Лирика 30-х годов

Меня берут за лацканы,

Мне не дают покоя:

Срифмуйте нечто ласковое,

Тоскливое такое,

Чтобы пахнуло свежестью,

Гармоникой, осокой,

Чтобы людям понежиться

Под месяцем высоким.

Чтобы опять метелица

Да тоненькая бровь.

Все в мире перемелется —

Останется любовь.

Останутся хорошие

Слова, слова, слова,

Осенними порошами

Застонет голова,

Застонет, занедужится

Широкая печаль —

Рябиновая лужица,

Березовая даль.

Мне плечи обволакивают,

Мне не дают покоя —

Срифмуйте нечто ласковое,

Замшевое такое,

Чтоб шла разноголосица

Бандитских банд,

Чтобы крутил колесиком

Стихов джаз-банд,

Чтобы летели, вскрикивая,

Метафоры погуще,

Чтобы искать великое

В кофейной гуще.

Вы ж будете вне конкурса

По вычурной манере, —

Показывайте фокусы

Открытия Америк.

Все в мире перекрошится,

Оставя для веков

Сафьяновую кожицу

На томике стихов.

Эй, водосточный желоб,

Заткнись и замолчи! —

Слова мои — тяжелые,

Большие кирпичи.

Их трудно каждый год бросать

На книжные листы.

Я строю стих для бодрости,

Для крепкой прямоты.

Я бьюсь с утра до вечера

И веселюсь при этом.

Я был политпросветчиком,

Солдатом и поэтом.

Не знаю — отольются ли

Стихи в мою судьбу, —

Морщинки революции

Прорезаны на лбу.

Не по графам и рубрикам

Писал я жизни счет.

Советская Республика

Вела меня вперед.

Я был набит ошибками,

Но не кривился в слове,

И после каждой сшибки я

Вставал и дрался снова.

И было много трусости,

Но я ее душил.

Такой тяжелый груз нести

Не сладко для души.

А ты, мой честный труд браня,

Бьешь холостым патроном,

Ты хочешь сделать из меня

Гитару с патефоном.

Тебе бы стих для именин,

Вертляв и беззаботен.

Иди отсюда, гражданин,

И не мешай работе.

Твой голос уже относило.

Века

Входили в глухое пространство

меж нами.

Природа

в тебе замолчала,

И только одна строка

На бронзовой вышке волос,

как забытое знамя,

вилась

И упала, как шелк,

в темноту.

Тут

подпись и росчерк.

Все кончено,

Лишь понемногу

в сознанье въезжает вагон,

идущий, как мальчик,

не в ногу

с пехотой столбов телеграфных,

агония храпа

артистов эстрады,

залегших на полках, случайная фраза:

«Я рада…»

И ряд безобразных

сравнений,

эпитетов

и заготовок стихов.

И все это вроде любви.

Или вроде прощанья навеки.

На веках

лежит ощущенье покоя

(причина сего — неизвестна).

А чинно размеренный голос

в соседнем купе

читает

о черном убийстве колхозника:

— Наотмашь хруст топора

и навзничь — четыре ножа,

в мертвую глотку

сыпали горстью зерна.

Хату его

перегрыз пожар,

Там он лежал

пепельно-черный. —

Рассудок —

ты первый кричал мне:

«Не лги».

Ты первый

не выполнил

своего обещанья.

Так к чертовой матери

этот психологизм!

Меня обнимает

суровая сила

прощанья.

Ты поднял свои кулаки,

побеждающий класс.

Маячат обрезы,

и[17] полночь беседует с бандами.

«Твой пепел

стучит в мое сердце,

Клаас.

Твой пепел

стучит в мое сердце,

Клаас», —

Сказал Уленшпигель —

дух

восстающей Фландрии.

На снежной равнине

идет окончательный

бой.

Зияют глаза,

как двери,

сбитые с петель,

И в сердце мое,

переполненное

судьбой,

Стучит и стучит

человеческий пепел.

Путь человека —

простой и тяжелый

путь,

Путь коллектива

еще тяжелее

и проще.

В окна лачугами лезет

столетняя жуть;

Все отрицая,

качаются мертвые рощи.

Но ты зацветаешь,

моя дорогая земля.

Ты зацветешь

(или буду я

трижды

проклят…)

На серых[18] болванках железа,

на пирамидах угля,

На пепле

сожженной

соломенной кровли.

Пепел шуршит,

корни волос шевеля.

Мужество вздрагивает,

просыпаясь,

Мы повернем тебя

в пол-оборота,

земля.

Мы повернем тебя

круговоротом,

земля.

Мы повернем тебя

в три оборота,

земля,

Пеплом и зернами

посыпая.

Сегодня ночью

ты приснилась мне.

Не я тебя нянчил, не я тебя славил,

Дух русского снега и русской природы.

Такой непонятной и горькой услады

Не чувствовал я уже многие годы.

Но ты мне приснилась,

как детству — русалки,

Как детству —

коньки на прудах поседелых,

Как детству —

веселая бестолочь салок,

Как детству —

бессонные лица сиделок.

Прощай, золотая,

прощай, золотая!

Ты легкими хлопьями

вкось улетаешь.

Меня закрывает

от старых нападок

Пуховый платок

твоего снегопада.

Молочница цедит мороз из бидона,

Точильщик торгуется с черного хода.

Ты снова приходишь,

рассветный, бездонный,

Дух русского снега и русской природы.

Но ты мне приснилась,

как юности — парус,

Как юности —

нежные губы подруги,

Как юности — шквал паровозного пара,

Как юности —

слава в серебряных трубах.

Уйди, если можешь,

прощай, если хочешь.

Ты падаешь сеткой

крутящихся точек,

Меня закрывает

от старых нападок

Пуховый платок

твоего снегопада.

На кухне, рыча, разгорается примус,

И прачка приносит простынную одурь,

Ты снова приходишь

необозримый

Дух русского снега и русской природы.

Но ты мне приснилась,

как мужеству — отдых,

Как мужеству —

книг неживое соседство,

Как мужеству —

вождь, обходящий заводы,

Как мужеству —

пуля в спокойное сердце.

Прощай, если веришь,

забудь, если помнишь!

Ты инеем застишь

пейзаж заоконный.

Меня закрывает

от старых нападок

Пуховый платок

твоего снегопада.

П. Павленко

Ночь,

До исступления раскаленная,

Луна такая,

что видны горы

на ней.

В белой лавине света

сидят,

затаенные,

Дрожащие тельца

аульных огней.

От земли

До звезд

ничего не шелохнется.

Товарищ,

я даже молчать не могу.

Но приплывает

к нашей оконнице

Низкий, широкий,

крепчающий гул.

Он разрастается,

все приминая,

Он выгоняет нас

со двора.

Это через ночь

проходит

посевная,

Это выходят

в ночь

трактора.

И на карьере,

стременами

отороченном,

Мимо

летит

пятнистая блуза.

Может быть, это

Уполномоченный

Или инструктор

Хлопкосоюза?

Все равно:

ночь ли,

топот ли,

или гул,

Подкова ли,

цокнувшая зря, —

Трактор идет,

и качает дугу

света —

размах фонаря.

Трактора ползут

далеко-далеко,

Как светляки

на ладони земли.

С чем же сравнить

этот ровный клекот,

Невидимые руки

и круглые рули?

Час,

когда луна расцвела

в зените,

Час,

когда миндаль поднялся

к луне, —

И телеграф

на жужжащих нитях

Ведет перекличку

по всей стране?

Вдруг

автомобильные яростные

фары

Срезают

пространство и время

на нет,

Они пролетают,

как дружная пара

Связанных скоростью

планет.

И мой товарищ

говорит:

«Я знаю,

Что провод, и конь, и мотор

уносили:

Это через ночь

проходит

посевная —

Радостный сгусток

рабочих сил».

Я отвечал:

«Посмотри налево.

Огни в исполкоме

горят

до утра,

Там колотится

сердце сева,

Там

математика и жара».

Я отвечал:

«Посмотри направо:

Огни на базе

горят

до утра,

Там человек

спокойного нрава

Считает

гектары и трактора».

Я отвечал:

«Готовясь к испытаньям,

Бессонно пашет

страна молодых.

И мы разрываем

пустынную тайну

Круглой луны

И арычной воды.

Ночью и днем

В одном ритме

Люди

кипят

на двойном огне».

Подскакал инструктор.

Инструктор кричит нам:

«Двадцать гектаров кончено!

Отставших

нет!..»

А ночь

пересыпана соловьями,

Уши

до звона утомлены.

На каждой стене

и в каждой яме

Лежит

или свет,

или тень

луны.

Округ дрожит

от машинного хода,

Гулы

складываются,

как кирпичи.

От самой земли

до небосвода

Натянуты,

как жилы,

лунные лучи.

Всеми мускулами

Напряжена

Весна,

И

Моторы

На сутки

Заведены.

Ты понимаешь?

Это идет посевная,

Посевная кампания

Всей страны!..

Если б я в бога веровал

И верой горел, как свеча,

На развалинах древнего Мерва

Я сидел бы

И молчал.

Я сидел бы до страшной поверки,

Я бы видел в каждом глазу

Невероятную синеву

Сверху,

Невероятную желтизну

Внизу.

Я, как змей, завился бы от жара,

Стал бы проволочно худым.

Над моей головой дрожали бы

Нимбы, ромбы,

Пламя и дым.

Хорошо быть мудрым и добрым,

Объективно играть на флейте,

Чтобы ползли к тебе пустынные кобры

С лицами

Конрада Фейдта[19].

Это милые рисунчатые звери,

Они танцуют спиральные танцы.

Вот что значит твердая вера —

Преимущество

Магометанства.

Я взволнован, и сведенья эти

Сообщаю, почти уверовав:

Я сегодня дервиша встретил

На развалинах

Древнего Мерва.

Он сидел, обнимая необъятное,

Тишиной пустыни объятый.

На халате его, халате ватном,

Было все до ниточки

Свято.

О, не трогайте его, большевики,

Пожалейте

Худобу тысячелетней шеи!

Старый шейх играет на флейте,

И к нему приползают змеи.

Они качаются перед ним,

Как перед нами

Качается шнур занавески.

Песня свистит, как пламя,

То шуршаще,

То более резко.

А потом эти змеи дуреют,

Как на длинном заседанье

Месткома.

Они улыбаются все добрее,

Трагической флейтой

Влекомые.

А потом эти змеи валятся,

Пьяные, как совы.

Вся вселенная стала для них вальсом

На мотив

Загранично-новый.

Но старик поднимает палку,

Палку, —

Понимаешь ли ты?

Он, как бог,

Сердито помалкивая,

Расшибает им в доску

Хребты.

И, вздымая грудную клетку,

Потому что охрип

И устал,

Измеряет змей на рулетке

От головы

До хвоста.

Он сидит на змеином морге,

Старичина,

Древний, как смерть.

И готовит шкурки

Госторгу,

По полтиннику

Погонный метр.

Невозможные силы весны

поднимались по жилам.

Ветер,

брат моей жизни,

держал ночной караул.

Звери, птицы и травы

Стремительно жили,

И на склоне бугра,

затаясь,

зацветал саксаул.

Я хочу говорить

словами

совсем простыми,

Только жар простоты

укрепляет

и может помочь,

Если сердце твое лежит

на ладони пустыни

И его прикрывает

ладонью

пустынная ночь,

Я расту, как травинка,

и делаюсь проще

и лучше.

Я расту

и цвету

молодой головой.

Я захвачен весной

на весенней стоянке

белуджей.

Ночью радостной

и ветровой.

Мир, наполненный звездами,

поглотил меня

без остатка.

Мир, наполненный шорохом,

переродил меня.

На меня надвигается

войлочный конус

палатки.

Стон верблюдов

и топот коня.

И тяжелая Азия

в черном своем убранстве,

С бородой,

поседелой

от солончаков,

Шелестела растениями

дальних странствий —

Саксаулом,

селимом

и гребенчуком.

Это чрево весны,

это были весенние роды.

От обилия звезд

закрывались

пологи век.

Над пустыней царили

незрячие силы природы.

Против них,

не страшась,

выходил человек.

Далеко, далеко,

в сердце южного Кара-Кума,

Через границу

великих

Советских стран

Ночью шли племена

на хребтах караванного шума,

Оставляя

Афганистан.

Был огромен

неведомый мир,

наплывавший в покое,

Каждый всадник молчал,

натянув поводья узды.

Впереди восходили

надеждой людскою

Земли

Красной Звезды.

Был тревожен

тяжелый поток

уходящего племени,

И широкую думу

думал передовой.

Для него,

раздвигая пески,

легендарное имя Ленина

Пело

пастбищами и водой.

Слышал он впереди

звон звезды

и бессмертной свободы,

Тень покинутой родины

металась в его голове.

Над пустыней царили

могучие силы природы.

Против них,

не страшась,

выходил человек.

Выходил беспокойный

земной задира,

Миллионами гибнущий

в тысячелетнем бою,

Чтобы снова сказать величавому

миру:

«Я

тебя не боюсь!

Мой отец погребен,

я умру,

и детей моих похоронят,

Только сила людей

не надломится никогда.

Вечно крепки они,

вечно будут для них

обороной

Сталь,

огонь

и вода».

Так кочевники шли

за свободой и счастьем на север,

В Земли Красной Звезды —

через лунный туман,

Под огромными сводами неба

в огнистом посеве,

Покидая Афганистан.

Ночь глуха.

Я зажигаю спичку

И по огненному ножу,

Средь кибиток

и запряжек бычьих,

На широкую

дорогу

выхожу.

Две зари

друг другу отдавали

Рваные отары облаков.

Вдоль карагачей,

сухих дувалов

Я иду

легко и далеко.

Так легко,

что ни землей,

ни камнем

Мой уход

не потревожен был.

И летела сзади

облаками

Азиатская,

седая пыль.

Но тропинка,

тонкая, двойная,

Переводит

через тощий ров

К опустелой крепости

Дейнау,

В кладбище

распавшихся

бугров.

Шла гроза,

гремя по горным склонам,

Дыбилась

неведомо куда.

К ней тянулась

глыба из бетона,

И на гребне —

красная звезда.

Здесь давно

не разрывался порох,

Не клонился

мокрый шелк знамен, —

Это кладбище

алайцев и саперов,

Выщербленных

каменных имен.

Млечный Путь

наполнен белым соком.

Освещает звездная река

Надпись:

«За трудящихся Востока!»,

Буквы: «Слава!» —

и металл венка.

Я, товарищи,

про этот подвиг знаю,

Хоть неведомы

суровых лиц черты.

Кровь героев

светит,

поднимаясь

Из глубин

подземной темноты.

Кровь,

пролитая за жизнь,

не канет.

Ей дано

в людских телах

кружить.

Ваша жизнь,

кипевшая

в словах и тканях, —

Это есть

и будет

наша жизнь.

По ночам

в непроходимой чаще

Времени

все чаще слышу я,

Как ревет

в крови моей летящей

Грузная махина бытия.

Я глядел

в глаза твои большие,

Жизнь, праматерь

смерти и любви,

Я хотел понятней,

проще, шире

Каждой радости сказать:

«Живи!»

Но штыком мне отворили зренье,

Ослепила боем и людьми

Ненависть,

которой нет сравненья,

Ярость,

перестроившая мир.

Только ей

отдал я все на свете,

Право жить

и честно умереть,

Даже тот,

любимый мною ветер —

Ветер дальних странствий

и морей.

Смерть

не для того, чтобы рядиться

В саван

мертвых, медленных веков.

Умереть —

чтобы опять родиться

В новой поросли

большевиков.

Сивым дождем на мои виски

падает седина,

И страшная сила пройденных дней

лишает меня сна.

И горечь, и жалость, и ветер ночей,

холодный, как рыбья кровь,

Осенним свинцом наливают зрачок,

ломают тугую бровь,

Но несгибаема ярость моя,

живущая столько лет.

«Ты утомилась?» —

я говорю.

Она отвечает: «Нет!»

Именем песни,

предсмертным стихом,

которого не обойти,

Я заклинаю ее стоять

всегда на моем пути.

О, никогда, никогда не забыть

мне этих колючих ресниц,

Глаз расширенных и косых,

как у летящих птиц.

Я слышу твой голос,

голос ветров,

высокий и горловой,

Дребезг манерок,

клекот штыков,

ливни над головой.

Много я лгал, мало любил,

сердце не уберег,

Легкое счастье пленяло меня

и легкая пыль дорог.

Но холод руки твоей не оторву

и слову не изменю,

Неси мою жизнь,

а когда умру —

тело предай огню.

Светловолосая, с горестным ртом, —

мир обступил меня,

Сдвоенной молнией падает день,

плечи мои креня,

Словно в полете,

резок и тверд

воздух моей страны.

Ночью,

покоя не принося,

дымные снятся сны.

Кожаный шлем надевает герой,

древний мороз звенит.

Слава и смерть — две родные сестры —

смотрят в седой зенит.

юноши строятся,

трубы кипят

плавленым серебром

Возле могил

и возле людей,

имя которых — гром.

Ты приходила меня ласкать,

сумрак входил с тобой,

Шорох и шум приносила ты,

листьев ночной прибой.

Грузовики сотрясали дом,

выл, задыхаясь, мотор,

Дуло в окно,

и шуршала во тьме

кромка холщовых штор.

Смуглые груди твои,

как холмы

над обнаженной рекой.

Юность моя — ярость моя —

ты ведь была такой!

Видишь — опять мои дни коротки,

ночи идут без сна,

Медные бронхи гудят в груди

под ребрами бегуна.

Так опускаться, как падал я, —

не пожелаю врагу.

Но силу твою и слово твое

трепетно берегу,

Пусть для героев

и для бойцов

кинется с губ моих

Радость моя,

горе мое —

жесткий и грубый стих.

Нет, не любил я цветов,

нет, — я не любил цветов,

Знаю на картах, среди широт

легкую розу ветров.

Листик кленовый — ладонь твоя.

Влажен, и ал, и чист

Этот осенний, немолодой,

сорванный ветром лист.

Я мальчишкой мечтал о пути по великой прямой.

Нефтевозы уходят, и пена шумит за кормой…

Нет, не сказано слово!

Иди, задыхайся, горлань:

Ты еще человек,

за тобой молодая подмога,

Кровь товарищей,

песни,

осенних ночей глухомань,

Мир, распахнутый настежь…

Тревога, тревога, тревога!

Заиграла гармоника,

Кончено!

Ветер и тьма.

Голоса поднимаются к небу,

встает запевала.

Ты давно ли прощалась,

давно ли сводила с ума?

Нефть колышется в трюмах,

и сердце болит,

как бывало.

Спляшем, спляшем, товарищи!

Море гуляет.

Гони!

Кок на палубу вышел,

за ним — собачонка

хромая.

Мне не спится, не терпится.

Справа и слева —

огни.

Я холодные ноздри,

как волк,

к облакам поднимаю.

Не за жалость твою —

никогда я ее не знавал, —

Не за ласку ночную —

я ласки забыл поневоле, —

Полюбил я тебя

потому, что скитался

и звал,

Точно легкое чудо,

одну

синеокую волю.

И придумал я сказку

об огненно-синем жуке;

Я видал его в детстве,

весной

у закатных черемух.

Соловей грохотал,

две зари отражались в реке,

Водовозную бочку,

смеясь,

наливал кучеренок.

И повез по селу,

и услышал я

медленный гул

Пламеневших надкрылий[20],

и счастье, и ночь,

и огромный

Наплывающий мир.

И тогда,

засверкав на бегу,

Пролетела по небу

запряжка

усатого грома.

Так увидел я

самое тайное в книге земли —

Несравненный простор,

голубую дорогу вселенной.

Как же это случилось,

что руки твои

не смогли

Удержать для меня

этот маленький груз

драгоценный —

Огневого жука?..

Спой мне песню, глуше и короче,

Чем напевы родины моей.

Ходит гром перепелиной ночи

По сырому шороху полей.

Снова ветер, ровный, неустанный,

Катится, как темная река;

Перед ним нагорья Дагестана,

Лунные крутые облака.

Отчего бывает боль такая,

Будто видишь все в последний раз.

Будто понемногу потухает

Синева твоих глубоких глаз?

Это плещет медленная сила

В теле потревоженном твоем.

Бьют перепела. Ты полюбила.

Бьют перепела. Дрожат светила,

Ночь томит луной и забытьем.

Что ж ты смотришь, темно-голубая,

В этот сумрак темно-голубой?

Трактористы молоко хлебают,

Тихо говорят между собой.

Ты руку на голову мне положила,

Ты снова меня сберегла.

Широкая песня несется по жилам,

И ночь

нестерпимо

светла.

Ты ветром пронизана,

кровью согрета,

Осмуглена

в дальних краях.

Ты снова со мной,

молодая победа,

Двужильная

сила

моя.

(Песня из кинофильма «Александр Невский»)

Вставайте, люди русские,

На смертный бой, на грозный бой.

Вставайте, люди вольные,

За нашу землю честную!

Живым бойцам почет и честь,

А мертвым — слава вечная.

За отчий дом, за русский край

Вставайте, люди русские!

В час предутренний видишь всю жизнь позади.

Шелест, шум, голоса окружают тебя,

И забытая страсть колыхнулась в груди,

И летят журавли, в поднебесье трубя.

Посмотри на себя — ты высок и тяжел,

Ты немало больших городов обошел,

Ты любил и страдал, ты с друзьями дружил,

Молодое вино своей родины пил.

Но веселое, быстрое счастье твое,

В поднебесье трубя, унеслось в забытье.

В час предутренний видишь всю жизнь позади.

Ты, отдавшая целую жизнь для меня,

Легкой тенью приди и меня поведи

В нашу юность, в страну голубого огня.

Там березы стоят на юру голубом,

Там несется весна на ветру голубом,

Там, в лесу голубом, голубой бурелом,

Голубая река громыхает, как гром,

Голубеет бревенчатый низенький дом,

И луна голубая плывет за бугром.

Там глубоких снегов голубая постель, —

Это наш голубой подмосковный апрель.

Сегодня не будет поверки.

Горнист не играет поход.

Курсанты танцуют венгерку,

Идет девятнадцатый год.

В большом беломраморном зале

Коптилки на сцене горят,

Валторны о дальнем привале,

О первой любви говорят.

На хорах просторно и пусто,

Лишь тени качают крылом,

Столетние царские люстры

Холодным звенят хрусталем.

Комроты спускается сверху,

Белесые гладит виски,

Гремит курсовая венгерка,

Роскошно стучат каблуки.

Летают и кружатся пары —

Ребята в скрипучих ремнях

И девушки в кофточках старых,

В чиненых тупых башмаках.

Оркестр духовой раздувает

Огромные медные рты.

Полгода не ходят трамваи,

На улице склад темноты,

И холодно в зале суровом,

И надо бы танец менять,

Большим перемолвиться словом,

Покрепче подругу обнять.

— Ты что впереди увидала?

— Заснеженный, черный перрон,

Тревожные своды вокзала,

Курсантский ночной эшелон.

Заветная ляжет дорога

На юг и на север — вперед.

Тревога, тревога, тревога!

Россия курсантов зовет.

Навек улыбаются губы

Навстречу любви и зиме,

Поют беспечальные трубы,

Литавры гудят в полутьме.

На хорах — декабрьское небо,

Портретный и рамочный хлам;

Четвертку колючего хлеба

Поделим с тобой пополам.

И шелест потертого банта

Навеки уносится прочь —

Курсанты, курсанты, курсанты,

Встречайте прощальную ночь!

Пока не качнулась манерка,

Пока не сыграли поход,

Гремит курсовая венгерка…

Идет

— девятнадцатый год.

Ночь пройдет,

и станет ясно вдруг:

Не нуждаюсь я

в чужой заботе,

Полечу

куда-нибудь на юг

В старом, неуклюжем самолете.

Проплывут московские леса,

Поплывут подольские заводы.

Осень, осень!

Рыжая краса.

Желтые леса.

Стальные воды.

Спутники случайные мои

Будут спать

или читать газеты.

Милый холод ветровой струи,

Золотые облака рассвета…

Дымка легкая,

сухая мгла,

Тоненьких тропинок паутина.

Без конца, без края

залегла

Русская покатая равнина.

Сколько хожено пешком по ней,

Сколько езжено в ночных теплушках,

Через сколько невозвратных дней

Пролетали

в тяжком топоте коней

Трехдюймовые родные пушки!

Сколько крови,

сколько стылых слез

Ты взяла себе, моя отрада,

Вся в туманном зареве берез,

В красно-бурой шкуре листопада.

Сколько труб, ангаров, корпусов

Поднялось из недр твоих могучих,

Гордо ты стоишь

в кольце лесов,

В десять

темно-синих поясов

Над тобой

текут крутые тучи.

Ты кормила, не скупясь, меня,

Материнским молоком поила,

Песенного подарила мне коня —

Горбунка-коня

мне подарила.

Ну и что же,

я живу с таким конем.

Много лет

ведется дружба между нами.

Искрами он пышет и огнем,

Сказочными хлопает ушами.

Горбунок-конек,

ты ростом мал,

Северная,

русская порода.

Ты меня,

родной, не выдавал,

Никому и я тебя не продал.

Не от любви,

не от винных рюмок

Стало просторно и горестно мне.

По переулку иду угрюмо

В ясной, как зеркало, тишине.

Может быть, вспомнилась песня былая,

Или томит позабытый уют.

Сто облаков,

в поднебесье пылая,

Красными рыбами к югу плывут.

Слышу ли холод заветной разлуки

С милой весной и цветами земли,

Или поэзии детские руки

Манят поэта и машут вдали.

Волны стелют по ветру свистящие косы.

Прилетают и падают зимние тучи.

Ты один зеленеешь

на буром откосе,

Непокорный, тугой

остролистник колючий.

Завтра время весеннего солнцеворота.

По заливу бежит непогода босая.

Время, древний старик,

открывает ворота

И ожившее солнце,

как мячик, бросает.

Сердцу выпала трудная, злая работа.

Не разбилось оно,

и не может разбиться:

Завтра древний старик

открывает ворота,

И ему на рассвете ответит синица.

Скоро легкой травою покроются склоны

И декабрьские бури,

как волки, прилягут.

Ты несешь на стеблях,

остролистник зеленый,

Сотни маленьких солнц —

пламенеющих ягод.

Я зимой полюбил это крепкое племя,

Что сдружилось с ветрами на пасмурных

кручах.

Ты весну открываешь

в суровое время,

Жизнестойкий, тугой

остролистник колючий.

Шумит сосна,

горит свеча,

И жизнь, как прежде, горяча,

Как прежде, молода.

Несутся облака,

ведя

Косые полосы дождя.

Торопится вода.

Сижу один,

один пою

Былую песенку твою,

Но я не одинок:

Смотри и слушай, о душа, —

Вниз по горе идут спеша

Десятки легких ног.

То ветер, дождь или листва,

Давно засохшая трава, —

Ночной, слепой народ.

Все это старше нас с тобой —

Шаги в траве, лесов прибой,

Ветров круговорот.

Живешь — они с тобой в борьбе,

Умрешь — они придут к тебе,

Покроют древней тьмой.

А иногда в сырую ночь

Стремятся родичу помочь,

Зовут к себе домой.

Спешите, легкие шаги!

Я выхожу. Не видно зги,

Во мраке дождь встает.

Слепой, веселый, я пою

Былую песенку твою.

Встречаю Новый год.

И лес гудит, гудит, как печь.

Ночных стволов ночную речь

Ты слышишь, о душа?

В окне горит одна свеча,

И жизнь, как прежде, горяча,

Как прежде, хороша!

Мальчики заводят на горе

Древние мальчишеские игры.

В лебеде, в полынном серебре

Блещут зноем маленькие икры.

От заката, моря и весны

Золотой туман ползет по склонам.

Опустись, туман, приляг, усни

На холме широком и зеленом.

Белым, розовым цветут сады,

Ходят птицы с черными носами.

От великой штилевой воды

Пахнет холодком и парусами.

Всюду ровный, непонятный свет,

Облака спустились и застыли.

Стало сниться мне, что смерти нет, —

Умерла она, лежит в могиле.

И по всей земле идет весна,

Охватив моря, сдвигая горы,

И теперь вселенная полна

Мужества и ясного простора.

Мальчики играют на горе

Чистою весеннею порою.

И над ними,

в облаках,

в заре,

Кружится орел —

собрат героя.

Мальчики играют в легкой мгле,

Сотни тысяч лет они играют:

Умирали царства на земле.

Детство никогда не умирает.