Крепость

Глава XVII Ночные страсти

Он шел вдоль шоссе, потом свернул к дому. В ночной тишине был слышен затихающий вдали лязг трамвая. Фонари горели тускло, в неполный накал. Ветер к ночи немного приутих. Было темно и жутковато, и Петя невольно ускорял шаги. В полумраке его крепкостенный, кирпичный дом казался неприступной громадиной. Дом, построенный из кирпича, который обжигали зэки, как какие-нибудь рабы, что добывали и обтесывали в каменоломнях тяжелые камни для постройки древних крепостей. И черные железные пожарные лестницы, тянувшиеся от первого этажа до последнего, пятого, довершали сходство дома с крепостным сооружением. Железные лестницы на скобах — это запасной выход. Впрочем, выход мог оказаться и входом, лазом для врагов: грабителей — домушников, форточников и прочей нечисти. Поэтому — из предосторожности — нижние пролеты лестницы были забиты досками. Но ведь для проникновения внутрь дома возможна еще и измена. Кто-нибудь может оказаться на стороне врагов…

Петя быстро посмотрел на противоположный дом, на окна четвертого этажа, где жила Саша Барсикова. Окна были темные, пустые, их хорошо было видно над кустами и деревьями, росшими во дворе и разделявшими дома. Наверно, никакие бандиты не приходили, успокоил он себя, ведь во дворе тишина и спокойствие, все спят, да и бумажку с Сашиной запиской он сорвал. А вдруг она нечто похожее и в других местах налепила?.. И в ограбленной квартире сейчас лежат зарезанные Саша, ее бабка и тетка… Сердце заколотилось, и, чтоб преодолеть свой страх, он сказал себе, что как всегда преувеличивает, что не надо поддаваться своей трусости, что все-таки ничего такого произойти не может на самом деле. И тут, словно в назцдание, почудилось ему, будто мелькнула в темных кустах, окружавших газон, физиономия Юрки Желватова, будто подмигнул он ему, улыбнулся — зубы забелели в черноте ветвей — и опять в глубь кустов отступил, приглашая Петю шагнуть следом. Но ни слова видение не произнесло, поэтому сделал вид Петя, что ничего и никого не увидел, и, обмирая, почти добежал до своего подъезда. Захлопнул за собой дверь и ясно понял, что померещился ему Желватов. Но сердце все равно билось сильно, и страх по-прежнему сотрясал его тело. Он постоял, успокаиваясь. Чего испугался? Не того, что Желватов ему плохо сделает, а того, что потребует свидетельствовать в свою пользу, а он не осмелится сказать ему в лицо: «Ты — преступник». А еще и помогать будет.

От сознания собственной трусости Петя почувствовал себя несчастным. «Хорошо хоть, что об этом никто не догадывается», — подумал он. Может, будь рядом отец, которому не стыдно повиниться в своих ощущениях, рассказать о них, он успокоил бы его, объяснил, как себя надо вести, научил преодолевать страх. Но отец был далеко, отец оставил его, не думает о нем, забыл, как забыл о собственной матери: пишет мало, звонит редко. Оставил бабушку на Лину. Но у той хоть Тимашев есть.

Он тихо отпер дверь, чтоб никого не разбудить. Лина, однако, еще не спала. Она выглянула ему навстречу из кухни. Вид у нее был усталый, измученный и мрачный, в правой руке она держала незажженную сигарету. Пете хотелось избежать беседы. Словно почувствовав его настроение, она спросила суховато:

— Это ты? Как спектакль?

— Нормально.

— Чаю не хочешь?

— Нет, я спать пойду. Завтра сочинение.

— Ну иди. Правильно. Правильный ты мальчик.

Слова эти прозвучали обидно, но Петя постарался не обратить на них внимания, открыл дверь в свою комнату, шагнул туда, с глаз долой, будто в самом деле спать решил, и дверь захлопнул, отгородился. Быстро снял костюм, переоделся в домашние брюки, и только тогда, уже окончательно почувствовав себя дома, в безопасности, вернулся мыслями к прошедшему вечеру и задал сам себе вопрос: «Почему я не остался с Лизой? Может, я шизофреник? Так боялся, так всего трусил, что не заметил ее желания провести со мной ночь?.. Почему я сбежал от ее порога? Этого тоже испугался?» А Лиза бы ему помогла. Она его любит. Она бы пожалела его, раз нет с ним ни матери, ни отца. Хотя Лиза насмешница, утешать не умеет. Лучше он навсегда останется девственником. Говорят, что девушка в первый раз теряет много крови, что это — как рана. И не всякий, даже опытный мужчина сладит с таким делом…

При мыслях о Лизе ночное возбуждение, которого он раньше никогда в такой степени не испытывал, вдруг охватило его. Члену в штанах стало тесно, он пытался распрямиться, а Пете ужасно захотелось расстегнуть пуговицы, выпустить его наружу и потрогать рукой. Чтобы избежать искушения, он сел на диван около тумбочки и вытащил из-под стопки книг свой дневник — толстую тетрадь в коричневом ледериновом переплете. Петя вел дневник уже почти год, решил когда-то, что, как и положено великим ученым, он должен заниматься самонаблюдением, чтобы преодолевать душевные неурядицы и нравственно и интеллектуально расти. Он посмотрел свои последние записи, надеясь образумиться.

18/IX

Читал вчера Б.Г. Кузнецова об Эйнштейне. На очереди — Леопольд Инфелъд о Галуа. Предшественников надо знать. Читая историю таких жизней, понимаешь, что необходимо непрестанно учиться, необходимо жить наукой, чтоб и о тебе такое могли написать. Звонила Лиза, что купила Цветаеву. Очень мило хвасталась: «Умри от зависти!» Поддразнивала. Не знаю, как быть с Лизой. Временами мне кажется, что она мне нравится. Но после этих моментов, когда я вспоминаю, как держал ее под руку, а она ко мне прижималась, я сознаю, что больше всего мне нравится власть над женщиной. «Вот могу с ней делать, что хочу». И это — одновременно с глубочайшим уважением к ней, к ее уму и таланту. Не понимаю. Просто подло.

27/IX

Разливался соловьем перед Лизой. Почему-то хочется казаться около нее очень умным и поглощенным мировыми проблемами: быть может, чтобы объяснить как бы между прочим — почему убегаю от нее, почему редко встречаемся. Говорил сегодня примерно следующее. Когда какое-либо мировоззрение объясняет мир лучше, чем другие, то владение им дает преимущество перед современниками. Но мир глубже любого учения, и вскоре человек, объяснивший прежнее состояние мира, не может, вернее, не он сам, а его учение, не может объяснить теперешнее. Однако ученый, объяснивший мир на прошлом этапе, не становится ниже объяснившего мир сегодня. Как пример: Ньютон и Эйнштейн. Оба равно ценны для науки. Просто изменился круг проблем и загадок, загадываемых природой. Старые разгадки работают в старых областях, в новых — нужны новые. И задача в том, чтобы встать на вершину современного знания. Только тогда можно увидеть новые проблемы и открыть новый этап в науке. «Ты у меня будущий Эйнштейн», — сказала Лиза, но также сказала, что слово «этап» напоминает ей выражение «путь по этапу». Надо следить за своей речью. Лиза тонкая и помогает мне в этом. Но все равно ученому нужно жить в «башне из слоновой кости», изолированно.

13/Х

Нужно жить не по наитию, как живет Лиза и как я начал было жить, а на каждый день ставить себе цель и достигать ее. Это необходимо как математическая аксиома — такая напряженность жизни. Стараться не отвлекаться мыслями о постороннем. Не думать все время о своих отношениях с Лизой. Не читать ради чтения, а учиться. Учиться всему, что видишь. Нужно овладеть мастерством мыслить и разнообразными знаниями. Больше слушать. Прежде чем говорить что-либо ученое, проверить, достаточно ли я компетентен в этой области. Все, о чем хочу говорить — прежде изучать. Не спорить ради спора. Изучать глубь предмета. Когда уверен, что понимаешь причину и можешь ее показать и разъяснить, только тогда говорить.

Человек думает о себе так, как о нем думают другие. По большей части так. Нужно иметь о себе действительно собственное мнение. Но оно будет таким только при условии, что я буду выполнять все вышеперечисленное. Лина считает, что я влюблен в Лизу. И Таня Бомкина тоже. А я не знаю. Не могу понять, нужны ли мы с Лизой друг другу. Ведь люди дружат или любят, пока они нужны друг другу. Пока один дает другому мысли или чувства. Есть натуры эмоциональные и мыслящие, рациональные. Я, наверно, рационалист. Лиза права, это мой недостаток. Но должна же быть между нами какая-то духовная связь помимо того, что мне хочется ее обнимать и целовать. Чтобы быть честным: мне просто хочется ее. Без любви это безнравственно и пошло. А мне иногда кажется, что я ее люблю, а иногда, что нет. Как на самом деле — не пойму».

Это была последняя запись. Он закрыл дневник и спрятал его на прежнее место. От слов «хочется ее» он снова почувствовал сексуальное возбуждение. Перебарывая себя, он вышел на балкон. Было не холодно, но уже прохладно. При виде пустынного, словно неживого двора его, как всегда, охватило чувство беззащитности перед жизнью. А такое чувство не способствует мужской потенции. Под балконом неяркий фонарь светил на лавку, стоявшую перед его подъездом, где тоже часто сидели старухи. Дальше — под деревьями и густыми кустами — прилегла на газоне большими пятнами темнота, которая, казалось, слегка колыхалась от несильного ветра. От темноты, пустоты и прохлады воздух был как-то особенно чист и свеж. Никакого Желватова, да и вообще никакого движения в кустах не наблюдалось. Значит, и в самом деле привиделся. От напряжения нервов. В доме напротив, где жила Саша Барсикова, как обычно горело окно. Одно и то же окно. Как-то Лина с засидевшимся допоздна Тимашевым, разыгравшись, предположили, что наверняка за этим окном сидит сошедший с ума профессор кислых щей и, шевеля губами, решает, сколько будет дважды два. Четыре… Пять… Шесть часов размышляет он, но решения все нет. Петя вспомнил, что эта шутка их тогда развеселила. Но сейчас он еще больше погрустнел. Где-то, вне освещенного пространства, таились нелюди, нежить, для которых человеческая жизнь ничего не стоит. Он подумал о своих бесконечных детских болезнях, о смерти старшего брата Яши, которого он никогда не видел и чье существование стало для него своего рода мифом, и ему в голову пришло, что хулиганы, нелюди, разбойники сродни тем болезнетворным силам, микробам, которые разрушают организм человека. Как от них спастись?

Должна быть внешняя ограда. Работа, положение, общественное признание, дом. Лучше всего свой, и за забором. За стеной. Великая китайская стена не случайно возникла. Налетали из степи дикари-кочевники, надо было отгородиться. Но там весь народ, как один человек. А у нас получается, что каждый за себя. Никто на помощь не выскочит. Лучше всего свой дом. Крепостная стена и подъемный мост. А то, как у Герца, — кирпичом по башке — и привет. Чего другого ждать: первый этаж, и хозяин квартиры — в сущности никто и звать никак. Какое у него звание? Учитель? Это не защита. Потому Желватов и осмелился. Но как же он, разговаривая утром с Юркой, не почувствовал, что тот и взаправду может убить? Наверно, Желватов и не собирался тогда убивать. А просто перешагнул барьер, которого, наверно, даже и не заметил. Ценности жизни для него не существует. Нет в России этого чувства. Мы не европейцы, прав Тимашев. Хотя оказалась же возможной у нас теоретическая физика, а ведь Макс Борн пишет, что это тоже специфический продукт Европы, ее порождение. Но в Европе всегда умели защищать человека. Чтобы быть свободным ученым, физиком-теоретиком, надо быть защищенным. Чтоб ум был занят наукой. И ничем иным.

Петя почувствовал озноб. Затем услышал вдруг, как хлопнула бабушкина дверь. Через пару минут с кухни донеслись ее слова, слова Лины в ответ. Кухонное окно было на той же стороне, что и балкон, на котором он стоял. По сути дела он присутствовал при их разговоре. Но он старался их не слушать, думать о своем. В детстве, да и сейчас порой, он любил воображать, стоя на балконе или во время гулянья становясь на ступеньки запертого и забитого изнутри парадного подъезда, что вот их дом отрывается от земли, плавно взмывает в воздух — и летит. И под ногами у него не тротуар, на который только шаг шагнуть, а воздушная пропасть, сотни метров пространства, а он может вниз посмотреть, ногой над пропастью поболтать, но никто с земли, никакая нечисть его не достанет Он — в небе. И весь их многоквартирный дом — не просто дом, а воздушный корабль, летающая крепость, на которую никто не может посягнуть. Одновременно и небесный странник, и уютное, обжитое жилище, дом, с горячими батареями, ванной, теплым туалетом, встроенными шкафами, с телефоном, который все равно действует, с книжными полками, стеллажами с пластинками, — и вот дом летит, а в нем по-прежнему живут с удобствами люди. В безопасности живут.

Разговор бабушки с Линой стал приобретать интонации ссоры. И чтобы не слышать этого, Петя вернулся в свою комнату, закрыв и заперев балконную дверь. Но стоило ему сесть на диван, как он снова подумал о Лизе. Он лег навзничь, воображая Лизины поцелуи, ее талию, грудь, то, как нежно она прижималась к нему, и ему захотелось, чтобы она прямо сейчас очутилась вдруг в его комнате, где все было знакомое, родное и безопасное. Здесь бы он, наверно, смог. Он чувствовал, как его член опять набухает, поднимается, пуговицы штанов мешали ему встать, Петина рука непроизвольно потянулась вниз, и пальцы сами собой принялись расстегивать ширинку, освобождая возбужденную плоть.

В этот момент он услышал стук бабушкиной двери. Следом Линино царапанье, затем ее бормочущий голос:

— Ну и пусть. Значит, я такая плохая. Если все так считают, то так тому и быть. Я и еще хуже могу стать. Плевать на все.

Казалось, что она словно в бреду.

— Петя! — услышал он вдруг за дверью тихий и жалобный всхлип Лины. — Ты не спишь? Мне что-то страшно.

Моментально он сел, запихивая член назад, в брюки, схватил и положил на колени подушку, прикрылся и буркнул:

— Не сплю. Но уже собираюсь спать.

— Можно к тебе на минутку? — голос у Лины был дрожащий.

— Заходи разумеется.

Она вошла, ноздри у нее раздувались, дышала она затрудненно, глаза совсем почернели и опухли. Была она какая-то робкая, на себя не похожая, словно не старше его, а младше, смотрела моляще. Халатик ее снизу был расстегнут и открывал высокие круглые колени. Красивые колени. Такими во всяком случае Пете показались. Хотя он понимал, что о родственниках, а Лина как-никак, а все же двоюродная сестра, так думать нехорошо, тем более так смотреть на ее ноги. Но он не виноват: он сидел, и колени сами очутились перед его глазами. Он отвел взгляд, но заметил, что Лина этот его взгляд уловила, вспыхнула, однако ничего ему не сказала. Вернее, сказала, но не об этом:

— Ты слышал?

— Что?

— Нашу ссору.

— Слышал отчасти. Но ссоры не заметил.

— Я нахамила бабушке.

— Ну и что теперь делать? — отрывисто и грубовато сказал Петя, желая, чтобы Лина скорее вышла, не заметив его состояния.

Но она не уходила, губы ее дрожали.

— Я боюсь!.. Петя, я боюсь… Она молчит. Я к ней царапалась, даже постучала тихонько, а она не отзывается. Я боюсь. А вдруг снова приступ?.. Вдруг с ней случилось что?!

Тут уже Петя забеспокоился. Они ведь одни с Линой, оба житейски мало что умеют, даже по магазинам почти не ходили, раз в неделю загружаясь продуктами из бабушкиной «лечебной столовой». Отца нет, Тимашеву не позвонить — и никто им не в помощь. Что они делать будут?

— Ты иди к двери туда, — испуганно почему-то шепнул он. — Я сейчас приду.

Неожиданно Лина послушалась, вышла в коридор, словно поняла причину его сидения с подушкой на коленях и нежелания встать вот так сразу. Впрочем, член его уменьшился во время разговора до нормальных размеров. Оставалось застегнуть пуговицы и заправить в брюки выбившуюся рубашку.

Лина ждала у двери в бабушкину комнату. Горел электрический свет, освещая в прихожей вешалку с плащами, калошницу, не метенный пол с комочками засохшей грязи. Было видно, что Лина дрожит, обняв руками плечи, чтоб не так ее трясло. Она открыла было рот, но Петя поднял руку, призывая к тишине. Приложил ухо к двери. Услышал вначале звон в ушах, потом Лина выдохнула сквозь зубы и снова набрала воздух, перестала дышать, только тогда донеслось до него сонное посапывание. Петя осторожно, чтоб не скрипнула, приоткрыл плотную дверь, и теперь к щелке приложил ухо. Слышалось по-прежнему сонное дыхание.

— Спит она.

Он аккуратно и плотно, как было, притворил дверь. Теперь бы им разойтись по своим конурам и спать лечь, но Лина зачем-то прошла следом за Петей в его комнату. И встала, не уходя. Петя тоже молчал, складывая учебники в портфель.

— Ты спать собираешься? — вдруг спросила Лина и присела за круглый Петин стол, закинув ногу на ногу.

— Собираюсь. Завтра сочинение. По «Грозе».

А сам подумал, что, может, его и не будет-то, сочинения, из-за всей этой истории с Желватовым и Герцем, даже наверняка не будет. Лиза не права, надеясь на стойкость Герца. И надо бы Лине объяснить подробно, что к чему, про булыжник в окно и почему сочинения может не быть, однако он только про это подумал, как она уже сказала:

— А ты напиши, что Илья тут вещал. Он хоть ко мне и по-свински относится, но умный. Этого у него не отнимешь.

И Петя согласился, вдруг испугавшись вдаваться в подробности:

— Пожалуй… Только он про «Грозу» ничего не говорил.

— А общие идеи?.. О России и Западе. Это должно пригодиться, я думаю. Да и про «Грозу» он как-то рассказывал… Это разве не при тебе было?

— Не-а, я не слышал.

— Ну, это смешная история. Какой-то ильевский приятель-филолог принимал вступительный экзамен в эмгеу, и мальчику-абитуриенту достался билет с «Грозой». Вот мальчик этот и говорит: «А можно я не по учебнику, а сам от себя, как сам понимаю, расскажу?» Приятель Тимашева говорит: «Рассказывай. Только чтоб и в самом деле было у тебя по-своему, а не по учебнику». А абитуриент и пошел катать. «Кто, — говорит, — самое страдающее лицо в пьесе? Разумеется, Кабаниха! Вы только представьте: сын — тюфяк, тряпка, жена у него, ее невестка, — по сути дела, мечтательная сука. К тому же дура, потому что Борис, в которого она втюрилась, обыкновенное дерьмо, и надо быть дурой, чтоб этого не увидеть. Кабаниха-то видит!.. А дочь ее еще хуже: откровенная шлюха, да с преступником Кудряшом связалась… Не так ли? На Кабанихе весь дом. А от наветов, от злых языков, от общественного мнения честь дома сохранить — разве это не ее забота?» Короче, мальчик за свои старания и смелость четыре балла получил, я уж Илье сказала тогда, что его приятель — свинья, что мальчик вполне заслужил «отлично».

Она внезапно замолчала, так же резко, как начала говорить. Глаза у нее блестели, как у сумасшедшей, так что Пете стало страшновато, захотелось, чтоб она скорей ушла.

— Я постель стелить буду, — сказал он в ответ.

— Выгоняешь? — усмехнулась Лина. — Ну, стели. Мешать не буду. Пойду себе.

Она поднялась со стула, но не уходила.

Разлепила губы:

— А ты не посидишь немного со мной? Хоть двадцать минут. Я тебя очень прошу! Я хочу с тобой посоветоваться! Ты же уже большой, — говорила она, как больная в горячке.

— Может, потом? — боязливо спросил Петя. — Так поздно?..

Но чувствовал он, что исходит от Лины какая-то странная сила, которая туманит ему мозг и притягивает к ней и он вроде бы даже жаждет ее отрицательно-повелительной реплики.

— Нет, сейчас! — настойчиво-капризно потребовала Лина.

— Хорошо, — ответил Петя.

— Я пойду лягу. На ногах не стою. А ты приходи. Я все равно всю ночь не усну.

Шальная, тревожная мысль мелькнула опять у него в голове, даже не в голове, а прямо в теле, какая-то мысль-чувство. Он не посмел себе в ней признаться, но влекомый ее зовом, повторил:

— Хорошо.

— Секунду, — сказала Лина. — Я только сигареты с пепельницей на кухне возьму и сразу лягу.

— Ты ложись, я принесу.

— Правда? Ты милый, — она вдруг коротко рассмеялась каким-то горько ироническим горловым смехом. И пошла к себе.

Взяв на кухне пачку «Явы», спички и пепельницу, Петя прошел в комнату Лины. Она уже лежала в постели, точнее, сидела в подушках, укрытая по пояс одеялом. При свете ночной лампы, находившейся за ее спиной на бельевике, он увидел, что Лина осталась в одной ночной сорочке, довольно просторной и прозрачной, с короткими рукавчиками, большим вырезом, сильно открывавшим ее крупную красивую грудь.

— Давай сюда, — она протянула свою смуглую полную руку, взяла пепельницу, поставила ее рядом с лампой. — А сам садись.

Петя присел на край постели, протянул ей пачку сигарет, зажег спичку. Лина привычно затянулась, стряхнула пепел, быстро набежавший на кончик белой сигаретной палочки.

— Ты сам закуришь?

— Ага.

Он закурил: Она взяла пепельницу и поставила на постель между ними. И лихорадочно заговорила:

— Я о Тимашеве… Ты можешь его понять? Ты же большой, ты же мужчина!.. Он же мне цветы носил. Еще в мою коммуналку. Вся комната была в цветах! Клялся, что цветами мой путь устелет. Я знаю, что я красивая, всегда знала, знала, что мужчины хотят меня, влюбляются в меня. И он любил. Вроде бы и сейчас любит! А сам!.. Я, Петька, ничего не понимаю. Почему он все время меня бросает? Почему? Может, оттого он ко мне не уходит, что я — квартеронка?! — она глуповато и напыщенно раздула ноздри. — Из-за несчастной этой четвертушки еврейской крови во мне?!

Вначале Пете эта речь, этот разговор напомнил недавнее его мучительство с Лизой. Он сам вроде бы был как Тимашев, уходил, а теперь вот должен выступать арбитром в таких же отношениях. В таких же — да не таких! — успел сообразить он, когда Лина своей фразой о четвертушке еврейской крови заставила его подумать, что хоть она страдает, но не очень умна, не то, что Лиза, которая и вправду страдает понапрасну, потому что даже не знает, любит ее Петя или нет. А Лина уверена, что Тимашев ее любит! Ей хорошо!

— Думаю, что не в этом дело! — поправила она сама себя, заметив, что Петя не подхватил ее реплики. — Хотя у нас в Архитектурном был один такой, который побоялся жениться на своей любовнице-еврейке, чтоб карьеру не испортить. Теперь из Штатов не вылезает, там его за прогрессиста считают. Я знаю, что Илья не такой! Тогда — почему?! Что его держит?! Жену он не любит. Сын уже взрослый. И она его не любит, эта его жена! Но это у нас так принято — с нелюбимыми жить. Все, как на подбор, Татьяны Ларины! Или я нехороша собой? А! — махнула она рукой. — Черт с ним! Пусть живет со своей законной и мучается! Правда, братик?

Она говорила совершенно, как безумная. А тут еще схватила Петю за руку и шепнула диким голосом:

— Я хочу отомстить Тимашеву, отомстить самой себе!

Голова у Пети стала совсем в тумане. Та невнятная мысль, которую он ощутил несколько минут назад, стала крепнуть, но все равно боялся он дать ей волю. Хотя впервые он почувствовал, оставшись наедине с женщиной, что не надо бояться нападения извне. Никогда раньше не приходило ему в голову и то, что он может к Лине отнестись, как кженщине, но сейчас что-то творилось с ним. Он смотрел на ее почти обнаженную грудь и чувствовал звон в затылке. Может, она его научит!.. Беспокойство оставалось, но привычного страха не было. Их ограждали стены дома и стены квартиры: никто не войдет. «Эх, — снова подумал он, — если бы я зашел к Лизе в квартиру, то тоже было бы не страшно…»

— Как твои дела с Лизой? — спросила неожиданно Лина.

Петя не ожидал этого вопроса, но ответил быстро:

— Нормально, — ему захотелось выглядеть удачливым мужчиной. Поэтому интонация была такая, будто он что-то не договаривает, щадит честь своей дамы.

— Ты молодец, — польстила ему Лина. — Никогда никому не рассказывай о своих взаимоотношениях с любимой женщиной. Это тайна. Это касается только вас двоих. Правда?

— Правда, — ответил Петя, которому и нечего было рассказать. Ничего такого они с Лизой не делали.

— Но брату с сестрой о многом можно поговорить. Мы же с тобой кузен с кузиной, если по-старинному. А мы так мало откровенничаем по душам. С кем же еще поговорить! Хотя у тебя есть Лиза… А меня Илья не слышит. Ему одного надо — тела!.. А я говорить хочу. Человеку ведь надо с кем-то делиться. Она, — кивок в сторону бабушкиной комнаты, — тоже только о своем талдычит, ей тоже на меня наплевать. А я хочу быть нужной хоть кому! Вся, целиком! Душой и телом! Разве я не права?

— Права, конечно, — растерянно пробормотал Петя, одурманенный ее голосом, движением рук, скачками речи.

— Скажи, ты меня осуждаешь за мои отношения с Ильей? Ты — мужчина, ты должен что-то сказать. Скажи. Я же видела, как ты на меня там посмотрел.

— Как? — глупо, зная наперед ответ, спросил Петя.

— Как мужчина. Не красней, это естественно, ты уже большой, взрослый. Вот и скажи. Только пойми: я не ханжа. Мне это тоже нужно. Всякой женщине, как и мужчине, это нужно. Но я ему сегодня отказала. Практически выгнала. Я не гаремная женщина, не могу делиться с другой.

Петя напыжился, стараясь и впрямь казаться взрослым:

— Я понимаю.

А она говорила быстро, почти в истерике:

— Думаешь, мне легко? Да и ему тоже не сладко. Бедный он! Мучается. И с женой, и с сыном, и со мной. Мне кажется, он начинает меня ненавидеть.

— По-моему, ты преувеличиваешь.

— Если бы! Он мне как-то спьяну по телефону сказал: «Тебя надо отрицать!» За что? Я не понимаю. Что я ему плохого сделала? Он же меня любит! Говорит, что лучше меня у него нет и не было женщины. Но все время убегает от меня. Потому, де, что ему надо работать. У него семья, но не из-за семьи он не хочет быть со мной. Ему, видите ли, нужно творить!.. Пожалуйста, я ему не мешаю. Скорее уж жена ему мешает! Странно все это. Не понимаю ничего. Ведь я вдохновляю его на высокие размышления. Я это знаю, он и сам это говорит. Как-то все глупо происходит!.. Ты же мужчина, Петя, объясни, что это значит. Я сильная женпщна, но я боюсь, боюсь одиночества, мне страшно остаться одной. Я бы все для него делала! А он не хочет. Я сегодня нарочно создала такие условия, что он ушел несолоно хлебавши. Я понимаю, что не склеится у нас, да и уже не склеилось. Понимаю, что надо рвать с ним. Но скажи, кто виноват! В чем я перед ним провинилась, что он меня разлюбил? Ведь совсем недавно, кажется, он усыпал мой путь цветами. Встречал меня с работы, провожал до дома. А потом исчез и звонит и появляется теперь, только подвыпив и раскрепостившись. И все равно, хоть я говорю, что он меня разлюбил, сердцем я чувствую, что это не так, что его ко мне влечет. А к жене уже нет. Во всяком случае как к женщине. Я это вижу. Но со мной связать свою жизнь он не хочет. Разве я плохая?

Глаза ее расширились диковато.

— Да нет, ты чудесная женщина, — бормотнул Петя, мало что соображая, и погладил ее по голой руке. «Безнравственно я себя веду», — мелькнуло у него в голове.

— Может, я некрасива? — говорила Лина. — Грудь у меня не хуже, чем у восемнадцатилетней, — она обеими руками натянула сорочку, чтобы отчетливее обрисовались груди, но Петя и так все видел, и без того в затылке у него продолжался непрерывный звон. — Или у Лизы лучше? Ты ее любишь, я понимаю. Что может быть красивее любимой женщины! Мы, женщины, прежде всего — тело, плоть, духовно мы зависим от мужчин, нам надо, чтобы вы нами любовались, восхищались!.. А мы вас ценим и любим за характер, за силу, за ум, за духовность… По крайней мере, я такова. А мужчина в женщине ищет чувственного, плотского. И понимания. Чем я ему не угодила? Такую фигуру, как у меня, не так просто найти! А бедра? — она откинула одеяло, и Петя увидел ее ноги, потому что рубашка взбилась выше колен; он почувствовал, что лицо его пылает. — Ты краснеешь? — удивилась Лина. — Я думала, Лиза тебя хоть как-то воспитала. А ты так краснеешь, будто никогда не видел обнаженной женщины. Бедненький! — она запахнула одеяло. — У тебя что, с Лизой ничего не было? Ладно, не отвечай.

Она натянула одеяло на плечи и снова засмеялась горловым смехом. А у Пети в глазах только ее грудь, ноги, бедра. «Она же моя сестра», — подумал он, но плоть его опять поднялась, распирая материю штанов, тишина и спокойствие квартиры как будто подталкивали его к Лине, а звон в голове заглушал праведные мысли. Став коленями на кровать, он неумело ткнулся губами ей в подбородок, а руки попытался запустить под одеяло.

— Ты что, миленький! — уперлась ладонями ему в грудь Лина, а поскольку он не отставал, то и сильно оттолкнула его. — Ты ошибся. Тебе, конечно, нужна учительница. Но я для этого не гожусь. Поищи в другом месте. Ты меня неправильно понял.

— Прости.

Он встал на ноги, стесняясь, прикрывая себя рукой, пошатываясь и стараясь повернуться к ней боком. Бледный, униженный, оскорбленный и несчастный. Старался не смотреть на нее.

— Петя, — вдруг услышал он, но шагнул в сторону от кровати, отрицательно помотав головой, ожидая упреков. Но голос был ласков.

— Бедный! Тебе обидно? Все я виновата. Ну поди сюда, помиримся. Я все же чудовище. Но если бы ты знал, как я несчастна! Что ты прикрываешься и отворачиваешься? Вот глупый! Подойди ко мне.

Петя приблизился. Член его снова опал, он мог двигаться теперь без неловкости. Она улыбнулась.

— Вот видишь, ты и успокоился. Наклонись. Поцелуй меня. Ну, не надо меня бояться.

— Я виноват, — прошептал он, словно в школе оправдывался перед завучем. — Мы же с тобой брат и сестра.

— Какая чушь! — услышал он в ответ. — Брат и сестра!.. Так в этом мире все относительно. И чудесно, что мы брат с сестрой! Ты такой бледный, — лепетала она, взяв его руку и притягивая к себе. — Ну, наклонись, я тебя пожалею. Солнышко, братишка мой! Мы же с тобой очень дальние родственники, нам по закону даже жениться можно, мы же с тобой дальше двоюродных. Но я все равно хочу считать тебя своим братишкой. У меня ж никого нет. Я совсем, совсем одна. У тебя отец с матерью, они вернутся скоро, а я снова в опостылевшую коммуналку. У тебя Лиза. А кто у меня, кто со мной? Что у меня? Я очень хочу, чтоб мы были близки. Как этого достичь? — она глухо и невесело рассмеялась. — У женщины для этого только один способ.

— Какой?.. — хрипло спросил он.

— Такой. Дурачок ты еще. Ну, еще ближе. Мне так неудобно.

И подтянув его к себе, она неожиданно принялась ему расстегивать пуговицы на рубашке и брюках.

— Сними ты эту чушь! — шептала Лина, дергая его за брюки. Тебе лучше, удобнее будет.

Петя раньше, когда пытался представить себе этот «роковой и восхитительный миг», пользуясь выражением Мопассана (которое он запомнил еще с тринадцатилетнего возраста, зачитываясь эротическими его рассказами), не мог вообразить не только самого акта, но еще больше — момента, ему предшествующего, то есть чисто технологических действий, связанных с раздеванием — не женщины, себя. Какая-то деловито-бытовая подробность виделась ему в этом, уничтожавшая самую возможность страстного соединения двоих. Но оказалось, что он и не почувствовал, как в секунду освободился от одежды, оставшись лишь в трусах, и уже лежал под одеялом с Линой.

— Сними, все сними, — говорила она, прижимаясь. — Я тоже, погоди, рубашку сниму, — она приподнялась на секунду и выскользнула из ночной сорочки. — Просто полежим рядом. Мне так нужно кого-нибудь обнять, прижаться к кому-нибудь. Чтоб себя забыть. Я так несчастна!.. Забыться! Это и есть месть себе!

Она словно бредила, прижимаясь к Пете, стискивала его руками. «Месть?» — удивился он, но в этот момент Лина провела рукой по его бедрам стаскивая с него трусы, пальцами коснулась его невольно сызнова поднявшегося члена, так что сладкая молния пронзила его, и он перестал удивляться и что-либо соображать. Петя впервые в жизни ощущал всем своим телом голое тело женщины, но, чувствуя напряжение своей силы, не умел ею пользоваться. А Лина будто не замечала, не ощущала его напряжения и дальше не хотела помогать ему. Рука ее была на его груди. Он резко повернул ее на спину и попробовал, навалившись сверху, раздвинуть ей ноги.

— Малыш, маленький мой, не торопись, не глупи, — не даваясь, смеялась она странным, только теперь для него понятным горловым смехом. — Зачем спешить? Все испортишь. Поцелуй меня сначала, погладь, приласкай. Мы же не собаки. Собаки и те не торопятся. Ну не лезь ко мне, я тебе сказала! Погоди. Не умеешь — не лезь! Я не просто так хочу. Я хочу спастись, забыться хочу. Я с ума схожу. Уже сошла. Пусти же! Ну и колода ты! Совсем неповоротливый. Что ты с Лизой делать будешь? Такой тюлень, даже противно! Ну, не сердись, братишка, я сумасшедшая, я чудовище!..

Но достаточно было и двух холодных слов неопытному, чтобы сила вдруг покинула его. Он испугался что опозорился навсегда, что и в самом деле у него никогда не получится. Он лег на спину, слезы покатились у него из глаз.

— Ну что ты опять лег, как колода?! — тут она неожиданно увидела, в каком он состоянии, и ахнула. — Что я наделала! Бедненький мой! Я чудовище. Не сердись, ты не виноват. Это я всему виной. Не торопись. Я попытаюсь тебе помочь. Родной мой!

Ее руки гладили его тело, а он уже не хотел ее, он вспомнил Лизу, и от обиды и злости на себя слезы продолжали течь по его лицу. Слова Лины сначала ранили его, а теперь старались утешить, но не утешали, не возвращали силы. А если б она еще знала, что он промолчал про Желватова, а когда узнал, что тот наделал, то — испугался! Что он — трус!

— Со мной трудно. Я сама себе противна. Отвратительна. Я всем приношу несчастье, — бормотала лихорадочно Лина. — От меня, наверно, не исходит добра. Я тебя обидела. Ну, ничего, полежи тихонько, все вернется, все хорошо будет.

Она вытирала ему слезы, старалась заглянуть в глаза, но он плотно сжал веки, чтоб ничего не видеть, лишь почувствовал, что она откинулась назад, притянула его голову к себе:

— Ляг ко мне на плечо.

Он послушно-механически выполнил ее приказ. Но по-прежнему ничего не испытывал, кроме страха и желания убежать подальше, забыть навсегда сегодняшнюю ночь. Лина гладила его грудь, правый бок, живот, нежно касалась его мягкой плоти и ворковала виновато:

— Ты не при чем, не переживай. Не бойся, мужчина не должен бояться. Приободрись.

Казалось, конца не будет этому ужасу и позору. Телефонный звонок в ночи раздался особенно громко и неожиданно. Они вскочили на колени друг против друга, забыв о своей наготе. Вначале они даже не поняли, откуда этот звон, и испуганно переглянулись. Первая мысль была привычно-тревожная — что-то с бабушкой случилось, и она зовет их своим; звонком. Но вторая звоночная трель показала им, что это всего-навсего телефон. Хотя странно и жутковато было: среди ночи им кто-то звонит. Таких знакомых они не имели, полуночников. Даже у Лины они все перевелись давно. Не вставая, они посмотрели в сторону кухни. Может, перестанет… Петя бы и подошел, но боялся, что Лина станет его презирать за бегство. Телефон звонил.

— Сними трубку, я не буду вставать, — произнесла все же Лина. — Какой-нибудь пьяный дурак звонит.

Петя догадался, что она подумала о Тимашеве.

— Скажи ему, что я сплю. Пусть убирается!

Петя вскочил, торопливо нашел под одеялом трусы, натянул их, затем брюки и рубашку, радуясь неожиданному, счастливому избавлению и горюя только об одном, что после разговора ему придется все же возвращаться назад, в койку к Лине.

— Скорей, а то ее разбудит! — понукающе крикнула вдогонку Лина. Она тоже накинула халат и села на постели, спустив ноги.

Петя поднял трубку. И услышал незнакомый, раскатистый, твердый, уверенный голос, который нахрапом пер в уши, не давая себя остановить, прервать:

— Владлен Исаакович? Это Каюрский. Мы с вами как-то встречались, если помните. Я из Сибири, из Иркутска. Прилетел на Запад, в Москву то есть, правды искать. Ненадолго, дня на два. За наше общее дело, за марксизм-ленинизм борюсь. Хотят у студентов-естественников курс по марксистско-ленинской философии сократить. С этим бороться надо! Я Розе Моисеевне хоть не писал об этом, но уверен, что она поможет. Да и я сам в тайге вырос. Не на того они напали, руки обломают. Я же медвежатник. Приедете к нам — на медведя свожу. Здесь, правда, тоже темнят. Но я их, сволочей-бюрократов, порастрясу! Я сегодня весь день по Москве ходил, понял. Я ж среди всех этих людишек как марсианин какой! Они ж мне все по плечо! Здесь все всего боятся. А у меня вообще нет страха. Знаете, если вы у нас под Иркутском войдете в лес, то увидите: стоят березы, согнутые, их снегом зимой согнуло, так и остались навсегда изуродованными, склоненными даже летом. Но зато есть и прямостоящие. Так и люди в Сибири: есть жизнью навсегда согнутые, зато кто выстоял, то уж крепче крепкого. Вот я — прямостоящий. И меня не согнуть! Впрочем, извините, что так поздно. Но я час назад звонил, и мне Роза Моисеевна разрешила приехать, одну ночь у вас переночевать. Просила только перезвонить.

Петя не успевал вставить слова, едва он открывал рот и издавал то звук, то писк, надеясь превратить их в нечто членораздельное, как отступал под напором чужих слов. Но сообщение, что незнакомец говорил с бабушкой, было немыслимо. Да еще час назад! Мистика. Латиноамериканская. Будто бабушка решила спасти его от Лины. Слава Богу, хотя мороз по коже! Напористый голос затих, и, тряхнув головой, перебарывая робость, Петя вклинился в разговор:

— Это не Владлен Исаакович.

— А кто же?

— Его сын.

— А! Петр! Петька! Слышал о тебе. Вот заодно и познакомимся. Не боишься незнакомца пускать? Мы, сибиряки, хоть и гостеприимны, но чужого так сразу на порог не пустим. Мы и недоверчивы и приглядчивы. Лихих людей у нас ох как много! Но тебе порукой за меня слово твоей бабушки. Так что диктуй адрес.

Поколебавшись всего ничего, Петя принялся объяснять адрес и как проехать. Этот ночной визитер был спасением, выходом из дикого положения. Лина подошла в запахнутом халатике, выражая глазами вопрос, неудовольствие, даже возмущение. Петя, однако, продолжал объяснять. Если б Лины не было и не боялся бы он остаться с ней наедине, он еще поколебался бы пускать незнакомца ночью в дом. Но сейчас!..

— Кто это? — злым шепотом спросила Лина.

Петя пожал плечами и развел руками, показывая, что не может сейчас ответить, что ответит через секунду.

— Ты что, с ума сошел? — спросила Лина, когда он положил трубку. — Кто это? Куда мы его положим?

— Положим ко мне в комнату. Я на раскладушке, он на диване, — Петя так рад был этому гостю, что совершенно утратил привычную ему осторожность. — А кто — я не знаю. Какой-то бабушкин знакомый из Сибири, кажется из Иркутска. Он час назад с ней по телефону договорился, что переночует у нас.

— Что? воскликнула Лина. — Да она весь день к телефону не подходила даже. Вот это номер:

Петя испугался неожиданной верности своего предположения о латиноамериканской мистике, похожей на чертовщину и парапсихологию, но ничего не сказал. А Лина криво усмехнулась и буркнула, глядя в пол:

— Бабушка тебе ворожит. А может, и мне тоже. Мудрая старая ведьма. А ты не переживай. У мужчин дурное свойство считать такую неудачу поражением, почти катастрофой. Все у тебя будет хорошо, нормально. А сейчас давай гостя ждать.