенные, наверно, такие. Катя Хавроньева бранила, поносила отца, но деньги брать у него не отказывалась, не стеснялась сегодня ругать, а завтра брать, общалась с ним. «Он мне должен», — говорила она. У Исаака с детьми всегда были хорошие отношения, потому что он с ними дружил, они не были брошены. Андрей и Катя и провели интригу против Бетти, добились, что ее перестали переводить и приглашать. Ух, как была довольна, наверно, эта мстительная Хавроньева, когда заочно клеветала и унижала ту, перед которой пресмыкалась, которой сватала своего любовника. Мерзин написал статью под псевдонимом, кажется, «Матадоров» доказывая, что Бетти Герилья плохо понимает русскую поэзию и лучше бы у русской поэзии не было таких псевдодрузей. Потом, уже под своей фамилией, написал письмо в Секретариат Союза Писателей (ей это письмо показали, когда она ходила хлопотать за Бетти), что, по случаю общаясь с аргентинской поэтессой Герилья, убедился в ее чуждости нашей идеологии, внутренней недоброкачественности, устарелости, о чем, де, говорит и статья в «Литературной газете» «Опоздавшая переводчица», что не чувствует она специфики нашей словесности, ее духа, потому и переводит в основном поэтов еврейской национальности и так называемого интернационального, космополитического по сути, направления, поэтому надо бы нам проявлять большую разборчивость, приглашая к нам в страну визитеров от лица писательского союза. Смысла и правды не было в этом письме ни слова. Но ему вняли. И перестали Бетти приглашать, переводить и печатать. Поверили на всякий случай, чтоб не допустить ошибки. Этому помогло, что Катя Хавроньева уже в ВОКСе кем-то работала, могла шепнуть кому надо и что надо. Она и шептала изо всех сил. Да, Бетти перестали приглашать. И печатать. А все из-за этого с фамилией на «М» и его любовницы, потом жены, Хавроньевой. А Бетти так распахнула им навстречу душу, так хотела помочь Андрею, так жалела Катю, помогла, да, это она помогла ей устроиться в БОКС, чтобы не ходили сплетни по редакции, где они вместе с Андреем работали, а Катя устроила так, что обратила ВОКС в недругов Бетти. ВОКС — Всесоюзное Общество Культурных Связей. А то, что речь идет только о зарубежных связях, стыдливо опускалось, в аббревиатуру заграничность не входила. Ни Катя, ни Андрей не упускали случая пнуть Бетти, печатно или устно, мимоходом бросив, что внимания эта средняя, лишенная реальной почвы и корней поэтесса не заслуживает. И эти нашептывания действовали сокрушительно. Как с этим бороться? О таком даже в письме Генеральному не напишешь. Ведь подлость у нас не наказуема. Никак не наказуема.

Она почувствовала, что из-под век выползают слезинки, но не было сил поднять руку, чтобы вытереть их. Пусть сами высыхают. Ей было до слез жаль дочь. Бетти перестали переводить. Хорошо хоть она может это делать. Но она может только подстрочник, нужен еще поэт, который мог бы это обработать. И где печатать?.. Она утеряла все связи. Разве что послать свои переводы Каюрскому в Иркутск… Он пишет, что у него есть возможность печатать книги. Может, и поэта там найдет, чтоб подправил ее перевод. И это только справедливо, что переводы Беттиных стихов напечатают в Иркутске, на родине ее отца, Федосеева.

Ее гнело воспоминание о первом муже. Если бы не Бетти, то ничего хорошего он в памяти о себе не оставил. Может, он что-нибудь натворил в последние годы жизни в Иркутске, а она не знает, и Бетти не пускают из-за него?.. Нет, вряд ли. Ни на что он не был способен, этот здоровый мужик!..

Она познакомилась с ним еще до тюрьмы. Молоденькой пропагандисткой. Он был рабочий: из сибирских казаков. Как его занесло из Иркутска в Юзовку? Она не помнила. Потом тюрьма, он тоже там. Он казался ей боевитей других. Сибирский казак! Будущий отец Бетти! Она виновата перед Бетти. Она не хотела, не хотела рожать. Дети мешают революционной борьбе. Да, тюрьма — это ее университеты. Там были товарищи из разных слоев. Но сибирский казак Федосеев был боевитей других, отличался, как ей тогда казалось, революционным поведением. Она была еще девчонкой, он уже зрелый мужчина. Да, он произвел впечатление на нее своей брутальностью, даже сама революционность его как-то сливалась с его мужскими качествами, казалось их продолжением. Его отправили на поселение на крайний Север, в деревню Сиурга Архангельской губернии. Она поехала к нему. В результате — рождение Бетти. Но не сразу. Вначале они нелегально уехали в Малороссию, в Харьков, где им пришлось работать с солдатами. Что ж, работа в армии дала положительные результаты: произошло восстание саперов, они застрелили своих командиров, подняли красное знамя. Восстание подавили жестоко. Царские сатрапы. Многих казнили. Она раньше никогда не считала себя виноватой в этих смертях, потому что, хотя восстание и было подавлено, оно имело большое политическое значение. Знаменовало бескомпромиссную борьбу большевиков против царизма за дальнейшее развитие революции. Но теперь она вспоминала эти простоватые, хитро мудрые, себе на уме лица и думала, что они-то хотели от восстания, наверно, чего-то другого, не политического смысла и значения, а конкретных улучшений жизни, но получили только смерть. Она ли в этом виновата? Но она ничего не хотела для себя! Если бы ее поймали агитирующей солдат, ее могли застрелить на месте. Но она была готова погибнуть за идею. Федосеев тоже во всем ее слушался и спрашивал совета, как ему говорить с солдатами, а она ему объясняла, тащила за собой, гордилась, что она, маленькая девчонка, может наставлять взрослого, да еще и любимого мужчину. Отца Бетти. Будущего отца. Только почему среди прочих своих вин она чувствует какую-то вину за этих, погибших за революцию солдат. В конце концов боролись две идеи: она была выражением идеи революции, и солдаты сделали свой выбор. Это ей сказал старый друг Машевич, когда заходил к ней вчера. Да, он к ней заходит, хотя и погиб еще в Испании, когда сопровождал транспорт с оружием. Он был влюблен в нее, но она не уступила, он так и остался товарищем по партии, верным другом. Когда она была информатором Коминтерна по Аргентине, он приезжал к ней в Буэнос-Айрес как представитель центра. Восхищался Бетти.

Бедная Бетти! Дитя революционного подполья! Поначалу нежеланное дитя! Они тогда были в Швейцарии, в Лозанне, где она вошла в состав заграничной группы эрэсдеэрпебе. Пребывание в заграничной группе требовало повышения политического уровня для активной работы в партии, требовало времени. Брак стал тормозом. Действительно, женщины-большевички не могли, как следует, участвовать в партийной борьбе, имея мужа и детей. К тому же Федосеев был туп к языкам. Она зарабатывала деньги и кормила его и себя. А так как она снова забеременела, на сей раз выкидыша не было, она решила поехать к родителям и там оставить матери свое будущее дитя. Так она и сделала. Кроме того, ее чувства к Федосееву изменились настолько, что дальнейшая совместная жизнь стала невозможной. Он был здоровый мужик. Поначалу никак не решавшийся ее тронуть. А потом грубый и эгоистичный в постели. Только бы ему свое получить, не думая о ней. Ее физиологические ощущения его не волновали, он об этом не думал. Он даже не подозревал, что женщины тоже могут желать или не желать. Тогда она поняла то, что не хотела понимать, о чем запрещала себе даже думать, но все равно думала и знала: простой народ (даже рабочие) беспокоится только о себе, о своей пользе и выгоде, никакие идеалы его не волнуют. Она любила Федосеева. Когда он уехал в ссылку, она за ним. Там стала его гражданской женой. Поначалу была счастлива. Потому что любила. Но уже в Лозанне поняла, что разлюбила. Хотя была беременна, решила расстаться. Пусть лучше останется одна, но отношений без любви ей не надо. Говорят, любовь свободна. Но нет, любовь не дает свобода. Ты любишь одного, именно этого конкретного человека. А отношений без любви, нет, не надо. Это грязь. Федосеева она разлюбила. Тогда и сказала себе: пусть лучше будущий ребенок растет без отца. Это мещанские предрассудки, что должна быть семья. Семья оправдывается только любовью. Лучше уж так, без мужа, если нет любви.

Бедная Бетти! Росла без отца. Любила Исаака, как отца. Он тоже был к ней привязан. У него же не было дочери. Бедная Бетти! Младенцем все время кричала. У нее, ее матери, не было молока. А она про это не знала. Сердилась на крикливого младенца. Как только оправилась после родов, сразу связалась с существовавшей организацией русских эмигрантов «Biblioteca rusa». Там были социал-демократы — беки и меки, эсеры и бундовцы. Полная идейная неразбериха. Она принялась за создание действительно революционной организации. Большевики победили. Ей это удалось. Но надо было зарабатывать на хлеб. Она не хотела сидеть на шее у родителей. Она всегда была самостоятельной. Зная французский с гимназии и помня немного испанский с детства, она быстро заговорила на языке. Кончила зубоврачебные курсы и устроила зубоврачебный кабинет. У нее была точная и твердая рука. Работала так, что могла содержать себя, дочку и давать деньги родителям. Федосеев без нее чувствовал себя потерянным и приехал в Буэнос-Айрес. Она и его содержала. Но склеиться их отношениям было не дано. Даже ради Бетти. К тому же она влюбилась в Исаака. Она первый раз увидела его, когда он выступал в «Biblioteca rusa»: там обсуждались проблемы русской эмиграции. Ее поразили его блестящие, искрящиеся глаза, энергия и темперамент голоса. Выступал он очень интересно. Ей сказали, что Исаак Рабин — профессор геологии, ученый, драматург. Ей казалось, что интереснее этого человека она в жизни не встречала. Он тоже влюбился в нее. Это было мучительно, так как у него была семья: жена и трое детей, трое сыновей. Роман их тянулся около десяти лет. В конце концов он разошелся с первой женой и женился на ней. У нее уже был Владлен. Его она хотела родить. Владлен — это сын великой любви! Где он теперь? Что с ним? Почему не едет? Что-то с ним не в порядке, не смертельно, но не в порядке. Она это чувствует, но помочь не может. Если бы он влюбился, тогда она была бы на его стороне, а измену ради измены, ради адюльтера, ради того, чтобы сытно, по-европейски жить, нет, она не принимала.

Голова закружилась так резко, что помимо дурноты она испытала страх. Но переборола себя. Она не должна бояться. Хуже смерти ничего не будет. А в ее положении так ничего лучше смерти не придумаешь. Она открыла глаза, все плыло перед глазами. В горле были спазмы тошноты. Она попыталась протянуть руку, чтобы зачем-то взять стакан с водой, в котором лежали зубы. Протянула, хотя не могла понять смысл этого своего жеста. Пальцы слабо скользнули по стеклу. Стакан упал, вода вылилась на столик и закапала на пол. Зубы и вставная челюсть, по счастью, удержались внутри стакана. Хотелось исправить положение со стаканом, но сил не было, пусть уж лежит, как упал. Еще пучило живот, опять газы. Бессильная удержать их, она издала шумный протяжный звук. Животу стало легче. Все разладилось в организме, думала она, лежа навзничь на подушке. И ни туда, ни сюда. Не живет и не умирает. Как быстро человек привыкает к своему положению. Это унизительно. Но лучше не вспоминать молодость. Лучше и сегодня чувствовать себя молодой. А не кляклой старухой, которая ни туда, ни сюда. Она всегда чувствовала себя молодой. Она все делала сама до своей болезни: ходила в магазин, вызывала прачечную, мастеров для починки водопровода, приносила хлеб и овощи, ездила в распределитель на Грановского за продуктами: Петя помогал ей тащить сумки с продуктами. А теперь ни туда, ни сюда. Еще недавно она сама себе стирала. Теперь же чувствовала себя униженной, что ее грязное белье приходится отдавать Лине. А от постоянно выходящих из нее газов белье грязное и плохо пахнущее. Почему она не получила мгновенной смерти? За что она так мучается? Ей стыдно, что она всем в тягость. Она привыкла помогать, а теперь всем в тягость. Ни туда, ни сюда. Она все делала сама, а теперь у нее нет пристанища. Она никому не нужна. Убежать бы, да куда?.. Некуда. Где Владлен? Сын великой любви! Почему он не едет? А она ни туда, ни сюда! Ждет. Пусть принесут ей искупительную жертву! И она спокойно умрет. Хочу, чтобы урну с моим прахом захоронили в могиле моего мужа И.М. Рабина. Это надо завещать. Хорошо бы, чтоб дочь скорее приехала. Ее не пускают бюрократы и негодяй Кобовилья. И негодяй Мензер со своей Катей. Тоже негодяйкой, подлым существом. Хорошо, что она решила преодолеть бюрократов и написала письмо Генеральному секретарю. Он поможет. Надо бы скорее сообщить об этом Бетти.

Она медленно привстала, чувствуя слабость и головокружение от долгого лежания, от духоты и бессонницы. Несмотря на хорошие снотворные, которые Лина давала ей аккуратно, она не спала все равно часов до трех, только лежала в полубессознательном состоянии, не спала и не бодрствовала. Ни туда, ни сюда. Раз не спится, лучше уж встать, написать письмо дочери. Сообщить ей, что Леонид Ильич все знает и поможет. Наконец, она села в постели, спустив ноги на пол. Рубашка и халат сбились. Она сидела устало и понуро, рассматривая в который раз сморщенные, вялые ноги. Почему так беспощадно стареет плоть? Ведь все время делала зарядку, гимнастические упражнения, старалась быть в форме… Как же подкралась старость, слабость?.. Будто и молодой не была. Поводив из стороны в сторону головой, чтоб размять шею, сумела подняться, одернула рубашку, запахнула халат, тяжело подошла к столу. Движения были неловкие, но все же листок бумаги она не уронила, сняв со стопы чистых листков, положила на стол. Тяжело плюхнулась на подушку, лежавшую в кресле, нажала пуговку настольной лампы, зажгла свет. Сняла колпачок с авторучки. Придерживая правую руку левой, чтоб не дрожала, начала писать:

«Дорогая любимая доченька!

Вот я и пишу, хотя правая рука болит, но видишь, я пишу. Пришлю на твой адрес приглашение. Генеральный секретарь обещал помочь. Ты береги себя, чтобы могла приехать. Пришлю на твой адрес приглашение. Ты береги себя, чтобы могла приехать. Билет я вышлю на твой адрес. Хотя правая рука болит, но я могу писать. Билет я вышлю на твой адрес. Я думаю, стоит ехать весной. Я бы хотела, чтобы приехал твой муж, но это, очевидно, невозможно. Ты береги себя, чтобы могла приехать. Ты говоришь об инфляционизме, но больше ни о чем не рассказываешь. Как у тебя отношения с партией? Ты ни о чем не рассказываешь. Жив ли еще Кобовилья? Ты ни о чем не рассказываешь. Наверно, так надо. Я уже ушла от жизни и не знаю, что и как. Как будто борьба за мир имеет успех. Приезжай в конце апреля или в мае. Когда у нас уже тепло. Теперь больше не о чем распространяться. Будьте здоровы. Обнимаю и целую вас. Мама. 18 октября 1983 г.».

В голове вдруг что-то сверкнуло, точно молния пролетела, и от боли она минуты на две потеряла сознание, откинувшись на спинку кресла. Сколько она так просидела, она не заметила. Ей ничего не чудилось, полный провал. Только когда стала приходить в себя, перед внутренними ее очами поплыли какие-то красные тени, будто перистые облака или фигуры, они удалялись от нее. Очнувшись, она услышала хлопок входной двери, и непонятно ей было: очнулась от хлопка или услышала дверь, очнувшись. Очевидно, пришел Петя. Но к ней почему-то не заходит. Она посмотрела на лежавшие на столе маленькие часики. Огоі.Десять минут второго. Внук думает, что она уже спит. Они все всегда думают, что ночью она спит и не мучается. Пока она не начинает кричать. Тогда они прибегают, думая, что у нее приступ болей. А ей просто плохо и одиноко. Но почему он так поздно? Это тревожно. Он был с женщиной? Со своей девушкой? Но она чувствовала, что другое нечто тревожит ее. Ополоумевшая Лина рядом с девственником Петей. Это опасно. Она знает женские сумасшествия. Она должна следить за ними и помогать. Бедная Лина! Бедная Бетти! Но у Бетти есть муж, Луис. Он рядом с ней. Она не одна. А Лина одна. Хоть Тимашев и любит ее. Она такая беспомощная. Он живет с нелюбимым человеком, с женщиной, которая стала ему чужой. А Лина ничего не может поделать. Она слишком нервная. С самого детства. Ее мать, эта дура Алевтина, совершенно не занималась дочкой.

Она тяжело вздохнула и провела рукой по лицу. Ей не хотелось даже вспоминать Алевтину, эту путану. После ареста Карла Исаак взял к ним в квартиру свою беременную невестку. Родилась Линочка. Алевтина спрашивала у нее, как назвать девочку, и ей в угоду назвала ее Лениной. Хотя такого подхалимажа никто не требовал. Да и Карл Бицын был назван не только в честь Маркса, у него было тройное аргентинское имя: Карлос — Оскар — Сальвадор. В России он, разумеется, носил одно. Алевтина хотела жить с ними, в квартире свекра-профессора. Так бы оно и вышло, и хотя, конечно, возвращение из армии Владлена, рождение Яши, — все это осложняло ситуацию. Но Алевтина не оставляла попыток снова выйти замуж. Особенно активно принялась за поиски мужа, когда узнала, что Карл погиб в лагере. До этого у нее были любовники, как она подозревала, но тайные, скрытые. Вечно она где-то пропадала, на Линочку времени у нее не хватало. А потом и вовсе озверела. Пыталась даже своих мужиков домой приводить. На Исаака жалко было смотреть. Все свои матримониальные дела Аля устраивала так грубо, неумело, без любви, что противно было. В конце концов у них была комната с Линочкой в коммунальной квартире. Она понимала, что Исаак никогда не предложит Алевтине съехать, хотя его уже корежило, когда он ее видел. Но он любил Линочку, она была смышленая девочка и напоминала ему Карла. Пришлось ей поговорить с Алей. Та плакала, обвиняла ее в жестокосердии, в жадности, в бесчувственности, но все же уехала.

Перебралась к Алене Алексеевне. И жаловалась всем встречным и поперечным, что ее незаконно выселили, говорила, что если дело до суда дойдет, то суд разберется. Исаак переживал, она успокаивала его, просила не обращать внимания на Алевтинино злобство, а сама ежемесячно переводила по почте пятьсот рублей старыми деньгами, пока Линочке не исполнилось восемнадцать лет. И делала это и после смерти Исаака. Не ужилась Алевтина и со своей настоящей свекровью. Алене Алексеевне тоже было неприятно смотреть, как гуляет и ищет мужа вдова ее сына. И снова Аля всем жаловалась, а Ирине, Владленовой жене, почему-то больше всех. Догадываясь, наверно, что после смерти Яши та в контрах со своей свекровью. Аля терроризировала бедную Алену Алексеевну, так что пришлось вмешаться среднему сыну Алены и Исаака Мише и выселить Алевтину по месту прописки: в коммунальную квартиру. Тогда Аля закидала Ирину жалостливыми письмами. Надеялась, наверное, что Ирина разжалобит Владлена, а тот, в свою очередь, подействует как-то на Мишу. Но Миша был кремень. Она усмехнулась и, порывшись в связке писем, достала случайно попавшее к ней, хотя адресованное Ирине, письмо Алевтины. Так оно и застряло у нее в бумагах.

«Для всех родственников мы стали чужие, дорогая Ирочки, — читала она Алевтинины каракули. — Ну, ничего, переживем. Почему-то только тебе, дорогая Ирочка, хотела вылить то, что есть на душе. Ты тоже, страдаешь от жестокости Розы Моисеевны. И плачешь о твоем маленьком Яше. Я сама о нем плачу. Если бы ты только знала, как мне тяжело на душе, вот пишу и плачу. Была у своей мамы, дома дела плохи, живут впроголодь, сестра вышла замуж, муж заболел, лежит в больнице, брат без работы, невестка без работы. Кругом нищета, и я помочь тоже уже не в силах. Исаак Моисеевич помогает, но денег все равно не хватает».

Помогала-то она, а не Исаак, он был в житейских делах совсем беспомощный, но Алевтина не хотела быть ей благодарной. Ее дело, дело ее совести. Она читала дальше:

«Миша послал маме письмо, предлагает маме взять меня к себе, в письме написано много того, что не соответствует действительности о моем поведении с мужчинами. А что делать? Я же одинокая женщина. Второе письмо было от Алены Алексеевны, которая подала на меня в прокуратуру о выселении меня с ее площади и заявила на работу, что она под старость лет хочет покой и жить одна, и что я имею комнату в коммунальной квартире и не хочу уезжать. Если б она знала, какие там ужасные соседи! У меня нет дома, где бы меня не трогали и я могла жить, как хочу. О милая Ира, какие они все несправедливые ко мне! Возможно, найду, вернее, сниму комнату за городом и дам всем покой, но вот Линочку жалко, ей будет далеко ездить в школу, а учится она прекрасно. Миша на меня так кричал, грозил, что выгонит меня с работы, сделает все, чтобы маме был покой, она всю жизнь хочет жить одна, и он этого добивается и добьется. Со мной они не разговаривают, а соседям и маме пишут столь неприятные письма, что, конечно, тебе не описать. Да, я теперь убедилась, что Роза Моисеевна и Миша из себя представляют. Это ангелы в чертовой шкуре. Ириша, я тебя очень прошу: это письмо прочти и порви, не показывая никому, т. к. никому не интересно оно, да и тебе, родная, не интересно, но с тобой я просто делюсь. Я знаю, что ты меня поймешь. Береги свою фигуру и цвет лица. Мужчинам мы интересны, пока хороши. Владлен — не исключение. Крепко целую. Аля».

Она положила письмо на место. Нет, она правильно сделала, что настояла, добилась, чтобы Алевтина из их квартиры уехала. Надо было охранять покой Исаака. Это письмо было ей оправданием, ведь даже добрейшая Алена Алексеевна была вынуждена обращаться в прокуратуру, чтобы выселить невестку. Да, правильно. Но Линочку было жалко. И она никогда не порывала с ней связи. А все-таки смешно, что Алевтина назвала ее и Мишу «ангелами», хоть и в чертовой шкуре. Хотела, видимо, наоборот написать: черт в ангельском одеянии. Но, грубая и безграмотная, спутала с пословицей «волк в овечьей шкуре», а кроме «шкуры» другого слова в голову ей не пришло.

Алевтина почему-то напоминала ей хамоватую вокзальную тетку со множеством мешков, садящуюся на первое свободное место на лавке в зале ожидания, которая постепенно вытесняет всех остальных и в конце концов располагается на лавке с ногами и мешком под головой. Была в Алевтине грубая недалекость, варварское неумение увидеть дальше своего зоологического интереса. Конечно, это характерно для всех нецивилизованных людей. Она подумала, что дикость яснее всего проявляется в общественных местах. В метро она часто злилась, когда кто-нибудь вдруг останавливался в проходе и начинал озираться или разговаривать с приятелем, мешая другим идти. Или когда в дверях магазина, вагона метро, электрички, автобуса какой-либо тип старался поскорее войти, не давая выйти. Она, глядя на такое, ничего не видящее перед собой существо, всегда старалась вразумить его, повторяя постоянно: «В цивилизованном обществе вначале дают выйти, потом входят». Но ее не слушали, пёрли, сметая ее, потому что у варвара одно на уме: «Мне надо!» Другого человека он не видит. Мне!.. С пустотой в глазах. Эти существа нуждались в воспитании. Она знала эту свою особенность — поучать, как надо жить. Хотя понимала, во всяком случае догадывалась, что ее поучения только злят тех, к кому она обращалась, видела их перекошенные от тупой обиды физиономии. Они умеют слушать только себя. Таким нужен кнут. Варварскими методами искоренять варварство. Все же в буржуазной Европе бытовая дикость и хамство были преодолены.

Ее дети, что бы о них другие ни говорили, были воспитанными людьми. И ей казалось, что и от внуков она вправе требовать цивилизованного поведения. Что ж, они стараются. Только Лина срывается и кричит на нее. Это можно простить. Бедная Линочка! При такой матери росла! Бедная Линочка! Она всегда была нервным ребенком. Ей и сейчас плохо. Лина тоже несчастная, как Алевтина. Но она лучше. Она бедная. У нее с детства были неврозы. То она безумно боялась кошек, то бесконечно таскала их в дом, мыла, чистила, тискала, гладила, спала с ними. А поддергивание нижнего белья!.. Все-то оно ей резало и мешало в разных местах, и длилось это лет до двенадцати: она, могла прямо среди улицы задрать юбку и начать поправлять трусики. Это очень раздражало Алю, она говорила девочке гадости насчет писки, которую она всем показывает и все в этом духе. А это ее теперешнее сидение с сигаретой, уставившись в одну точку. Хотя нет, это не нервы, это любовь. Это она из-за Тимашева так… Но в стране развитого социализма не должно быть несчастных. И задача каждого настоящего коммуниста — вовремя выявлять их и помогать им. Но для этого надо встать и пройти на кухню. Если она позовет Лину и та придет, то, может, будет как всегда раздражена. Тогда разговора не получится. Да, она звала, она кричала. Потому что не хотела умирать всеми оставленной. Не от страха боли. Боли она не боялась.

Она вспомнила, как сломала себе правую руку. Не так давно, кажется, это было. Исаак любил, чтоб все было чисто, чтобы всюду была вытерта пыль, и она следила за этим. Это было ей легко, пока она была молодой. Особенно много внимания требовали книги. И она всегда сама протирала книжные полки. Как-то уже после смерти Исаака (или он просто в тот момент куда-то уехал, как сейчас Владлен?..) она полезла на книжные полки — по привычке безо всякой стремянки. Но сказался возраст!.. Она упала. А полки под самый потолок — четыре метра! Она посмотрела на идущие во всю стену полки с некоторым восхищением собой. Кстати, эти полки она тоже сама заказала, Исаак был непрактичен, и, хотя любил удобства, квартиру благоустраивала она. Да, сверху она и упала. Но даже не вскрикнула, не стонала, не кричала, сама дошла до дивана, легла, а потом на шум прибежал Владлен, сидевший на кухне с Ириной, которая считала, что раз свекровь не кричит, то нечего и неотложку вызывать. Но Владлен все же вызвал, и оказался перелом кисти. Зажило, все срослось, на ней все заживает быстро. Только сейчас она — ни туда, ни сюда. Теперь ей страшно влезть на стул, чтоб открыть форточку проветрить комнату, хотя в комнате тяжело дышать. Лину для этого звать не хочется, ни к чему ее недовольство. Лину раздражают ее идеалы, ее вера в крепость социалистических идей. Сама она ни во что не верит, отсюда все ее несчастья. Любовь должна сочетаться с делом, с деянием, с борьбой во имя осуществления идей.

Она попыталась подняться. На лбу и по всему телу выступила испарина от слабости. Неужели пришла смерть? Нет, смерти она не боялась. Коммунисты не боятся смерти. Лафарги, когда дожили до семидесяти лет, по взаимному согласию вскрыли себе вены. Поль и Лаура, дочь Маркса. Это, конечно, чересчур. Но надо трезво смотреть на свою ситуацию. Поэтому она должна срочно, пока она еще может, передать свой опыт, объяснить Лине и Пете, как им жить. Поддержать Лину. Она же пропагандист, она всегда наставляла, она это умеет. Если она не сделает это сейчас, то завтра может быть, будет поздно. Они так и не узнают, не поймут, как правильно жить. Она сумела выработать достойное отношение к миру, отношение борца. Она жила честно, верная идеям раз и навсегда принятого марксизма-ленинизма. Пусть они живут также. Живут, служа идеалу, а не в свою утробу, как большинство. А у Лины еще и несчастная любовь. Как ей помочь?..

Она снова попыталась собрать остаток сил и подняться. Она должна преодолеть свою проклятую слабость. Если не она, то кто поможет внучке Исаака, а стало быть, и ее внучке! На сей раз ей удалось встать. Ее пошатывало, но она крепко вцепилась в спинку кресла и устояла. Подождала, пока пройдет приступ слабости. И медленно нерешительно, переступая ногами, поводя в воздухе руками, как канатоходец, вышла из комнаты.

Только в коридоре вспомнила, что забыла вставить челюсть. Значит, будет шамкать. Но вернуться за зубами не было сил. Она продолжала идти, держась за стену.

Лина сидела за кухонным столом, опустив голову. Руки на столе, пальцы сплетены. В пепельнице лежала горящая сигарета. Видно, Лина давно не затягивалась: на кончике сигареты нарос длинный столбик пепла. Вид у Лины был несчастный, потерянный, одинокий. Заблудившаяся маленькая девочка!

— Ты слишком много куришь. Это вредно для здоровья.

— Зачем вы встали, Роза Моисеевна? Уже ночь! Что-нибудь случилось? — приподнялась было Лина.

Но лицо ее все равно оставалось бледно-желтого цвета.

— Сиди. Курение — это вредная привычка. Ты не маленькая, должна это знать, — выскакивали совсем не те слова, которые она хотела произнести.

— Я пришла поговорить, — добавила она. — О жизни.

— О моей жизни нечего говорить. Не вижу необходимости, — сказала Лина, глядя в стол.

— О-о, как ты не права. Ты еще многого не понимаешь. Здоровье дается только один раз, — ей было трудно говорить без челюсти, щеки проваливались в рот и мешали ей.

— Кому какое дело до моего здоровья! — подняла Лина свои длинные выщипанные брови, раздула свои ноздри уздечкой. — Да хоть бы я совсем померла — только лучше бы было. Никому я не нужна. И Илья бы не мучился.

Надо внучке мудро ответить. Чтоб поняла. Она подняла палец:

— Человек создан для счастья, как птица для полета. Ты должна это знать. Революционеры умирали за счастье своих детей. И внуков. Им не нужно было личного счастья. Поэтому вы должны, обязаны быть счастливы.

— Вашими молитвами!.. — грубо ответила Лина, не поднимаясь.

Ей тоже пришлось сесть, чтобы не упасть:

— Как ты груба! А я хочу, чтоб ты жила с идеалом в душе, идеалом коммунизма!.. В наше время мы не только любили, мы боролись, боролись за свободу трудового народа.

— Хороша свобода! Да вы шагу ступить не даете без нотаций и замечаний!

— А тебе в таком случае свобода и не нужна. Без руководства и без помощи ни один человек не может жить. Для чего тебе свобода? бездельничать? Мы свободу не для бездельников завоевывали, а напротив. Для людей труда.

Лина взяла недокуренную сигарету, стряхнула пепел, затянулась, выдохнула дым:

— Отчего же так строго? Свобода есть свобода. А как я ее буду реализовывать, никого не должно касаться. Если мне и в самом деле предоставлена свобода. Может, я сопьюсь и умру под забором. Но это мое дело, я свободна. А может, я весь день на тахте пролежу и в носу ковырять буду!..

— Это ты умеешь.

— Ну и что? Я не хочу бороться! Я хочу простого бабского счастья. Вот и все, что я хочу.

Это было пошло сказано. Она никогда не любила разговоров о бабских проблемах. Бабские страсти всегда шокировали ее. Исаак не зря говорил ей: «Роза, ты каменная! Роза, ты железная!» Она всегда была выше бабства. Но сейчас на ее каменность Лина не хочет опереться! Бедная Лина! Бедная Бетти! Как бы она хотела всем помочь, но не может.

Лина вдруг заплакала, погасив сигарету:

— Я дура! Я его потеряла. Бабушка, что делать? Как мне быть?

Сердце потеплело. Лина назвала ее бабушкой. Бедная девочка! Ей плохо. Она должна ей помочь. Надо подойти разумно. Если у Лины с Тимашевым любовь, то нужны решительные средства, чтоб ее спасти. Ведь, наверно, Илья уже не любит свою жену. Что может быть хуже, чем жить с нелюбимой!.. Она это знала. Надо принимать решение быстро и правильно, по-большевистски.

Лина продолжала плакать, даже не плакать — реветь, размазывая слезы и вздрагивая всем телом:

— Бабушка, я так несчастна! Он не вернется. Мужчины не любят, когда им говорят «нет». Я плохая. Не знаю, что со мной сталось! Что мне, жалко что ли было ему уступить! Да ничуть! Чего жалетъ-то! Моя душа — его. Тело жалеть? Хоть бы кто его забрал — мне все равно! Я не уступила любимому, когда мои подруги трахаются почти что с первыми встречными. Кто теперь меня приласкает, пожалеет?.. Кого я приласкаю? Никому я не нужна. Никому.

— Линочка, пожалей себя. Я подумаю, что сделать.

— Что мне себя жалеть! Для кого? Я конченая.

— Ты не должна так говорить. Все преодолимо, — говорила она, с трудом шамкая беззубым ртом. Кожа на голове была потной от слабости. Волосы, она чувствовала это, слиплись.

— Бабушка! а вы были счастливы?

— Да-а, — сказала она нараспев. — Я была счастлива. Борьбой за счастье других людей.

— А с дедушкой вы были счастливы?

— О-о! Это была великая любовь! Я не могла жить без него! И все равно я не хотела, чтобы он уходил из семьи. Но он не умел лгать. Твой дед считал постыдным, любя одну, жить с другой. Мы с Исааком были товарищи по борьбе. Он ведь тоже стал членом партии. Любовь окрылила нашу борьбу. Надо уметь любить…

— А я не люблю?!

— Не суди по себе, — эта глупышка не понимает, что у них с Исааком все было другое. Другое небо, другое — знойное! — солнце, зеленый океан, изнуряющая жара и прохлада парков, фонтаны на городских улицах, разговоры о смысле жизни, о предназначении человека — отдать свою жизнь за угнетенных! Все, все другое. — Это была великая любовь! — снова повторила она. — Я не хотела, чтобы Исаак бросал семью. И тогда он ушел из дома и несколько лет жил один. Ему было плохо и трудно жить одному. Тогда я его пожалела и вышла за него замуж, — как Лина может даже сравнивать свою и их жизнь! Они по-другому жили! — А ты живешь не так. Ты живешь пошло и ненужно. Поэтому не умеешь любить по-настоящему, жертвовать собой ради любимого человека.

Она сказала это, исполнившись вдруг жалости к себе. И осеклась. Все не то она сказала. «Тебе надо выйти замуж за Тимашева», — вот что она должна была сказать. Она же шла помогать, спасать. А стала упрекать. Это неправильно. Лина сейчас обидится и не будет дальше ее слушать. И она не сможет помочь. Так и есть. Лина поднялась, оперевшись своими смуглыми руками о стол, ее красивое лицо стало уродливым, когда она говорила зло:

— Это не моя жизнь, а ваша прошла напрасно и бессмысленно. Вы никому добра не принесли. Кто вокруг вас? Никого!

Эти слова показались ей вдруг такой ужасной правдой, что она, ничего не видя, чувствуя только головокружение, темноту в глазах, наизусть двинулась к двери, к выходу. И медленно, внутренне вся оседая, съеживаясь, уходя в небытие, поплелась по коридору в свою комнату. Вдогон летели жалкие слова:

— Роза Моисеевна! Бабу… Извините! Что с вами? Вам помочь?

Хватило сил громко ответить:

— О-о! Оставь меня в покое! Дай мне умереть. Что тебе еще надо? Оставь меня! В покое оставь меня!

И плотнее закрыть за собой дверь. И не обращать внимания на подлое и трусливое испуганное царапанье Лины за дверью. Не удивляться, почему не вышел из своей комнаты Петя. «Я его понимаю. Ему все надоело. Тяжело ухаживать за больной старухой! О, никто не хочет принести мне жертву! Кто виноват, в том, что я никак не умру?! Почему вокруг никого не осталось? Почему я никому не могу, не умею помочь?! Что делать? Только умереть. Проклятая смерть! почему ты не приходишь за мной?»