Лирика 30-х годов

Ничего нет на свете прекрасней дороги!

Не жалей ни о чем, что легло позади.

Разве жизнь хороша без ветров и тревоги?

Разве песенной воле не тесно в груди?

За лиловый клочок паровозного дыма,

За гудок парохода на хвойной реке,

За разливы лугов, проносящихся мимо,

Все отдать бы готов беспокойной тоске.

От качанья, от визга, от пляски вагона

Поднимается песенный грохот — и вот

Жизнь летит с озаренного месяцем склона

На косматый, развернутый ветром восход.

За разломом степей открываются горы;

В золотую пшеницу врезается путь,

Отлетают платформы, и с посвистом «скорый»

Рвет тугое пространство о дымную грудь.

Вьются горы и реки в привычном узоре,

Но по-новому дышат под небом густым

И кубанские степи, и Черное море,

И суровый Кавказ, и обрывистый Крым.

О, дорога, дорога! Я знаю заране,

Что, как только потянет теплом по весне,

Все отдам я за солнце, за ветер скитаний,

За высокую дружбу к родной стороне!

Желта и уныла пустыня. Гудит негодующий ветер,

Белесых песков подвигая сухие сыпучие груды.

Кругом поглядишь — только небо, да жесткий

кустарник, да эти

Упрямо один за другим идущие к югу верблюды.

Ты едешь и день, и неделю, а все нет конца

Кара-Кумам.

От душного, пыльного зноя становятся грузными веки,

И месяц, как ломтик арбуза, стоит в саксауле

угрюмом,

И, к морю добраться не в силах, в песок зарываются

реки.

Но будь терпеливым, и скоро, ладонью глаза

прикрывая,

Увидишь далеко-далеко в просторно струящемся зное,

У серых отрогов Тянь-Шаня, высокого горного края,

Зеленый и свежий оазис, цветенье земли золотое.

Сюда провели по каналу в пески сыр-дарьинскую

воду, —

И хлопок цветет белоснежный, и рис овевает

прохлада.

Строитель с киркой вознесенной стоит, улыбаясь

народу,

Гигантом из серого камня среди многошумного… сада.

Солнцестан без воды — это желтый платок:

Ни дорог, ни полей, ни аула,

Только ребра холмов, да горячий песок,

Да сухие пучки саксаула.

Но вода в Солнцестане — и поле и сад.

Под ее неумолчное пенье

Зелен рис на полях, и упруг виноград,

И хлопчатника пышно цветенье.

Здесь колхозная делится строго вода.

Целый год садоводы-узбеки,

Говорливых арыков плетя невода,

Разбирают на ниточки реки.

И недаром работают влага и жар,

Не напрасно копает лопата.

Выходи поглядеть на осенний базар,

Как земля Солнцестана богата!

Вот скрипучий арбуз, — он, как тигр, полосат.

Вот янтарные груши и дыни,

Бархатистый урюк, наливной виноград —

Золотистый и дымчато-синий.

А за ближним арыком, где дремлет кишлак,

Подставляя под солнышко спину,

К шелковичной листве прилепился червяк

И спускает слюну-паутину.

Надо с кокона тихо ее размотать,

Не порвать, не запутать без толку, —

И начнет со станка эта нитка бежать

Золотистою пряжею шелка.

Посмотри на хлопчатник, простой, как бурьян,

Лебединого пуха он краше.

Шлет на север тюками его Солнцестан,

На текстильные фабрики наши.

И несчетно богат бесконечный простор,

Сила в нем пробудилась живая.

Плодоносны долины, а грудь этих гор —

Всех металлов цветных кладовая.

Вот каков Солнцестан, золотой Солнцестан!

Он лежит, как халат златотканый,

Там, где снежных хребтов голубой караван

Прорезает степные туманы.

Теплой солью с луговин подуло…

Гаснет солнце. Нет конца пути.

Напои коня, луна аула,

И в траву за юртою пусти!

Твоего халата полыханье

Я не мог объехать у огня.

Не таись и не беги заране,

Рукавом закрывшись, от меня.

Плов в котле вздувается устало,

Пламя лижет медные бока.

Сколько звезд! Сквозит, как покрывало,

В темной сини млечная река.

Две лепешки, поданных на блюде,

Щедрой горстью брошенный творог —

Добрым знаком мне при встрече будет,

Чтоб забыть я этого не мог.

Шерсть у псов — взлохмаченный репейник.

В полумраке, мягком, как баран,

На груди сверкнула нитка денег,

Просквозил в летучем ситце стан.

Я сухой чебрец перетираю,

Я гляжусь в глаза твои, Ана,

Словно я прильнул губами к краю

Пиалы, где не находишь дна…

Утро в небе расплетет узоры,

Горсть золы ты бросишь на огонь,

А меня в синеющие горы

Понесет упругой рысью конь,

И, рукою бровь прикрыв, с порога

Ты увидишь на рассвете дня,

Как пылит полынная дорога,

Словно бубен горестно звеня.

Я вырос на севере, в тихвинской чаще,

Где лес непроглядный был мохом обут.

Туман комариный и дождь моросящий

Меня, словно песня, за сердце берут.

Там, в сумерках века, в тревожные годы

Цвело босоногое детство мое;

Беспечно гляделось в озерные воды,

Где стайкою бродит меж трав окунье.

Любило над прялкою нянино пенье

И, дедовых сказок храня туесок,

Встречало на стеклах мороза цветенье,

Когда пламенел между сосен восток.

Ушкуйная край мой вскормила свобода,

Вовек не знавали мы дыма татар,

Янтарней ухи и душистее меда

В крови у нас бродит былинный навар.

Я верил всегда, что в народе суровом,

Прошедшем глухие века нищеты,

Жар-птицей живет непокорное слово

И мудрости смелой есть в лицах черты.

Отныне по праву исконных хозяев

Народ этот край для свободы добыл

И, плечи расправив, как Васька Буслаев,

Играет избытком разбуженных сил.

Соснового роспила розовый запах

Ему, словно хмеля крутая игра,

И сердце, как белка в раскидистых лапах,

Играет и пляшет под стук топора.

А в пенной стремнине смолистые бревна,

Ныряя и вновь выплывая на свет,

Несутся, как песня, свободно и ровно,

Встречая приладожский свежий рассвет.

Широко бренчит колокольцами стадо,

По взгорьям плывет, наливается рожь,

и «белый налив» деревенского сада

Разрезом на розовый месяц похож.

… … … … …

Давно не бывал я в родной глухомани,

Но мне ли ее в эти дни не узнать!

Огни новостроек роятся в тумане,

Буксиры винтами взбивают Оять.

Средь сосен могучих электропилою

Стрекочет мой сверстник, герой-лесоруб,

В кружащемся снеге привычной тропою

Торопятся парни с подружками в клуб.

Веков подневольных стирая морщины,

Колхозный поставив на стол каравай,

Ты весь наливаешься мощью былинной,

В лесах и озерах, мой тихвинский край!

Вся тайной силой налитая,

Жарой прогретая до дна,

Она лежит еще немая,

Неподнятая целина.

Как будто море здесь застыло,

Еще не взрытое волной,

И лишь холмы плывут уныло,

Куда ни глянешь, в сизый зной.

Что было там, за ширью синей?

Каких кочевий горький дым,

Мешаясь с запахом полыни,

Плыл по кустарникам сухим?

Какие маки огневели

В горячей солнечной пыли,

Какие стрелы злобно пели,

Какие орды здесь прошли?

Лишь одинокие курганы

Шумят иссохшим ковылем,

Да каменные истуканы

Маячат в сумраке степном.

Земля, пустынная от века,

Порой вздыхает в смутном сне,

И скучно ей без человека

Сгорать в безрадостном огне.

Кому отдать все эти силы,

Переполняющие грудь,

Бесплодных трав простор унылый

Пред кем покорно развернуть?

Придет ли час освобожденья?

И он пришел. Уже вдали

Стальных коней растет гуденье

Врезающихся в грудь земли.

И степь, свободно и просторно

Вздыхая, входит в новый век,

Где рассыпает жизни зерна

Освободитель. Человек.

Грохочущий поезд летит на Восток,

Проносятся рощи, полянки,

Стрекочет под ним, пробегая, мосток,

Мелькают, шурша, полустанки.

Торопится поезд. Родная страна

Его принимает в ладони.

И двое, прижавшись, стоят у окна

В пронизанном ветром вагоне.

Он в сдвинутой кепке — шофер? лесоруб?

Грудь майкой обтянута белой.

Повис на отлете растрепанный чуб

Со лба с полосой загорелой.

У ней — удивленно расширенный взгляд,

Затянут платок по привычке;

И, связаны выцветшей лентой, торчат

Две туго сплетенных косички.

Так молоды оба! Чего не отдашь

За сердца порыв беспримерный!

Вся жизнь перед ними, и весь их багаж —

Один чемоданчик фанерный.

Куда они едут? Какие миры

Раскроют им сопки Сибири,

Кипенье зажатой в бетон Ангары,

Тайга и целинные шири?

И кажется мне — это юность моя,

Что крепла в трудах и походах,

Летит вместе с ними в иные края,

К весеннему небу в разводах.

Недаром мелькали, как шпалы, года,

Назад убегая навеки,

Недаром мне снились всю жизнь поезда,

Леса и могучие реки, —

Я юность вернуть на мгновение мог,

Дыша предзакатной полынью…

А поезд все дальше летел на Восток,

В просторы, манящие синью.