Лехнаволокские истории

14

Женщины были предупреждены загодя. Михаил еще в обед, выискивая опохмелку и забредя к Ирме, сказал:

— Вечером приведу хороших ребят. Надо уважить.

Ирма не возражала, так как дело пахло выпивкой, а уж коли выпивка еще и на халяву, — тут только рот разевай, а отказываться — последней дурой быть.

Угощать гостей, естественно, было нечем — в доме хоть шаром покати. Ирма, несмотря на то, что жила вдвоем с дочерью — знакомой нам уже Галкой, — вела такой же безоблачный образ жизни, как и большинство жителей Лехнаволока. То есть, попросту говоря, бичевала. Ну а главная забота бича — найти, что выпить.

И всё же, готовясь к предстоящей встрече, она кой-чего приготовила, частично позаимствовав продуктов у соседей, частично заставив принести свою закадычную подругу Нюрку Редькину. И в общем-то, по их меркам (а частенько у Ирмы даже крошки в доме не было), закуска получилась на славу. Хлеб есть? Есть. Соль? На столе. Старая картошка у Нюрки сохранилась. Худая, сморщенная, в подполье в угол закатилась. Наварили картошки. Лук зеленый… Короче, за такую закуску бичи растерзали бы — её ж на неделю хватит квасить!

Мишка подвел «женихов» к восьми вечера. Ирма, выходя навстречу гостям, расплылась в любезной улыбке. Но лучше бы она не улыбалась: лицо у нее тут же стало, как печеное яблоко, перекосилось, и показался ряд гнилых, щербатых зубов, пожелтевших от обильного курения. Она и так походила на принесенный Нюркой прошлогодний картофель, а осклабившись, стала и того хуже.

«Боже, куда мы попали?» — с брезгливостью молодости подумал Саленко, но всё равно, заходя, сказал:

— Здрасьте вашей хате.

— Здравствуйте, здравствуйте, — все также добродушно улыбаясь, отозвалась Ирма и слегка поправила длинную засаленную челку, сползшую с правого уха.

— Встречай гостей, Ирма, — сипло промолвил Суворов, переступая высокий порог, — вот, привел тебе обещанных мужиков.

— А мы уж думали, вас не будет, — игриво оскалилась и Редькина, отличавшаяся от Ирмы разве что узостью губ и густотой волос, а во всем остальном в хмельном угаре и не отличишь: лицо такое же смуглое, обветренное, сама высохшая, как камыш, одежда висит. Но никто из прибывшего народа на писаных красавиц наткнуться здесь и не надеялся, поэтому сильно и не разочаровывался, а входил и располагался, на чем придется, так как табуретов оказалось всего два, а человек, надо понимать, пятеро.

— Так мы и стоя могем, — все еще хорохорился Саленко, хотя уже и сомневался, стоило ли вообще приходить: обещанные женщины его явно разочаровали.

Женьке же было все едино, в каком колодце воду мутить. Не знавший бабы уже около трех недель, он готов был залезть под юбку хоть к самой бабе-яге. Поэтому, видя, что Саленко несколько сник, взял инициативу на себя и громко скомандовал:

— Девки, стаканы на стол! — выпятив грудь так, что аж верхняя пуговица на его мятом пиджаке, державшая, как оказалось, на одной паутинке, мигом отлетела.

— Ой! — звонко хлопнула в ладони Ирма, первая заметившая неприятность. — У вас пуговка оторвалась. Надо пришить.

— Надо её сначала отыскать, — как всегда серьезно произнес Суворов.

— Она, кажется, под стол закатилась, — предположила Редькина, не видя, но считая, что иначе как под стол в этом доме пуговица никуда больше не закатится, потому что другой мебели в кухне нет. Она тут же наклонилась и заглянула под стол.

— Но может и кому-то под ноги, — выдвинул еще одну версию Суворов.

— Это ж её кто-нибудь раздавит! — опять хлопнула в ладони Ирма, но Женька снисходительно улыбнулся:

— Э, пуговица! Что пуговица, когда тут такие прекрасные дамы!

Фраза получилась настолько проникновенной и оригинальной, учитывая западноукраинский акцент, что все посмотрели на Женьку с восхищением: вот настоящий человек — не опускается до насущных мелочей! Однако Ирма не согласилась с тем, чтобы так рачительно раскидываться добром и предложила извлечь её из-под стола.

Когда мужики отодвинули стол, в ворохе пыли и мусора действительно нашлась небольшая темно-фиолетовая пуговка, отличавшаяся, впрочем, от других пуговиц на пиджаке Евгения. Но так как в том же ворохе мохнатой пыли другой не оказалось, все решили, что именно эта и была настоящая, родная. Евгений, может, просто запамятовал, что он когда-то присобачил её на место прежней, первой.

На лицах товарищей Женьки сквозила такая убежденность, что Евгению ничего больше не оставалось, как довольствоваться этой, тут же заботливо пришитой на старое место Ирмой.

Затем все в шутку восприняли данный эпизод, как неоспоримый факт того, что здесь Женьке и суждено остановиться, на что нетерпеливый к выпивке Суворов отреагировал однозначно:

— Это дело надо обмыть!

Все единодушно согласились с ним. Разлили по имеющейся в наличии таре, как то: один граненый стакан с небольшим сколом у кромки, две металлические почерневшие от чифиря кружки, мутная стопка с серым осадком и потемневшая красная в белый по полю горошек чашка, — всё, что нашлось в доме.

Спирт на осоловелые головы гостей подействовал моментально. Недостаток закуски не огорчал пришедших — дело привычное. Зато Женька разошелся не на шутку, будто попал в родную стихию. Здесь он был на высоте. Стоило Суворову представить его в качестве бригадира, как в глазах охмеленных женщин заискрились бесовские огоньки: на бичей тут насмотрелись, на работяг еще смотрели с огоньком. Но Женька не только оказался специалистом по столярным, плотницким, каменным и бетонным работам, он еще любил хорошо повеселиться, мог легко пробежаться пальцами по упругим кнопкам баяна, мелодично потренькать на гитаре, спеть.

— Ага, — подтверждающе кивал головой Суворов. — Поют они — высший класс!

Тут же Евгению захотелось продемонстрировать свой певческий талант. Нюрка тоже загорелась: еще во времена своей светлой юности она жуть как обожала гитару и даже брала уроки у одного своего тогдашнего дружка, расплачиваясь, правда, как у нас теперь говорят, «натурою». И якобы в её чулане до сих пор пылится старая, но еще не ссохшаяся шестиструнка, которую она может немедленно принести для аккомпанемента густых и пестрых мужских голосов.

Нюрку в тот же миг спровадили за музыкой, и не успел никто после очередного вливания и крякнуть, как она вернулась.

— Ну, метеор, метеор! — похвалил прыткую бабу Суворов.

Довольная и раскрасневшаяся Нюрка протянула Евгению пыльную гитару. У гитары не хватало первой струны и дека под грифом возле розетки была чуть надтреснута, однако это обстоятельство нисколько не смутило «маэстро». Он задорно пробежал тонкими пальцами по позеленевшим струнам, крутанул для приличия пару колков и, не дожидаясь особых просьб, тут же затянул «соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», до слез растрогав чувствительного Суворова, впадавшего в меланхолию всякий раз, когда речь заходила о соловьях.

— Душевная песня, — сказал он, когда Евгений закончил. Все согласились с ним, и Евгений переметнулся на плясовую.

Как и прежде, пел он фальшиво, гнусавя и проглатывая окончания, но в хмельном бреду это казалось так оригинально, что бабы восторженно смотрели ему в рот, а Ирма, на которую Женька время от времени бросал многозначительные взгляды, даже почувствовала, как вспотели её подмышки.

За «Грицю, Грицю» проскочили уже знакомые всем «Два дубкы», пара-другая современных песен, «Ти ж мене підманула», единственная спетая до конца, в отличие от других, звучавших по куплету — два из-за незнания текста.

Потом Ирма откуда-то извлекла еще поллитру, и Женька, вошедший в роль петуха на насесте, вскоре стал то и дело уединяться с ней в спальне, воспаляя при этом и Нюрку, на которую, как ожидалось, должен был «клюнуть» Саленко. Тот же будто и не замечал её неловких намеков (она ему то руку зацепит, то ногой толкнет, то придвинется вплотную), всё затягивал одну мелодию за другой, переняв после Евгения гитару, или рассказывал о том, какие они замечательные работники и как много они зарабатывали в Иркутске.

В конце концов Нюрка улеглась спать в соседней спальне, а Суворов, мало охочий до баб, побрел с Саленко домой, оставив Женьку тешить изголодавшуюся по мужикам Ирму.

У Пашкина все спали. Один Малой пропадал как всегда в это время в поселке.

— Ну, — подытожил Саленко, — раз пить больше нечего, будем и мы падать.

— Будем, — махнул головой Суворов и тоже отправился в свою каморку, ярко освещенную полной луной.