Лехнаволокские истории

3

Дом Пашкина располагался на противоположной стороне, позади другой автобусной остановки, той самой, которая лехнаволокской молодежи, как я уже упоминал, заменяла и клуб, и дискотеку, и танцплощадку.

В этот раз, естественно, на ней никого не было: шел дождь и о прибывших никто еще ничего не ведал.

Сам Пашкин, как выяснилось потом, оказался самым обыкновенным бичем, каких в Лехнаволоке хоть отбавляй.

Основная черта бича — полная, можно даже сказать, абсолютная незаинтересованность в завтрашнем дне, совершенная беззаботность и своевольная праздность.

Бичи — это люди, как говаривал еще Тургенев, «престранного рода». Даже если у него есть виды на заработок, он приоткроет утром глаза, посмотрит в почерневший от копоти потолок, махнет в сердцах рукой: «А, катись оно всё к чёрту! Никуда я сегодня не пойду; просто не хочется», закроет глаза и будет спать дальше, нисколько не заботясь о том, что где-то что-то уже решено, с кем-то договорено и на него рассчитано. Так что если вы от кого-либо услышите выражение «просто не хочется», — знайте, что перед вами если не бич, то существо с полными задатками оного.

Пашкин превратился в натурального, сложившегося бича за четыре с небольшим года. При живой старушке-матери еще как-то держал себя в руках: работал где придется, возился на огороде, интерес к жизни как будто бы имел, но ее смерть словно перевернула все, и он, утратив последнее, что еще связывало его с деятельным миром — заботу матери, — перестал совсем за собой следить, разве только изредка бреясь, да и то, скорее, в силу привычки, чем по надобности.

Не внесла в его быт перемен и попытавшаяся было ужиться с ним телятница Анька Чепурина. Через полтора года она, так и не растормошив бедолагу, плюнула на него и уехала к себе обратно в Заозерье…

Так что, переступив порог жилища Пашкина, нежданные гости нашли здесь почти полное запустение. Потолок, обои на стенах, занавески на окнах закоптились так, будто курил в этих комнатах целый взвод солдат на протяжении года. На всей мебели — немалый слой пыли. Посуда в серванте утратила первоначальный цвет, кастрюли чернели пригорелыми доньями, раковина «мойдодыра» у входа на кухню жирно засалена, полы грязны и замараны обувью.

О матери напоминали лишь небольшие, собственноручно сшитые ею чехольчики на стульях, ныне стертые теперь до прозрачности, несколько книжек на комоде да кое-какая кухонная утварь, которой Пашкин давно и забыл, как пользоваться.

Иногда, впрочем, он брался за книги, о чем говорила заложенная обрывком газеты страница какого-то современного зарубежного детектива, который он уж и забыл когда позаимствовал у соседа и который сразу же бросился в глаза страстному книгочею Виктору Резнику, едва компания ввалилась в кухню.

Иначе, правда, в комнаты в этом доме попасть невозможно. Как и везде в округе по старинке под одной крышей размещались дом, сарай, туалет и подсобные хозяйственные помещения; например, каморка для складирования сухих поленьев. Наружные стены дома некогда были окрашены в коричневый цвет, но может, то был и бурый, а может, и темно-красный или вишневый. Краска на досках в большинстве своем облупилась и выцвела. Даже бывшая некогда белой на окнах и внутренних дверях, она превратилась в серую, похожую на утренний туман или летние дождевые облака.

В комнатах Пашкина опасно было к чему-либо прикасаться или что-нибудь трогать, чтобы ненароком не испачкаться самому. Но выбирать не приходилось, и гости вслед за хозяином, минуя кухню, прошли в самую большую комнату из всех в этом доме, здесь и расположились. Сняли с плеч дорожные сумки, освободили от поклажи руки и, почувствовав, что от непредвиденных волнений изрядно проголодались, решили прежде всего перекусить. Благо всё было с собой. Быстро выудили из сумок прихваченные из дому соленое свиное сало с прожилками, чеснок, тушенку, хлеб, купленную бутылку петрозаводской водки и вернулись на кухню.

При виде такого богатства у Пашкина даже выступила на губах слюна. Да и до водки он был страх как охочий. Мало того, всегда готов был поделиться с кем угодно выпивкой, если только ее было в достатке; но если видел, что водки мало: «Извини, брат, тебе не налью, самому не хватит. На водку я жадный», — говорил он обычно в таком случае и сливал себе всё остальное до последней капли.

Между тем прикинули, что поллитровки на всех будет недостаточно, и послали Пашкина как местного и не при делах еще за одной.

Обернулся он скоро, приведя за собой и «хвост»: щупленького мужичка с жиденькой козлиной бороденкой по прозвищу Митя-блаженный.

Митя-блаженный тоже был хохлом, обитал у Юрки и служил ему преданнее верной собаки, изредка, однако, за разные провинности получая от него не только легкие подзатыльники. Но к таким рукоприкладствам Юрки-хохла Митя давно привык и считал их скорее за родительскую заботу, нежели за постыдное издевательство.

О появлении шабашников он, собственно говоря, от Юрки и услышал. А что метко вычислил Пашкина, на всех парах мчавшегося за «бананом», то тут, как говорится, — на ловца и зверь бежит.

Впрочем, никто против Мити-блаженного ничего предосудительного не имел — все ж еще один земляк.

Между делом следует сказать, что хохлов в Карелии — хоть пруд пруди. Наши новые знакомые — Иван и Юрка — выехали сюда на заработки лет пятнадцать назад еще при Советах. Тоже на лесоповал. Кто был похитрее и понапористее, давно ходил, как тот же Иван, в каких-то начальниках. Кто поработящее, как Юрка-хохол, и привязаннее к земле, осел на месте, обзавелся семьей, наплодил детей и тянул лямку и после развала Союза, перебиваясь случайными заработками.

Митьку-блаженного занесло неизвестно каким ветром, но он, приткнувшись ко двору Юрки, так и остался у него, став чуть ли не полноправным членом его семьи. Но это было все-таки исключением из правил.

В этот вечер кухонный стол Пашкина ломился от яств. Говяжья тушенка, зелень, свиное сало, оставшиеся с дороги свежие огурцы и помидоры — было чем душе разгуляться. Нашелся в дорожных сумках гостей и чай, и сахар, и хлеб, чего в доме Пашкина на данный момент обнаружить не удалось. Всё это изрядно порезанное на куски, шматки и ошметки было по-походному свалено посреди стола на газету, так, чтобы любой мог свободно достать себе всего, чего захочется.

Конечно, на семерых мужиков две поллитровки что капля в море: ни на зуб, ни на глаз, ни по мозгам, а согреться хотелось всем.

— Может, добавим? — уже заерзал на табурете Пашкин.

— Ради знакомства, добавим, — не возражал Женька Гудзь и дал еще четвертной на один «банан».

Пашкин снова исчез.

Юрка-хохол, пережевывая сало с хлебом, все сочувственно сетовал:

— Как же это так, робяты, как же так? Иван вас, земляков, вызвал за тысячу километров — и обманул!

Приободрившийся за столом Женька-бригадир с таким резюме не согласился.

— Ни, вин нам твэрдо сказав: приезжайтэ, есть работа.

— Да где ж тут работа? Откуда работа?! Мы, местные, сами без дела сидим, не знаем, к кому б наняться, а он — лес! Какой лес? Где?! Я тут всю округу знаю! — качал головой Юрка.

— А может он знает, где, — пискляво встрял в разговор Митька.

Юрка зыркнул на него из-под бровей. Митя затих.

— Не, робяты, это он вас дурит. Нет ему веры.

— Зачем тогда вызывал, если нет ничего? — раздраженно встрял в разговор кум Женьки — Бражко. Будучи от природы человеком малодоверчивым, он не верил ни одному его сочувственному слову. Наоборот, подозревал Юрку в лицемерии и желании поскорее спровадить их домой и самому наняться валить лес.

Его раздражительность вдобавок увеличивала неопределенность той ситуации, в которую они попали. В любой неопределенности он чувствовал себя неуютно, поэтому сейчас больше всех был заведен.

— Он тогда сказал «приезжайте» и теперь сказал: «Через два дня позвоню». Два дня мы подождем.

— Подождем, — согласились все, отказываясь верить в худшее.

Юрка не стал с ними спорить и даже несколько смутился, когда неунывающий Саленко со всем жаром неуемной молодости неожиданно произнес:

— А я хочу сказать, что мир, как говорится, не без добрых людей, и мы вот не остались на улице, за что вам огромнейшее от всех нас спасибо.

— Да бросьте вы, ребята, — скривился Юрка. — Неужели я землякам не помогу! Всегда рад. Но Иван, Иван-то! Вот паразит, вот бестия!

Вернулся Пашкин, вытащил из-за пазухи стеклянную бутылку, закупоренную белой пластмассовой пробкой.

— Вот, — торжественно объявил. — Спирт достал: водки на такую ораву разве станет?

Компания оживилась, задвигались граненые стаканы, но Юрка, пить больше не стал. Словно обремененный тяжестью, поднялся со стула, стал прощаться.

— Ну ладно, пока переночуете здесь, а там видно будет. Мне пора: завтра чуть свет вставать. — И несмотря на настойчивые просьбы еще немного задержаться, откланялся и вышел, окликнув за собой и Митяя.

Митя-блаженный, однако, догонять Юрку не стал. Сначала проворно подскочил к Резнику, который также поднялся из-за стола, так как хотел пораньше лечь спать и уже направился было в комнату, и, переминаясь с ноги на ногу, робко попросил у него двадцатку.

Его пьяненькие (а пить он не умел совсем, быстро хмелея), съёженные глазки смотрели на Виктора кротко и жалостливо.

Виктор добродушно улыбнулся, видя, какой мольбой полна душа Митяя, и хотя он не раз сталкивался с подобным типом попрошаек и понимал, что двадцатку эту можно считать выброшенной на ветер, все же снисходительно протянул деньги, спросив только без всякой задней мысли:

— А отдашь хоть?

— Конечно, отдам, как же не отдать-то? — чуть ли не скороговоркой ответил Митя и тут же выскочил вслед за Юркой.

Виктор, нежась, в блаженстве вытянулся на раскинутой диван-кровати. Рядом с ним мог поместиться еще кто-нибудь, остальным Пашкин кинул на пол широкий матрас, несколько штопанных-перештопанных ватных одеял и старые шинели под голову вместо подушек. Все сумки сгрудили между стоявшем в углу комнаты трюмо и невысоким, заставленным разными безделушками пухлым комодом.

Несмотря на огромное желание спать, Виктор долго не мог уснуть, непроизвольно слушал непрекращающиеся шумные разговоры на кухне, которые в большинстве своем крутились вокруг одного и того же: как вас так жестоко могли обмануть, мир не без добрых людей, огромное тебе спасибо, Сашуня, что ты нас понял и приютил, теперь нам не страшен ни дождь, ни снег, ни ураган великий.

Не хотелось верить в то, что их, как последних лохов, просто-напросто обвели вокруг пальца. В душе все равно теплилась слабая надежда, что все станет на свои места, образуется и они надолго в Лехнаволоке не задержатся, а поедут дальше, куда и собирались: в лес, на лесоповал.

Он, инженер, измучившийся в поисках работы, серьезно рассчитывал на эту шабашку: заработав здесь, можно было двигаться дальше по жизни…

Виктор шумно вздохнул.

Уже засыпая, сквозь сон он услышал, как его товарищи по несчастью взорвались задорной украинской песней «Ой, у гори два дубкы, ой у гори два дубкы!», — будто доказывая ему, старому неверу и скептику, что все еще не так уж и плохо, все еще впереди…