Лехнаволокские истории

33

Комлев рассчитывал выбить у Михалыча подряд на шлакоблочную опояску под домом, так как левый угол его уже «поплыл». А пока им предстояло кинуть девять небольших столбов под веранду.

В рытье ям под фундаменты время летело незаметно. Копать нетрудно: почва болотистая, углубились на два штыка — из-под земли стала просачиваться влага.

— Ничего страшного, — успокоил Степан, — все равно будем насыпать песчаную подушку. Вода даже впрок.

Между делом поставили варить обед, и часам к двенадцати суп из макарон с говяжьей тушенкой вовсю щекотал ноздри. За рюмкой их знакомство продолжилось.

Как выяснилось, Степан был сильно влюблен в родной край, в эти бесконечные непроходимые — особенно к северу — леса, в неохватную взглядом водную ширь многочисленных озер, в причудливые шхеры, в тысячи больших и малых островков, буйно заросших сосенками и елями.

С гордостью вспоминал девчат из кинофильма «А зори здесь тихие», снимавшегося среди берез в здешних болотах.

— Мы буквально табунами ходили на них смотреть, — озорно рассказывал он и усмехался про себя в пышные усы, покряхтывая от удовольствия от воспоминаний. Усы у него, казалось, жили сами по себе, чуть не отлетали, когда Степан особенно расходился в разговоре.

При упоминании Андропова демонстративно ударял себя в округлившуюся грудь:

— Мы, карельчане, никогда его в обиду не дадим!

Запанибратство с бывшим советским генсеком объяснялось просто: во время войны Андропов в Карельском крае долгое время руководил обкомом и после, закрепившись в Москве, не забывал земляков, постоянно им помогал, благодаря чему Петрозаводск на глазах превратился в современный благоустроенный город.

Устоять перед напором Степана мог не всякий, он любил побахвалиться, но не зло, добродушно. Обидеться на него было невозможно, потому что говорил он всегда только о том, что знал наверняка или вычитал в серьезной литературе. А читать он любил. И всё больше историческое. Дома, по его словам, у него была целая библиотека — Пикуль, Валишевский, книги про Сибирь, про русскую династию и, само собой разумеется, про Олонецкий край, ставший теперь Республикой Карелией. На книги денег он никогда не жалел. Даже дорогой экземпляр — все равно отложит и приобретет его во что бы то ни стало.

Но самой большой, всепоглощающей страстью Степана была охота. В этом качестве он прослыл наблюдательным и очень фартовым на промысле (за ним числился приличный участок с личной лесной избушкой — «фатеркой»). Примечал массу тонкостей в лесу, как никто разбирался в повадках животных, когда-то ходил даже на медведя. С особым упоением рассказывал о своих хождениях по дремучей чащобе, по сочным уреминам, в которых неприметно таились перепела. Тут ему меда не надобно, в охотничий сезон неделями мог пропадать на своем участке. Сколько зайцев домой перетаскал, куропаток, фазанов. Раз долго гонялся за чернобуркой, вилявшей так ловко и хитро, что измотала его донельзя — зато жене получилась отменная шапка. На одних лисьих шкурах зарплату делал! Бывало, отстреливал даже под загодя оплаченный заказ.

Не обходилось и без курьезов. Однажды шарахнулся от огромной кокоры — торчащего наружу и обросшего мхом и лишаями корня поваленного ветром трухлявого дерева — ну точь-в-точь вставший на дыбы медведь.

Михалыч в свое время мечтал поохотиться со Степаном, за немалые деньги даже ружье купил, но все как-то, озабоченный, забывал его дома и не мог показать Степану и потолковать с ним о его стрелковых качествах.

Еще одной любовью была Финка — то ли карельская лайка, то ли маленький рыжий сеттер с обвислыми, как лопухи, ушами — неизменный спутник Степана на охоте и прогулке.

— Ни за какие деньги не расстанусь. Она у меня, на что хошь пойдет: белку — пожалуйста, дичь — разговора нет. На любую живность!

— И на медведя?

— А что, и на медведя! Я ходил с ней пару раз. И не напрасно. Она же верткая, как вьюн. Поверь, таких собак, как моя Финка — поискать. Так просто не купишь — только щенком и можно выбрать.

Терпение у этой чудной, мордой похожей на лису, сучки было завидное. В Петрозаводске она знала почти все пивбары и винные точки, в которых частенько пропадал Степан, когда имел в кармане заначенную от жены мелочь. Обычно он оставлял её на улице, полупьяно бормоча: «Финка, ждать: папа будет пиво пить», — а сам скрывался за дверью заведения, иногда — если подворачивался душевный собеседник — зависая там на час, а то и более, в зависимости от наличности в кошельке его нового приятеля. Все это время Финка покорно ждала у входа, будто понимала, что, если хозяин выползет из пивной что называется «на бровях», только она сможет довести его до дома.

Раз даже не дала патрульным милиционерам забрать задремавшего в подпитьи на лавке Степана в отделение. Агрессивность, которую она не в шутку в ту минуту продемонстрировала — рвала когтями землю, щерилась, бросалась на протянутую было к Степану чужую руку — заставила патрульных передумать. То ли им стало жалко своих кожаных ботинок, то ли прокушенных ног, но факт остается фактом — стражи порядка в тот вечер отступили и только подивились необычайной преданности крохи.

Иногда, когда в карманах Степана посвистывал ветер, он, прогуливаясь с ней обычным маршрутом мимо гастронома, вдоль овощного, через сквер и обратно, снисходительно одергивал непонимающую Финку, привычно умащивающуюся у входа в винный отдел и смотрящую на него с удивлением:

— Пойдем дальше, моя хорошая, пойдем, сегодня заходить сюда не буду, в другой раз, — говорил он в таком случае и с тяжелым вздохом проходил мимо, стараясь даже не глядеть на выставленную в витрине батарею аперитивов.

— Вообще она у меня совсем не любит, когда я пью, — признавался Степан. — Несколько раз пьяным я швырнул в нее чем-то, не помню даже как. Так теперь, когда она видит, что мне достаточно, прямо вырывает бутылку из рук, не поверишь. И еще огрызается в ответ, если я начну её упрекать. Забавная собачонка, и редко к чужому подойдет. А уж если человек ей не понравился — в жизнь к себе не подпустит.

Резник подумал, что все-таки, несмотря на все неудачи последних дней, ему невероятно повезло. Даже не мечтая, он попал в замечательные края, встретился с интересными людьми… А то сидел бы дома, избитым маршрутом ходил на работу, встречался со своими сослуживцами и знакомыми, у которых что радости, что беды одинаково бледны, в который раз выслушивал бы их нытьё и сплетни, разговоры о том, кто на вчерашней очередной пьянке больше дернул и лихо почудил, а кто переспал с чьей-то женой, чей муж лопух, — и так изо дня в день, изо дня в день…

Вечером Резник, проводив своего старшого, побродил, сколько успел до темноты, снова и снова восхищаясь природой этого сурового края.

Карельские пейзажи поражают! Кажется, вся Карелия — сплошная скальная гряда — настолько здесь часты валуны и скалы. Покрытые разнообразными мхами (от клочкообразных до звездчатых) и лишайниками, они насколько пестры — диву даешься! Всех оттенков зеленого: от бледного до салатного, от яркой изумрудной зелени до темно-коричневой. И в этих же мхах — цветы: желтые, белые, сиреневые, голубые. Тут вытянулись стрункой ромашки, там купаются в благодатных солнечных лучах незабудки и фиалки.

В некоторых местах мох так обилен, что подобен губке. Тронешь рукой — что мочалку скомкаешь.

На земле между скалами — густые высокие травы, а в них нет-нет, да и мелькнет коричневая шапка белого гриба, подосиновика или подберезовика, а дальше — глядь! — и ярко-желтые бокалы лисичек. Ну и, конечно, крупные пестрые мухоморы — в белых волнистых юбочках.

Лес удивительный: сосны, осины, березы, — всё сплелось и смешалось в этой чаще. Но более всего поражают одинокие сосны или березы на самом краю скалы или шхер, особенно в фиолетовой тени низких облаков. Кажется, одинокая сосна на скале над озером, — прямо-таки живой символ Карелии…

Уже в сумерках Виктор, не удержавшись, поплавал в свежей до озноба озерной воде. Но если утром озеро было спокойное, к вечеру оно заиграло волнами. Волны были до того сильны, что мешали далеко заплыть — отбрасывали назад к берегу, били в грудь, накрывали с головой. А в небе, будто чувствуя их волнение, с резкими криками носились чайки — крупные беломорки и маленькие, похожие на гаванскую сигару или рыбацкий поплавок — крачки, у местных носящие причудливое название «чирага», со звенящим «г» на последнем слоге.

Искупавшись и сильно растеревшись полотенцем, Виктор сладостно растянулся на одном из прогретых пологих склонов.

«А все-таки есть еще радость в жизни», — невольно подумал он и закрыл от блаженства глаза.