Лирика 30-х годов

Прощевай, родная

зелень подорожья,

зори, проходящие

по ковшам озер,

золотые полосы

с недозрелой рожью,

друговой гармоники

песенный узор.

На последней ставке

нашего прощанья

трону всем товарищам

руки горячо.

Сундучок дорожный,

с легкими вещами,

бережно и ловко

вскину на плечо.

И тогда в минуту

самую отчальную

проводить за улицы

да за пустыри

выходи, которая

всех подруг печальнее,

в распоследний, искренний

раз поговорить.

Дорогая, слушай…

До своей околицы

наскоро парнишку

не ходи встречать.

От тоски по городу

тихая бессонница,

манит город молодость,

новью грохоча.

Говорят соседи

с легкой укоризной:

«Незачем парнюге

ехать далеко,

бейся лучше как-нибудь

на своей отчизне,

вечно же не будешь

робким батраком».

Только я, упрямый,

с испокони знаю вас.

Надоело хаты

собственной гнилье,

не могу монетой

шляться по хозяевам,

может, город силу

верную вольет.

Может, не встречаться нам

с прежнею улыбкою,

ты мои из памяти

выметешь слова,

песни колыбельные

будешь петь над зыбкою,

моего товарища

мужем называть.

Только помни, близким ли

далеким часом,

если пожалеешь,

что не шла со мной,

встречу прежним, ласковым

парнем синеглазым,

славной да хорошею

назову женой.

………..

Осыпая слезы

легкие, как заметь,

девушка осталась

у родных краев…

………..

Принимай парнишку

с синими глазами,

город дымноструйный,

в ремесло свое.

За окнами сутемь

прессуется тесно,

заря западает

за облачный дым,

когда гармонисту,

водителю песни,

гармошка свои

открывает лады.

И песня плывет

по ковыльному следу

тосклива,

как русская старина.

Про горы златые

гармоника бредит,

про полные реки

хмельного вина.

Забыл, видно, парень

и удаль и грохот,

Борьбу и постройку

победной эпохи.

И, выправив звона

хороший полет,

по старому руслу

надрывно ведет.

Мы слушали долго

и парню сказали!

«Довольно гармонику

плавить слезами.

Сыграй-ка,

раздумье по-новому взвесив,

про наши участки,

ударные дни

хорошую песню,

веселую песню,

которая бодрости

ладом сродни.

Чтоб каждый

за доблесть, за славу, за стойкость

пришедший и строящий

Магнитострой,

от песни

с улыбкою вышел к постройке

и стройку же

родиной сделал второй».

Парнишка спокойно ответил тогда,

что песен таких

не сложили года.

И только гармошка

с тоскою молчала,

что сорвано песни старинной начало.

Но молча лады

тяжело сберегать

— парнишка запевку

берет наугад.

И вот по бараку

весной полуденной

размерами марша

проходит крутая

штурмовая песня

о первой, о конной

спокойствием бодрости,

дробью атак.

Она закачалась

чеканно, игриво,

но скоро настойчивей,

выше, грузней,

пошла по бараку

гремящим наплывом,

сроднившись с губами

поющих друзей…

За окнами вечер…

Рванули сердито

гремящие горы

пальбой динамита,

ночная работа

и с песней и с нами

сливается грохотом,

звоном, огнями.

Полночным призывом

тугая сирена

зовет отдохнувшую

новую смену…

Гармоника сложена. В смену пора.

А песня походкою правит,

и стройка встречает безусый отряд

участком усилий и славы.

И песни водитель — бетонщик в строю

(по бодрости вызнать нетрудно)

назвал повечернюю песню свою

достойную доблести будней.

Сердце,

окрыленное биеньем,

сказка скоролетная моя…

Синий-синий. Крылья легче теней,

с дымчатой резьбою по краям.

Бьют часы на круглых башнях славы,

и в дыму земные округа.

Я сходил на городских заставах

и на океанских берегах.

И скажу с закрытыми глазами,

что плывут к Архангельску суда,

доспевают яблоки в Казани,

в Астрахани сохнут невода;

дятлы ходят на плотах и срубах,

руды тают в кованых печах,

и встают селения под трубы

птичьим перелетам до плеча.

Я летел от пресных рек заката

в хвойные сибирские леса

и, познав, чем родина богата,

золотом на крыльях написал:

лист деревьев, барки, ледоколы,

самоцветы солнца и луны,

рыб хвостатых, падающий колос,

птиц летучих, певчих, водяных,

все плоды — от яблока до груши,

хлеб ржаной и радуги вина,

ленты рек, крутые гребни суши,

городов железных имена.

Я летел на гром и на знамена,

на костры, на дым, на голоса,

но друзей душевных поименно

я не мог на крыльях записать.

Не хватало золота и счета —

Я поклялся вечно знать в лицо

мудрых рыбаков и звездочетов,

вечных горновых и кузнецов.

Петь меня строители просили,

агрономы звали на совет,

пивовары пиво подносили,

сталевары ставили обед,

звали капитаны в бой с прибоем,

гармонисты брали тон руки,

на волков водили зверобои,

в шахту наряжали горняки.

И велели жить легко и трезво,

чтя до смерти азбуку труда,

реки ставить, добывать железо,

стены класть в гранитных городах.

Родину не сравнивать с любимой,

а в правах гражданского родства

головой стоять неколебимо

за казну ее и торжества.

В праздники ходить в рубашках алых,

свиязь бить и стерлядь брать в глуби,

мир познать, прощаясь на вокзалах,

женщин приглянувшихся любить.

Слышать, как гремят громоотводы,

журавли спускаются в траву,

рушатся забои, солнце всходит,

сохнут росы и гудки зовут.

Я согласен.

Крылья наземь бросил.

Прохожу по щебню (легкий хруст)

в знойные урочища ремесел,

в мир простых и сказочных искусств.

А когда товарищи спросили,

глянув в небеса над головой:

— Что случилось с самолетом синим?..

Я ответил:

— С сердцем? Ничего!..

По лесам краснела земляника,

реки наземь падали со скал…

От соленой Камы до Яика

исходил я каменный Урал.

Ставил я в горах цеха из стали,

доставал я уголь на-гора,

и меня часами награждали,

пили чай со мной директора.

В праздники ходил я на гулянки,

по садам бродил в вечерний час,

и глядели на меня горянки,

нипочем не отрывая глаз.

По дорогам, низким и высоким,

медленно теряя дни свои,

я живу — душевно одиноким

только с точки зрения любви.

Словом, в жизни многому ученый,

знавший много счастья, много бед,

не имел я счастья знать девчонок,

равных в обаянии тебе.

Не имел я чести строить в яви,

видеть и во сне и наяву

города, сравнимые по славе

с городом, в котором я живу.

Где с тобой проходим спозаранку

по широким улицам вдвоем,

горлинка залетная, горянка,

горенько нежданное мое.

Видел я глаза орлиц и ланей,

соловьих и диких голубят,

но такие — синие в тумане,

голубые в полдень — у тебя.

Выйдешь в ельник — ельник станет вровень,

в горы глянешь — горы позовут,

улыбнешься — за твое здоровье

земляника подпалит траву.

А купаться вздумаешь над кручей,

прыгнешь в воду ласточкой летучей,

вспыхнет сердце, словно от огня,

и плывешь по той воде кипучей,

над волною плечи приподняв…

На какой, скажи, реке заветной

полуденным солнышком согрет,

твой родной, садовый, семицветный,

дальний Обоянский сельсовет?

На Дону ли тихом, на Кубани —

все равно имею я в виду:

обаятельнее Обояни

На земле селений не найду.

Не найду в цветах желтее меду,

в горной вишне влаги огневой,

не найду на белом свете сроду

серденька желанней твоего.

Петь мне без тебя не довелось бы,

без тебя темно в средине дня,

и прошу я в превеликой просьбе —

выйди, что ли, замуж за меня.

Не хвалюсь одеждой и достатком,

но имею честь сказать одно:

никогда я не считаю сладким

горькое, веселое вино.

И долит меня большая вера,

до того долит, что нету слов,

что экзамен сдам на инженера —

вечного строителя домов.

Никакому горю непокорный,

каждый день тобою дорожа,

скоро стану строить город горный

по большим московским чертежам.

Вот и встанет он несокрушимо,

облицован камнем голубым,

засинеют горные вершины,

как родные сестры, перед ним.

Обоянкой звать тебя я стану,

— Обоянка, —

я тебе скажу, —

не спеша деревья вырастают

ровнями второму этажу.

Нет в садах зеленых с теми сходства,

что растут в твоей родной степи.

Поступи в контору садоводства,

садоводом главным поступи.

Чтоб вокруг домов

да вкруг кварталов,

затопив долину, всё плыла,

птицами свистела, зацветала,

поднимала пену добела

и вставала выше крыш зеркальных

в вечер поздний, в утреннюю рань,

в ягодах медовых и миндальных,

в тополях крутых пирамидальных,

вся в цветах и звездах — Обоянь!

Вдоль березовой долины,

Под прикрытием зари,

дует ветер с Украины

паровозу в фонари.

Дует ветер-западок,

ковылинки валит с ног,

а дежурный по вокзалу

на разлуку бьет звонок.

— Все скажу я, — Валентина!..

Чемоданы положу.

— Ты, — скажу я, — Валентина,

поцелуй меня! — скажу.

Ты глаза закроешь вдруг,

плащ свой выронишь из рук,

ты увидишь, как далеко

отчий город Кременчуг…

Подойдешь к родному дому,

на гранитном на яру,

поклонись ты голубому

соловьиному Днепру.

От разлуки бед не ведай,

каждый вечер над водой

вишню спелую проведай,

про зозулю песни пой.

Привези ты мне в подарок

сок вишневый на губах,

голубые шаровары,

пару вышитых рубах.

А еще, за ради жизни,

привези ты мне живьем

черноглазых, темно-сизых

соловьиху с соловьем.

И поведай ты подругам

в самый полдень на Днепре,

как страдали мы по югу

ежегодно в декабре.

Как ходили в поздних росах

со строительства вдвоем,

вырезали на березах

имя длинное твое.

Как любовь свою справляли

в перелете всех ветров,

на холодных камнях спали,

целовались у костров.

В полуночный тихий час

снились нам с тобой не раз

трели песен соловьиных,

соловьиный черный глаз…

Так что ты, за ради жизни,

привези-ка мне живьем

черноглазых, темно-сизых

соловьиху с соловьем.

Стану птицам в час восходов

тихим свистом отвечать,

сочиненья птицеводов

вечерами изучать.

Обнесу заречный сад

кругом крашеных оград,

рассажу по тонким веткам,

будто пьяных, соловьят.

Сад завьется, заплетется,

через тридцать пять годов —

сколько листьев встрепенется,

сколько свистнет соловьев!

Зоопарку — не отдам,

на базаре — не продам,

раздарю я птичьи стаи

по окрестным городам.

И засвищут, сна не зная,

вплоть до утренней поры

соловьихи — с Таганая,

соловьи — Магнит-горы.

Стану старым и беззубым,

буду бороду носить,

буду в праздники по клубам

речи так произносить:

— Дорогие, вам известно,

прославляя горный люд,

на Урале — повсеместно —

соловьи мои поют!

Я растил их, между прочим,

я взрастил их без числа,

состоял всю жизнь рабочим

огневого ремесла.

На реке вознес плотину,

город строил, сталь варил,

украинку Валентину

до скончания любил.

Потому, за ради жизни,

привези ты мне живьем

черноглазых, темно-сизых

соловьиху с соловьем.