Крепость

Глава VI Разговоры в коридоре и в комнате

На какой-то момент сегодня ему удалось представить приятелей и телесную свою оболочку порождением чуждой планеты, враждебной его альдебаранской сущности. И все тщетно, все прахом… Слишком все с ним происходившее его касалось. Не мог он от этого отчураться, отстраниться… Не мог посмотреть на себя извне. Если и мучали его какие потусторонние силы, то очень они с земными его страстями были связаны. «Пусть Альдебаран остается вотчиной Вёдрина», — усмехнувшись, махнул он рукой, подходя к пятиэтажному, почти родному уже для него дому.

Привычное возбуждение охватило его. Он входил в квартиру, где жила сейчас Лина, охотнее, чем к себе домой. Он был уверен, знал по опыту, что, сердитая по телефону, Лина встретит его с радостью, с любовью, — такая вздорная, несчастная, желанная. А он захочет распушить перья и начнет говорить о том, что волнует его, и ему будут внимать. А внимание, казалось ему, окрыляет, возвышает дух, позволяет относиться к себе с уважением. Ох, как Илье это было нужно!..

Позвонив, он ждал, пока ему откроют, глядя на обшарпанную снизу, словно оббитую грязными ногами дверь, и подумал, что это, наверное, маленький Петя, не дотягиваясь до звонка, колотил ногами по нижней филенке. Илья услышал, как поворачивается рукоятка дверного замка, и, одновременно уловив в глубине квартиры чьи-то чужие голоса, сообразил, что черная «Волга», стоявшая у подъезда, очевидно и привезла сюда гостей. Ее шофер спал на переднем сиденье, накрывшись газетой. Но кто могли быть эти гости? Они не входили в его предположения о том, как будет протекать его визит, он даже приуныл немного.

Дверь открыл Петя и обрадованно улыбнулся Илье. За ним, в конце коридора, он разглядел Лину, стоявшую с кухонным ножом в руке, в цветастом фартуке поверх темно-фиолетового вязаного платья с короткими рукавами. В ванной лилась вода, кто-то булькал, полоща рот. Лина, засветившись при виде Ильи, но робко, словно виноватясь за раздраженный телефонный разговор, подошла и встала за Петиной спиной.

Хлопнув по плечу, полуобняв его правой рукой и отстранив слегка с дороги, Илья потянулся поцеловать Лину, чувствуя, что у него перехватывает дыхание, отступает куда-то вчерашний бред и морок с Элкой и Паладиным, что забыл он все на свете и не хочет ничего и никого, кроме нее, и что, видимо, на лице у него все это написано. Потому что Лина уклонилась от поцелуя. Рядом стоял Петя, дверь в комнату Розы Моисеевны была открыта и оттуда доносились голоса: разговаривали две женщины.

— Петя, иди к себе, — строго сказала Лина. — Сейчас гости уйдут, я позову тебя обедать. Да-да, иди и закрой за собой дверь.

Петя обиженно хлопнул дверью.

— Ты слишком резко, — шепнул Илья, привлекая к себе Лину. — А что за гости? Надолго?

Прижавшись к нему на секунду и снова выпрямляясь, она сказала нейтральным голосом:

— Надеюсь, что скоро… А ты давай вешай свою куртку в шкаф и проходи на кухню, поможешь мне.

Ее длинные смуглые руки приняли от него куртку, и она сама, словно не доверяя ему, а на самом деле показывая, что ей приятно за ним ухаживать, открыла дверцу шкафа, чтобы повесить куртку. Илья воспользовался распахнутой дверцей как прикрытием и поцеловал ее. Она счастливо улыбнулась, но тут же приложила палец к губам.

Скрипнул паркет на пороге комнаты Розы Моисеевны и хлопнула дверь ванной. В коридоре сразу стало толкотно, поскольку для четырех человек места здесь было маловато. Из комнаты вышла девица лет двадцати пяти в мужском пиджаке, с продувной комсомольско-журналистской физиономией. Щеки у нее были бугристые и свекольно-красные, на носу тяжелые, квадратные очки, и вся она нелепо оживленная и понимающе заинтересованная. Из-за ее широкой спины вырисовывалась голова Розы Моисеевны с неприбранными, распущенными редкими белыми волосами. От ванной по направлению к ним, прихрамывая на одну ногу и подволакивая другую, ковылял криворотый человек с черным портфелем и шляпой в одной руке. Подойдя поближе и протиснувшись мимо Лины и девицы с портативным магнитофоном, он перехватил свой портфель в левую руку, а правую протянул, скорее, даже сунул Илье:

— Позвольте представиться. Саласа, доцент.

Лина показала глазами, что эти гости — нечто и пошла на кухню, всем своим видом выражая презрение к разговору. Илья не успел пожать хромому руку.

— Это Илья Тимашев, — громогласно заговорила Роза Моисеевна, кутаясь в застиранный и выцветший байковый халат. — Это друг моего сына. Он тоже крупный ученый, как и мой сын. Он его друг и работает в журнале!

— Вы тоже кандидат? — подобострастно обратился к нему Саласа, пряча руку в карман пиджака. — Я так и думал, что вы друг Владлена Исааковича. А я все никак не могу защититься. Печатных работ не хватает. Вам легко, вы ведь в журнале работаете?.. Значит, с вахт надо дружить, хе-хе! Глядишь, статейку опубликуете…

Илья привычно начал бормотать что-то вроде: «Как же, как же, приходите, кто может запретить. Редколлегия только у нас суровая, ничего почти не пропускает. От нас ведь не все зависит. Но, разумеется, попытка не пытка…» При этом он уцепился правой рукой за бороду, чувствуя себя как всегда неловко при встрече с дураком.

— Да, к вам нелегко попасть… Как говорят, три пуда каши съесть надо, — заискивал неостепененный допент.

— Так вы работаете в журнале? В том самом? Мы на политзанятиях его изучаем, — кинулась, перебивая Саласу, девица. — Мы с вами, значит, коллеги, я тоже представитель прессы. Нет, я с вами не хочу равняться, вы, конечно, страшно умный. Но и наша многотиражка выходит уже на четырех полосах. Только хорошего материала маловато. Вам это должно быть понятно. Это наше общее профессиональное мучение. И вы, надеюсь, — тут она так кокетливо улыбнулась, что Илья непроизвольно вздрогнул, — не откажетесь мне помочь, вы просто обязаны это сделать, — она положила ладонь на его руку и дружески сжала ее. — Вы должны рассказать кое-какие детали про Розу Моисеевну, ладно? Мне кажется, вы давно ее знаете… А нам очень нужна точка зрения молодого, идеологически грамотного человека, тем более профессионального журналиста и философа, — ластилась она, вопрошающе дыша и заглядывая ему прямо в лицо.

В редакции Тимашева называли то «бабьим пророком», то «дамским угодником», потому что любил он позубоскалить, поболтать, почти пофлиртовать — с машинистками, секретаршами, официанточками, авторшами и прочими кисочками. Но журналистка была из тех женщин, с которыми даже пошутить он затруднялся, слишком неаппетитным казалось ее тело и слишком волчьей хватка. Обычно подобные женщины мечтают, чтобы интересные, но развратные мужчины попали под их благотворное влияние и, сохраняя свою развратность в «интимных отношениях», стали бы образцом общественной морали. «Ко всему, небось, и старая дева, — решил Тимашев, но поправился. — Хотя вряд ли… А комсомольские молодежные лагеря, а пткольт молодых журналистов, а симпозиумы, а финские бани, а вечерние посиделки в редакции, а главный редактор, а директор, а парторг…»

— Вы меня простите, — сказал он ласково и, тоже дружеским жестом, снял ее руку со своего локтя. — Но лучше Розы Моисеевны вряд ли кто расскажет ее биографию. Думаю, вам стоит попросить Розу Моисеевну записать свои воспоминания на бумагу. Вы сведете воедино с тем, что у вас на магнитофоне, тогда, возможно, получится, что надо, — говоря, он двигался потихоньку в сторону кухни.

На звук его голоса, не утерпев, вылез из своей комнаты Петя. А оскорбленная, отшитая журналистка, несмотря на смущенно-наглую улыбку, которою одарил ее Илья, обиженно дала косину обоими глазами и покатилась к двери, а следом за ней, придерживая двумя руками портфель, двинулся почтительно хихикавший Саласа, но приостановился, когда распевно, раскачивая головой, принялась жаловаться Роза Моисеевна:

— Илья, ты пришел, а то не приходит ко мне никто! Вот только эти товарищи пришли, им важно, чтобы я поделилась своими воспоминаниями. Это всем важно. Мне недавно даже из Иркутска письмо пришло, от моего бывшего ученика, он теперь профессор, профессор Каюрский. Я еще не читала, но так он написал на обратном адресе. Запомните это имя. Он меня уважает. Он меня помнит. Он уже однажды, очень давно только, хотел, чтобы я прислала историю своей жизни для иркутского исторического музея. Это правильно. Мой первый муж, тоже революционер, был из Иркутска. Как и Каюрский. Я могу вам прочесть его письмо. Нет, не могу, оно далеко…

— Всем, всем, дорогая Роза Моисеевна, нужен ваш жизненный опыт, — залопотал Саласа, лебезя. — Для нашей партийной организации, где вы проработали больше сорока лет, он особенно неоценим. Ныне особенно важно помнить, как вы нас всегда учили, что каждый коммунист должен быть высоко-идейным, активным бойцом нашей партии, особенно в условиях усиления нападок империализма и сионизма, злопыхающих на строительство коммунизма в нашей стране. И мы обещаем вам, дорогая Роза Моисеевна, я от лица всего парткома говорю, приложить все силы, чтобы ваша жизнь не прошла даром. Вот и Илья… Илья… извините, как вас по батюшке величать?

— Васильич, — недовольно-нетерпеливо буркнул Илья.

— Вот и Илья Васильевич поддержит мои слова, не так ли?

Илья вяло кивнул. Старуха стояла, вытянувшись, как маршал на параде, торжественно и важно держа свою седую маразматическую голову, как бы впитывая каждое слово изогнувшегося червем Саласы. Повисло молчание. Пришельцы, одетые в пиджаки, стояли перед старухой в стираном байковом халате и шлепанцах на босу ногу; на заднем фоне виделась красивая насупленная рожица Лины; румяное лицо не то подростка, не то уже юноши выглядывало из двери комнаты; сам Илья растерянно застыл на месте, хотя рвался внутренне к Лине. А над всем этим сборищем — желтый неяркий свет электрической лампочки, всегда горевшей в темной прихожей. «Никакие альдебаранцы в этой картинке бы не разобрались», — внезапно решил Илья. Саласе и девице наплевать на самом деле на старухины воспоминания, они вовсе не желают знать, какую жизнь та прожила, чего хотела свершить — им нужна галочка в отчете, и, как всякие бумажные люди, они верят в значимость проводимой сверху кампании по выявлению старых большевиков. Подумав так, Илья было ощерился, найдя объект, достойный унижения. Но сдержал себя: во-первых, торопя мысленно, чтобы ушли уже, наконец, эти гости, хоть сквозь землю провалились, а он мог пойти к Лине, во-вторых, безумно жалко старуху Розу Моисеевну, которой вряд ли необходим был этот визит. Как и любому человеку, ей нужно внимание, а к нему уверенность, что не напрасно она жила и живет. «Но воображаю, что она по своей прямоте им наговорила! Совсем не то, разумеется, что они ожидали от нее. Уж очень рожи у этого Саласы и девки уксусные! — с пьяной остротой подумал он. — Не случайно, эта сучка ко мне сунулась».

Немая сцена, наступившая после слов кривомордого Саласы, была нарушена нм же.

— Можно я пойду еще раз рот прополоскаю, а то у меня привкус какой-то, — обратился он к Лине.

— Я вас подожду в машине, — шепнула журналистка, морщись и кисло улыбаясь. Она вдруг догадалась, что к этой в фартуке понравившийся ей философ пришел.

— Да я мигом, — повернулся Саласа к захлопнувшейся входной двери. Лина указала на ванную и сказала, что пойдет принесет чашку, но Саласа остановил ее, прихрамывая следом:

— Не надо, спасибо, я из ладошки.

Илья повернулся к Пете, смотревшему на него во все глаза:

— От отца есть какие-нибудь новости?

— Не-а, — ответил Петя и добавил полушепотом: — Он уже второй раз идет рот полоскать.

— А ты что думал? После стольких-то льстивых слов, — определил Илья свое отношение к доценту. Петя понимающе-иронически моргнул глазами. Он прислушивался к словам Тимашева, даже был привязан к нему. Илья это чувствовал. А дома? «Ты мне мешаешь жить! Ты мне навязываешь чуждый мне образ жизни, давишь меня, стоишь на моем пути!» — кричал Илье сын. Опять вернулась тоска, что он не с сыном так мирно и дружелюбно разговаривает.

Из ванной выполз Саласа, криворотый и хромоногий визитер.

— Рад был с вами познакомиться, — подхалимски улыбнулся он Илье, но руку протянуть не решился. — А вам, дорогая Роза Моисеевна, желаю больше душевной бодрости, ее у вас и так много, но надо еще больше. Вашим примером должна жить молодежь.

— Уж конечно! — фыркнула из конца коридора Лина.

— Я жила верная идеям марксизма-ленинизма, — нараспев сказала старуха. — Живите, как я.

Она три раза театрально махнула рукой вслед ушедшему сослуживцу, другой рукой оперлась на ручку двери своей комнаты. Но только с улицы послышался шум взревевшей и поехавшей машины, как она расслабилась:

— Ушли! Все уходят. Одна я остаюсь. Ох! Все болит! Лина! Лина! Помоги мне! Ты бесчувственная! Ты не хочешь видеть, как мучается старый человек, нет, пожилая женщина, старый член партии. Ты себя бережешь. Ты бережешь свои нервы. Ты равнодушная. Ох! Помогите же мне кто-нибудь!

Она стала заваливаться набок. Бросился к ней Петя, но Илья был ближе, потому оказался проворнее и, подхватив ее под руки, довел до постели, отвернул плед и осторожно усадил. Она села, посидела, потом скинула тапки, влезла под плед и укрылась им, не снимая халата. Оживление от прихода неожиданных гостей сменилось усталостью и раздражением. В комнате пахло давно не мытым телом, лекарствами, мочой, тленом.

Вошла Лина.

— Роза Моисеевна! Вам сейчас принести обед или попозже?

«Бабушкой не назвала, сердится», — отметил Илья. А старуха вместо ответа запричитала, словно Лина ее ни о чем не спрашивала, запричитала, лежа и глядя в потолок:

— Где моя семья? Куда я попала? Здесь все чужие. Я всем чужая. А я честно прожила свою жизнь. Честно. Я всем помогала, а меня все забыли. Где я живу? В какой стране? Разве здесь не социализм? Ведь вы — советские люди. Почему вы не ухаживаете за мной? За какой-нибудь глупой старой бабой и то больше ухода. А я всегда боролась, всю жизнь, боролась за ваше счастье! Я заслужила заботу. А меня все покинули!

— Ну что вы, Роза Моисеевна! Это не так! — Илья старался возражать мягко и вежливо, понимая много яснее, чем она, исторический смысл ее вопля. Она не нужна. Что-то сделала, плохо или хорошо — другой вопрос, но добилась! И кто же выиграл, кто у власти?.. Те, за кого боролась? Униженные и оскорбленные?.. Да нет — Тыковкины и Паладины. Он взял ее за руку.

— Вы прожили свою богатую событиями и поступками жизнь, как Дон Кихот, мы все это понимаем. Но вы же знаете, что у каждого из нас есть обязательства, которые мы должны выполнять. Вы же сами были человеком, для которого — прежде всего дело. И Владлен с Ириной не могут сейчас приехать: ведь Владлен работает. К сожалению, далеко от вас. А Лина, как вы можете видеть, все свое время вам отдает, даже на службу не устраивается. Уж ее упрекнуть не в чем.

— Она не хочет и не умеет работать, — безапелляционно изрекла вдруг Роза Моисеевна. — Она лентяйка. Она привыкла дома сцдеть и по телефону разговаривать. Думает жениха найти. Только об этом и думает, а сама пальцем не пошевелит для этого. Не ты же ей жених!..

Илья покраснел, отведя глаза, но чувствуя, как вздрогнула его любовница, и подумал, что, несмотря на весь свой маразм, старуха наблюдательна и язвительна.

— Это вы мне говорите! — Лина, вылетая из комнаты, даже дверью не хлопнула. Илья знал, что теперь она ждет его на кухне, но уйти сразу следом было неудобно.

— Вы несправедливы, Роза Моисеевна, — стараясь не дрогнуть голосом, твердо произнес Илья. Старуха закрыла глаза, ее белые редкие волосы были разбросаны по подушке. — Лина всё вам отдает. Все силы, время, возраст, наконец. Ведь ей чуть больше тридцати.

— А ей некому больше свой возраст отдать. У нее никого нет. Ты не в счет, потому что редко бываешь, — с жесткой и эгоистической прямотой старости отвечала Роза Моисеевна. — А я к тридцати годам была одним из руководителей компартии Аргентины. Да я ее и организовала. Там меня еще помнят. Этот тип, Кобовилья, грубое животное, он ходил за мной и слушал, как я выступаю, и называл себя моим учеником. О, это был тип, ты знаешь, из итальянцев, он сначала хотел примкнуть к какой-нибудь мафии, и чуть не попался на уголовщине, его даже хотели гнать из кружка, но я за него вступилась, у меня был русский опыт перевоспитания уголовников, когда мы сидели в тюрьме, мы одного преступника перековали в нашу веру, я и за Кобовилью взялась, он с бандитами порвал, а своими связями среди аргентинского пролетариата и бедноты принес партии много пользы. Да, он наладил контакты, — она вдруг задумалась и вздохнула, — мы его избрали в Цека, а потом он написал на меня донос в Коминтерн, что я узурпирую власть. Товарищи быстро разобрались, но из Аргентины мне пришлось уехать. Мне исполнилось тридцать восемь лет, когда я вернулась сюда. Это был двадцать шестой год. Но партийную работу я найти не смогла, потому что была еврейкой. Это уже тогда началось. Из руководства партией, из Политбюро выводились все товарищи еврейской национальности. Поднялся и удержался только это ничтожество Каганович. Но я не зря прожила жизнь. Жизнь!.. А что твоя Лина сделала?! Тридцать лет — это совсем немало…

— Вы, Роза Моисеевна, и вправду должны написать мемуары, это было бы чертовски интересно, — то бледнея, то краснея, старался Илья увести ее от «темы Лины», да и ворохнулся в нем историк-либерал, желающий знать правду о том, что происходило, и потому собирающий свидетельства.

«Может, и в моей работе пригодится», — подумал он. Хотя нет, он о другом собирался писать. Ему уже сорок три — успеет ли? Хватит ли у него сил — не разорвать с женой и сойтись Линой, а написать свою историю русской культуры, свое «Зазеркалье», о том, как все высокие идеи, взятые с Запада, оборачивались навыворот — к торжеству азиатского, рабского начала, а все великие художники ненавидели себя за то, что они великие и выходят из ряда, вываливаются из общинного начала, выпадают из народа, и старались смирить себя, «становясь на горло собственной песне». Уже пора, и нет сил, не хватает уверенности, что написанное им кому-нибудь понадобится, не говоря уж о естественном страхе любого автора, боящегося неудачи.

Эта нерешительность, как он сам полагал, была в нем от его робкой, всего трусившей матери. Он помнил, как зимой сорок четвертого года он, четырехлетний, сидит на топчане около тяжелого квадратного стола, а бабушка с мамой прилаживают — прячут то в одно, то в другое, то в третье место их единственную трехлитровую бутыль с бензином, спорят, ссорятся, торопятся, потому что вот-вот может явиться постовой. Час назад забежала соседка и сказала, что по их домам (дома были двухэтажные, продолговатые, покрытые розовой штукатуркой, выцветшей от дождей и ветров, с обшарпанными стенами в надписях; из-под отбитой и отвалившейся штукатурки глядели перекрестья дранки, на которую штукатурку лепили; внутри были длинные коридоры, пахло кошачьей мочой, вдоль коридоров — однокомнатные квартиры: кухня там была крошечная, с маленькой железной печкой, топилась она дровами) пойдет с обыском милиция, потому что в домах много шоферов живет и наверняка есть ворованный бензин. Илья помнил, что этот бензин, который они тогда купили у соседей, ни мама с бабушкой, ни он следом за ними не воспринимали как ворованный, они были признательны соседям, говорили, какие они хорошие люди, что продали бензин. И бензин казался маленькому Илье подобным той горящей головне или кремню с огнивом, которые так важны были древним людям, чтобы поддерживать огонь в очаге, который охранял от холода и злых зверей и на котором можно было готовить принесенную в стойбище добычу. Илья для своих четырех лет был начитан, во всяком случае книжку «Приключения доисторического мальчика» мать ему читала. А бензин был нужен для скверно разжигавшейся печки. Бабушка тогда очень ловко запрятала эту трехлитровую бутыль. Она вынесла ее в прихожую, поставила в угол около двери и сверху набросила на нее драную телогрейку, будто бы здесь куча старого барахла, к тому же, когда дверь распахнулась, она прикрывала угол, где стояла бутыль. Тут явился постовой, — безо всяких ордеров на обыск, да и в голову никому в те годы не приходило каких-то «законных оснований» от власти требовать, — обойдя квартиры соседей, заглянул к ним. Он, видимо, сам понимал, что является к людям как враг, потому что зимы стояли холодные и голодные, а в бутыли бензина скрывалось тепло и, следовательно, жизнь. Может, он и по их комнате прошелся бы так же бегло и непристально, как и по комнатам соседей, но маму, сидевшую рядом с Ильей, со страху колотила такая явная дрожь, что он поневоле должен был заподозрить какие-то невероятные запасы бензина, потому что из-за трех литров так не пугаются. Бабушка была более спокойна, она открывала дверцы шкафа, ящики комода, помогала отодвинуть шкаф, чтобы милиционер и туда заглянул. Нигде ничего не было, и постовой уже два раза собирался уходить, но, взглянув на трясущуюся маму, не говоря ни слова, принимался снова за поиски. Его должно быть охватил азарт, как в детской игре, когда что-то прячут, а потом кричат водящему «холодно» или «горячо». Так вот сейчас явно было «горячо». Наконец, он принялся соизмерять свои поиски с дрожью мамы и, разумеется, нашел бутыль. Найдя, был недоволен собой, потому что составлять акт и куда-то тащить эту тяжелую бутылку ему определенно было неохота, но что делать: нашел, так расплачивайся.

Илья всегда вспоминал этот случай, когда думал о своем неумении переступить официально принятый стиль жизни и заняться работой без надежды на публикацию, работой для себя, о своей подспудной боязни властей предержащих. Отец у него был поэт в шиллеровско-романтическом смысле; по рассказам матери, человек отчаянный, но с пятого курса ИФЛИ он пошел в ополчение и погиб в декабре сорок третьего года, так и не передав сыну умения смотреть на начальство и на жизнь с вызывающе высокомерным прищуром. А теперь Илья работал в престижном научно-идеологическом журнале, приближенном к сильным мира сего. Не зря так задрожал в прихожей доцент, сообразив, где Илья работает. Служба в этом журнале давала ему житейский статус. Естественно, что среди его приятелей оказались дети советских сановников. Ничего он у них не просил, да и неприлично это было бы — просить, имеющие власть просьб не слышат, но, казалось ему, дружба с ними подтверждает перед кем-то его лояльность. Так и Паладин в его жизни возник. Вроде бы почему и нет: коллега по журналу. Но можно было не дружить, не связываться. А он сам привел его в дом, сам с Элкой познакомил. Ну и что? говорил он себе. В конце концов, «мы все — советские люди». А мать учила его жить так, чтоб не полагаться на свою личную активность, жить, снимая с себя ответственность за свои поступки, перелагая ее на обычай, на постановления и установления. Это отсутствие личной смелости в выборе своей судьбы мучало теперь Илью.

Он оглядел комнату, и тут едва ли не в первый раз как следует осознал, что старуха гордилась своим прошлым. И всякими безделушками, напоминающими Аргентину и Испанию, словно старалась удержать его, снова приблизить к себе. Эти безделушки выглядели как трофеи, которые хранит старый боевой генерал, и ему по-прежнему кажется, что только он и умел воевать и что, пусти его сейчас в дело, он, именно он всех врагов разобьет. И наверно, она мечтает повернуть время вспять.

— Зачем писать? Все говорят — пишите, — нарушила вдруг молчание Роза Моисеевна. — Все прошло, все кончилось, ничего не вернешь, жизнь не проживешь заново. Материя истлевает, превращается в прах, в круговорот вещей в природе. Так и должно быть. Но это стра-ашно, — наступила пауза, во время которой растерянный Илья не знал, что сказать, а старуха продолжала, не обращая на него внимания. — У меня были братья и сестры, и все поумирали. А я все живу. Все живу. Я как вечный жид! И никого кругом. Такие настали времена. Один мой внук, мой единственный внук, и эта дура, как ее… ну… Лина. Дура.

— Она достаточно умна, — не нашелся сказать ничего лучшего оскорбленный за Лину Илья.

— Умна для чего? Ничего не делать и волосы перед зеркалом часами причесывать? Для этого ее ум годится.

Илья вдруг обрадовался перебранке, она хотя бы уводила от морально-метафизических проблем, которые невыносимо было обсуждать с умирающим человеком.

— Ну хотя бы, — резко сказал он, — ее ум годится для того, чтобы готовить вам обед. Да и вообще пора понять, что человек не определяется общественной пользой.

— А чем же?

— А ничем. Самим собой. Тем, что он человек и существует на Земле, при этом добрый и никого не обидел. Потому что все эти общественные активисты и воинствующие гуманисты уже столько зла в нашем мире наделали! — сказал и спохватился, что она может не так понять. И замолчал.

Роза Моисеевна тоже молчала, как бы прислушиваясь к чс vy-то. Илья тоже прислушался, но ничего не услышал. Помолчав, она как-то странно на него посмотрела и спросила не менее странно:

— Чей это голос?

— Где? Я не слышу.

— Только что кто говорил? Чей голос звучал?

— Мой.

— Это вражеский голос, голос реакции. Вот это какой голос. И тебе должно быть стыдно повторять за ним. Ведь ты коммунист!

— Я беспартийный, — ляпнул Илья и почувствовал, что напрасно это сказал, глаза старухи на минуту широко открылись, она страдальчески задышала. И тут же зажмурилась.

— Роза Моисеевна, дело ведь не в партийной принадлежности, — начал Илья, не желавший огорчать ее.

Но старуха не отвечала, она лежала, закрыв глаза. Стало понятно, что она уверена была в его партийной принадлежности, потому что он в таком журнале работал и потому, что хорошо к нему относилась. Илья подождал, с подушки слышалось ровное сопение. Роза Моисеевна заснула или делала вид, что заснула. Во всяком случае черты ее лица и даже тела (оно четко вырисовывалось под пледом) приобрели твердость, а губы плотно сжались. Она явно показывала, что не проронит ни слова. И тут, на его счастье, послышался хриплый, заплаканный голос Лины:

— Илья, Петя, обедать!

Но, когда Илья тихонько открывал дверь, чтобы ускользнуть, лежавшая навзничь старуха, по-прежнему не размыкая глаз, бросила вдруг в воздух:

— Конец света! Это конец света. Не осталось настоящих людей. Это конец света. С миром что-то случилось. Пора умирать. Умирай, давай умирай! Черт, забери меня, наконец!

Илья закрыт за собой дверь.