Лирика 30-х годов

Черная судьба моих отцов

прямо начинается от бога.

По путям разбуженных ветров

ты ушла, слепа и босонога,

от любви,

от жизни,

от людей

в тяжкие потемки — без возврата —

праведным носителем идей

рыжего Никиты Пустосвята.

Это все — трагедия твоя.

И, живя за склонами Урала,

ты слагала песни про края,

где твоя весна не умирала.

Кто она? Кому она сродни?

…Воды протекли.

Встают в тумане

желтые сивушные огни.

Песни о Степане-атамане.

Заговоры.

Лобные места.

Царские парады.

Эшафоты.

Золото священного креста,

и орлов недвижные полеты.

Так туман сгущается,

и в нем,

растеряв пути свои косые,

подвигами,

войнами,

огнем

бредит деревянная Россия.

Но в ответ из вытравленной мглы

только вой полуночного волка…

— Где твои двуглавые орлы?

— Где твоя тупая треуголка?

…Осень.

(И ленинская рука —

над башней броневика!)

Снова воды утекли в моря;

и передо мною, увядая,

встала родословная моя —

стреляная,

битая,

худая,

бородой поросшая,

в дыму,

вышла на дорогу — на прямую…

Что от родословной я приму?

Что для светлой радости приму я?

Я приму лишь только цвет крови,

только силу,

только звезды мира.

— Ты меня на битву позови, —

это будет именно для мира.

Я возьму товарищей,

свинца,

хлеба фунт

и песенку поэта.

У моих товарищей сердца —

из железа,

радости и света.

Мы возьмем свое наверняка!

Мы пройдем

с большим огнем заряда

по путям последнего парада!

Дайте башню для броневика!

Возникайте, бури,

если надо!

Близок бой.

И вот сквозь дым багровый,

дым долин,

летящий до морей,

я встаю.

Клянусь последним словом

в преданности Родине своей.

Ты поверь,

не ради легкой славы

я давно скрепил с тобой родство.

Эти песни счастья, эти клятвы

в мир идут от сердца моего.

Ты прими их и не дай померкнуть…

Слава, слава, как ты далека!..

Хутор.

Степь.

Бездомный кружит беркут.

Длинные проходят облака.

Никнут у покинутого шляха

желтые худые ковыли,

да летит диковинная птаха

на четыре взмаха

от земли.

Поздней осенью

снова к Стамбулу летят журавли,

листья клена идут

на повторную завязь земли…

Ветер, дымный и горький,

придет от азовских лиманов.

Я забуду про все.

Я вернусь на полгода назад.

Я пойму, для чего у низовий дождей

и туманов

с журавлями к Стамбулу

кленовые листья летят…

Здесь бродили с тобой мы

по аллеям осенним,

песни тихие пели,

болтали, шутя, про любовь.

Только часто моим

не всегда гостевым настроеньям

ты дарила букеты степных

и чуть-чуть горьковатых цветов…

В этот медленный час,

по бокам тишину колыхая,

по полынным степям

боевые скользят поезда.

Чахнут рейнские травы!

Поднимаются кули Шанхая!

И совсем не спокойно течет

на Амуре вода!

Значит, близко стучат

золотые часы расставанья,

и нежданные встречи

караулят меня впереди.

Скоро будет война!

Поцелуй ты меня на прощанье

и в далекий поход

поскорее меня снаряди!

Мною эта минута

вовеки не будет забыта —

опрокинулась в пропасти

комнатной жизни арба…

Завтра будет война!

По заставам грохочут копыта,

и над пашнею мира

ревет боевая труба.

В этом я не виню

ни себя,

ни тебя, дорогая.

Только страшно:

со мною оставшись один на один,

мир кощунства не спит,

одинокое сердце пугая

тишиною грохочущей

старых батальных картин.

Ой, в долине гуси гоготали,

говорят в народе — не к добру.

Ласточки-касаточки летали,

яворы скрипели на ветру.

В курене вразвалку спали дети,

а у коновязи фыркал конь.

Ой, в долине рано, на рассвете,

вспыхивал

и потухал огонь.

В это время ветер бил о стену

и сдувал последнюю звезду…

Сапоги обую,

френч одену

и к долине тихо побреду.

Так и сделал.

Звезды золотые!

Блеск шелома!

Ржание коня!

Предо мною времена Батыя

Встали

и глаза свои косые

прямо обратили на меня.

Грянули мечи —

и… я проснулся.

Охладивши сонное лицо,

френч надевши,

в сапоги обулся,

молчаливо вышел на крыльцо.

Ночью шла гроза,

корежа клены,

сны ломая,

руша погреба.

… Мимо пролетают эскадроны,

и ревет военная труба.

Истребителю Петру Геращенко

Не так легко нам на сердце носить

разлуку лет с тоской неистребимой:

мы отвыкали вслух произносить

родное имя девушки любимой.

Мы бредили экзотикой морей

и тем святым, что в жизни не видали…

Незримый дух, как призрак, у дверей

стучал и звал в неведомые дали:

В Маньчжурию, в барханную дыру,

где степь венчала славою иною…

Мы там, дружа с орлами на ветру,

почувствовали крылья за спиною.

И лезли в небо, словно бы шутя,

нас в бой влекла не оторопь людская…

И мы дрались, стервятников когтя,

неистощимым солнцем истекая.

И мне ль забыть рассказы о войне,

тоску ночевок, зыбкий сон бархана,

и цирика на диком скакуне,

и бомбовоз над прахом Тамерлана!

Голуби мира летят, летят

с веточкою тоски.

Где-то в долине упал солдат

замертво на пески.

Ночь африканская. Путь прямой.

Дым с четырех сторон.

Сумерки тропиков. Но домой,

нет, не вернется он.

Голуби мира летят, летят

с холодом и теплом.

Пушки германские заговорят

на языке своем.

Руша преграды, мои враги

в лютых ночах идут,

снова солдатские сапоги

рейнские травы мнут.

Голуби мира летят, летят,

веточку в клюв зажав,

кружатся,

кружатся,

кружатся над

крышами всех держав.

Снова теплятся для разрух

два очага войны.

Но Москва произносит вслух

слово моей страны.

Слыша его, у больных болот,

возмужавший в борьбе,

негр поднимается и поет

песенку о себе:

«Пусть в селении Суалы

в яростную грозу

враги заключат меня в кандалы —

я их перегрызу,

Примет кости мои земля —

брат мой возьмет ружье:

за океаном, у стен Кремля,

сердце стучит мое».

Снова теплятся для разрух

два очага войны.

Но Москва произносит вслух

слово моей страны.

Оно адресовано миру всему,

и твердость в нем наша вся.

И московский юноша вторит ему,

тихо произнося:

— Милая родина! Ты в бою

только мне протруби;

если надо тебе,

мою

голову — отруби!

Факелом над землей подними,

долго свети, свети,

чтобы открылись перед людьми

светлые все пути.

Разве не знают мои враги

вечность таких минут,

враги, чьи солдатские сапоги

рейнские травы мнут?

В конце весны черемуха умрет,

осыплет снег на травы

лепестковый,

кавалерист, стреляющий вперед,

ее затопчет конскою подковой.

Пройдут года —

настанет смерти срок,

товарищам печаль сердца изгложет.

Из веточек черемухи венок

кавалеристу в голову положат.

И я б хотел — совсем не для прикрас, —

чтоб с ним несли шинель,

клинок

и каску, —

и я б хотел, чтоб воин в этот раз

почувствовал

цветов тоску

и ласку.

Опять сижу с тобой наедине,

опять мне хорошо, как и вчера,

Мне кажется, я не был на войне,

не шел в атаку, не кричал «ура».

Мне кажется, все это было сном,

хотя в легенду переходит бой.

Я вижу вновь в чужом краю лесном

окоп в снегу, где мало жил тобой.

Возьми тепло у этого огня,

согрейся им и друга позови.

Помучь тоской, любимая, меня,

мне хочется молчанья и любви.

Ты видишь — я пришел к тебе живой,

вот только рана — больше ничего…

Я шел сквозь ад, рискуя головой,

чтоб руки греть у сердца твоего.

И если ты способна хоть на миг

увлечь меня, как память, в забытье, —

услышу не молчание твое,

а ветра стон и гаубицы крик!

Я позабыл шипение огня,

гуденье ветра, ниточки свинца.

Ты ни о чем не спрашивай меня.

Покинем дом и в сад сойдем с крыльца,

Ты расскажи мне лучше, как могло

случиться так, что вдруг среди зимы

тюльпанов нераздельное тепло

в твоих конвертах находили мы.

Чего ж молчишь? Иль нет такой земли?

…И я без слез, пожалуй, не смогу

припомнить, как под Выборгом цвели

кровавые тюльпаны на снегу.