Лирика 30-х годов

Замолкни и вслушайся в топот табунный, —

По стертым дорогам, по травам сырым

В разорванных шкурах

бездомные гунны

Степной саранчой пролетают на Рим!..

Тяжелое солнце

в огне и туманах,

Поднявшийся ветер упрям и суров.

Полыни горьки, как тоска полонянок,

Как песня аулов,

как крик беркутов.

Безводны просторы. Но к полдню прольется

Шафранного марева пряный обман,

И нас у пригнувшихся древних колодцев

Встречает гортанное слово — аман!

Отточены камни. Пустынен и страшен

На лицах у идолов отблеск души.

Мартыны и чайки

кричат над Балхашем,

И стадо кабанье грызет камыши.

К юрте от юрты, от базара к базару

Верблюжьей походкой размерены дни,

Но здесь, на дорогах ветров и пожаров,

Строительства нашего встанут огни!

Совхозы Киргизии!

Травы примяты.

Протяжен верблюжий поднявшийся всхлип.

Дуреет от яблонь весна в Алма-Ата,

И первые ветки

раскинул Турксиб.

Земля, набухая, гудит и томится

Несобранной силой косматых снопов,

Зеленые стрелы

взошедшей пшеницы

Проколют глазницы пустых черепов.

Так ждет и готовится степь к перемене.

В песках, залежавшись,

вскипает руда.

И слушают чутко Советы селений,

Как ржут у предгорий, сливаясь, стада.

Товарищ Джурбай!

Мы с тобою вдвоем.

Юрта наклонилась над нами.

Товарищ Джурбай,

Расскажи мне о том,

Как ты проносил под седым Учагом

Горячее шумное знамя,

Как свежею кровью горели снега

Под ветром, подкошенным вровень,

Как жгла, обезумев, шальная пурга

Твои непокорные брови.

Товарищ Джурбай!

Расскажи мне о том,

Как сабля чеканная пела,

Как вкось по степям,

Прогудев над врагом,

Косматая пика летела.

…На домбре спокойно застыла рука,

Костра задыхается пламя.

Над тихой юртой плывут облака

Пушистыми лебедями.

…По чашкам, урча, бушует кумыс.

Степною травою пьян,

К озеру Куль и к озеру Тыс

Плывет холодный туман.

Шатаясь, идет на Баян-Аул

Табунный тяжелый гул.

Шумит до самых горных границ

Буран золотых пшениц.

Багряным крылом спустился закат

На черный речной камыш,

И с отмелей рыжих цапли кричат

На весь широкий Иртыш.

Печален протяжный верблюжий всхлип.

Встань, друг, и острей взгляни, —

Это зажег над степями Турксиб

Сквозь ветер свои огни.

… Прохладен и нежен в чашках кумыс…

В высокой степной пыли

К озеру Куль и к озеру Тыс

Стальные пути легли.

Товарищ Джурбай!

Не заря ли видна

За этим пригнувшимся склоном?

Не нас ли с тобой

Вызывает страна

Опять — как в боях — поименно?

Пусть домбра замолкнет!

Товарищ, постой!

Товарищ Джурбай, погляди-ка!

Знакомым призывом

Над нашей юртой

Склонилась косматая пика!

Обожжены стремительною сталью,

Пески ложатся, кутаясь в туман,

Трубит весна над гулкой магистралью,

И в горизонты сомкнут Туркестан.

Горят огни в ауле недалеком,

Но наш состав взлетает на откос,

И ветви рельс перекипают соком —

Весенней кровью яблонь и берез.

Обледенев, сгибают горы кряжи

Последнею густою сединой…

Открыт простор.

И кто теперь развяжет

Тяжелый узел, связанный страной?

За наши дни, пропитанные потом,

Среди курганных выветренных трав

Отпразднуют победу декапоты,

В дороге до зари прогрохотав.

В безмолвном одиночестве просторов,

По-прежнему упорен и суров,

Почетными огнями семафоров

Отмечен путь составов и ветров.

Пусть под шатром полярного сиянья

Проходят Обью вздыбленные льды, —

К пустынному подножию Тянь-Шаня

Индустрии проложены следы.

Где камыши тигриного Балхаша

Качают зыбь под древней синевой,

Над пиками водонапорных башен

Турксиб звенит железом и листвой.

И на верблюжьих старых перевалах

Цветёт урюк у синих чайхане,

Цветут огни поднявшихся вокзалов,

Салютуя разбуженной стране.

Здесь, на земле истоптанной границы,

Утверждены горючие века

Золотоносной вьюгою пшеницы

И облаками пышного хлопка!..

Марии Рогатиной — совхознице

Листвой тополиной и пухом лебяжьим,

Гортанными криками

Вспугнутых птиц

По мшистым низинам,

По склонам овражьим

Рассыпана ночь прииртышских станиц.

Но сквозь новолунную мглу понизовья,

Дорогою облачных

Стынущих мет,

Голубизной и вскипающей кровью

По небу ударил горячий рассвет.

И, горизонт перевернутый сдвинув,

Снегами сияя издалека,

На крыши домов

Натыкаясь, как льдины,

Сплошным половодьем пошли облака.

В цветенье и росте вставало Поречье,

В лугах кочевал

Нарастающий гам,

Навстречу работе и солнцу навстречу

Черлакский совхоз высыпал к берегам.

Недаром, повисший пустынно и утло,

Здесь месяц с серьгою казацкою схож.

Мария! Я вижу:

Ты в раннее утро

С поднявшейся улицей вместе плывешь.

Ты выросла здесь и налажена крепко.

Ты крепко проверена. Я узнаю

Твой рыжий бушлат

И ушатую кепку,

Прямую, как ветер, походку твою.

Ты славно прошла сквозь крещенье железом,

Огнем и работой. Пусть нежен и тих,

Твой голос не стих

Под кулацким обрезом,

Под самым высоким заданьем не стих.

В засыпанной снегом кержацкой деревне

Враг стлался,

И поднимался,

И мстил.

В придушенной злобе,

Тяжелый и древний,

Он вел на тебя наступление вил.

Беспутные зимы и весны сырые

Топтались в безвыходных очередях,

Но ты пронесла их с улыбкой, Мария,

На крепких своих, на мужицких плечах.

Но ты пронесла их, Мария. И снова,

Не веря пробившейся седине,

Работу стремительную и слово

Отдать, не задумываясь, готова

Под солнцем индустрии вставшей стране.

Гляди ж, горизонт перевернутый сдвинув,

Снегами сияя издалека,

На крыши домов

Натыкаясь, как льдины,

Сплошным половодьем идут облака

И солнце.

Гудков переветренный голос,

Совхоза поля — за развалами верб.

Здесь просится каждый набухнувший колос

В социалистический герб.

За длинные зимы, за весны сырые,

За солнце, добытое

В долгом бою,

Позволь на рассвете, товарищ Мария,

Приветствовать песней работу твою.

Сердечный мой,

Мне говор твой знаком.

Я о тебе припомнил, как о брате,

Вспоенный полносочным молоком

Твоих коров, мычащих на закате.

Я вижу их, — они идут, пыля,

Склонив рога, раскачивая вымя.

И кланяются низко тополя,

Калитки раскрывая перед ними.

И улицы!

Все в листьях, все в пыли,

Прислушайся, припомни — не вчера ли

По Троицкой мы с песнями прошли

И в прятки на Потанинской играли?

Не здесь ли, раздвигая камыши,

Почуяв одичавшую свободу,

Ныряли, как тяжелые ковши,

Рябые утки в утреннюю воду?

Так ветренен был облак надо мной,

И дни летели, ветренные сами.

Играло детство с легкою волной,

Вперясь в нее пытливыми глазами.

Я вырос парнем с медью в волосах.

И вот настало время для элегий:

Я уезжал. И прыгали в овсах

Костистые и хриплые телеги.

Да, мне тогда хотелось сгоряча

(Я по-другому жить

И думать мог ли?),

Чтоб жерди разлетались, грохоча,

Колеса — в кат, и лошади издохли!

И вот я вновь

Нашел в тебе приют,

Мой Павлодар, мой город ястребиный.

Зажмурь глаза — по сердцу пробегут

Июльский гул и лепет сентябриный,

Амбары, палисадник, старый дом

В черемухе,

Приречных ветров шалость, —

Как ни стараюсь высмотреть — кругом

Как будто все по-прежнему осталось.

Цветет герань

В расхлопнутом окне,

И даль маячит старой колокольней,

Но не дает остановиться мне

Пшеницын Юрий, мой товарищ школьный.

Мы вызубрили дружбу с ним давно,

Мы спаяны большим воспоминаньем,

Похожим на безумье и вино…

Мы думать никогда не перестанем,

Что лучшая

Давно прошла пора,

Когда собаку мы с ним чли за тигра,

Ведя вдвоем средь скотного двора

Веселые охотницкие игры.

Что прошлое!

Его уж нет в живых.

Мы возмужали, выросли под бурей

Гражданских войн.

Пусть этот вечер тих, —

Строительство окраин городских

Мне с важностью

Показывает Юрий.

Он говорит: «Внимательней взгляни,

Иная жизнь грохочет перед нами,

Ведь раньше здесь

Лишь мельницы одни

Махали деревянными руками.

Но мельники все прокляли завод,

Советское, антихристово чудо,

Через неделю первых в этот год

Стальных коней

Мы выпустим отсюда!»

…С лугов приречных!

Льется ветер звеня,

И в сердце вновь

Чувств песенная замять…

А, это теплой

Мордою коня

Меня опять

В плечо толкает память!

Так для нее я приготовил кнут —

Хлещи ее по морде домоседской,

По отроческой, юношеской, детской!

Бей, бей ее, как непокорных бьют!

Пусть взорван шорох прежней тишины

И далеки приятельские лица, —

С промышленными нуждами страны

Поэзия должна теперь сдружиться.

И я смотрю,

Как в пламени зари,

Под облачною высотою,

Полынные родные пустыри

Завод одел железною листвою.

В черном небе волчья проседь,

И пошел буран в бега,

Будто кто с размаху косит

И в стога гребет снега.

На косых путях мороза

Ни огней, ни дыму нет,

Только там, где шла береза,

Остывает тонкий след.

Шла береза льда напиться,

Гнула белое плечо.

У тебя ж огонь еще:

И темном золоте светлица,

Синий свет в сенях толпится,

Дышат шубы горячо.

Отвори пошире двери,

Синий свет впусти к себе,

Чтобы он павлиньи перья

Расстелил по всей избе.

Чтобы был тот свет угарен,

Чтоб в окно, скуласт и смел,

В иглах сосен вместо стрел,

Волчий месяц, как татарин,

Губы вытянув, смотрел.

Сквозь казацкое ненастье

Я брожу в твоих местах.

Почему постель в цветах

Белый лебедь в головах?

Почему ты снишься, Настя,

В лентах, в серьгах, в кружевах?

Неужель пропащей ночью

Ждешь, что снова у ворот

Потихоньку захохочут

Бубенцы и конь заржет?

Ты свои глаза открой-ка —

Друга видишь неужель?

Заворачивает тройки

От твоих ворот метель.

Ты спознай, что твой соколик

Сбился где-нибудь в пути.

Не ему во тьме собольей

Губы теплые найти!

Не ему по вехам старым

Отыскать заветный путь,

В хуторах под Павлодаром

Колдовским дышать угаром

И в твоих глазах тонуть!

Мы никогда не состаримся, никогда,

Мы молоды, как один.

О, как весела, молода вода,

Толпящаяся у плотин!

Мы никогда

Не состаримся,

Никогда —

Мы молоды до седин.

Над этой страной,

Над зарею встань

И взглядом пересеки

Песчаный шелк — дорогую ткань.

Сколько веков седел Тянь-Шань

И сколько веков пески?

Грохочут кибитки в седой пыли.

Куда ты ни кинешь взор —

Бычьим стадом камни легли

У синей стужи озер.

В песке и камне деревья растут,

Их листья острей ножа.

И, может быть, тысячу весен тут

Томилась река Кульджа.

В ее глубине сияла гроза

И, выкипев добела,

То рыжим закатом пела в глаза,

То яблонями цвела.

И голову каждой своей волны

Мозжила о ребра скал.

И, рдея из выстуженной глубины,

Летел ледяной обвал.

Когда ж на заре

Табуны коней,

Копыта в багульник врыв,

Трубили,

Кульджа рядилась сильней,

Как будто бы Азия вся на ней

Стелила свои ковры.

Но пороховой

Девятнадцатый год,

Он был суров, огнелиц!

Из батарей тяжелый полет

Тяжелокрылых птиц!

Тогда Кульджи багровела зыбь,

Глотала свинец она.

И в камышах трехдюймовая выпь

Протяжно пела: «В-в-ой-на!»

Был прогнан в пустыню шакал и волк.

И здесь сквозь песчаный шелк

Шел Пятой армии пятый полк

И двадцать четвертый полк.

Страны тянь-шаньской каменный сад

От крови

И от знамен алел.

Пятнадцать месяцев в нем подряд

Октябрьский ветер гудел.

Он шел с штыками наперевес

Дорогою Аю-Кеш,

Он рвался чрез рукопожатия и чрез

Тревожный шепот депеш.

Он падал, расстрелян, у наших ног

В колючий ржавый бурьян,

Он нес махорки синий дымок

И запевал «Шарабан».

Походная кухня его, дребезжа,

Валилась в приречный ил.

Ты помнишь его дыханье, Кульджа,

И тех, кто его творил?

По-разному убегали года.

Верблюды — видела ты? —

Вдруг перекидывались в поезда

И, грохоча, летели туда,

Где перекидывались мосты.

Затем здесь

С штыками наперевес

Шли люди, валясь в траву,

Чтоб снова ты чудо из всех чудес

Увидела наяву.

Вновь прогнан в пустыню

Шакал и волк.

Песков разрывая шелк,

Пришел и пятый стрелковый полк,

И двадцать четвертый полк.

Удары штыка и кирки удар

Не равны ль? По пояс гол,

Ими

Руководит комиссар,

Который тогда их вел.

И ты узнаешь, Кульджа: «Они!»

Ты всплескиваешь в ладоши, и тут

Они разжигают кругом огни,

Смеются, песни поют.

И ты узнаешь, Кульджа, — вон тот,

Руками взмахнув, упал,

И ты узнаешь

Девятнадцатый год

И лучших его запевал!

И ты узнаешь

Девятнадцатый год!

Высоким солнцем нагрет,

Недаром Октябрьский ветер гудит,

Рокочет пятнадцать лет.

Над этой страной,

Над зарею встань

И взглядом пересеки

Песчаный шелк, дорогую ткань.

Сколько веков седел Тянь-Шань

И сколько веков пески?

Но не остынет слово мое,

И кирок не смолкнет звон.

Вздымается дамб крутое литье,

И взята Кульджа в бетон.

Мы никогда не состаримся, никогда

Мы молоды до седин.

О, как весела, молода вода,

Толпящаяся у плотин!

Волна — острей стального ножа —

Форелью плещет у дамб —

Второю молодостью Кульджа

Грохочет по проводам.

В ауле Тыс огневее лис

Огни и огни видны,

Сияет в лампах аула Тыс

Гроза ее глубины.

Мне нравится деревьев стать,

Июльских листьев злая пена.

Весь мир в них тонет по колено.

В них нашу молодость и стать

Мы узнавали постепенно.

Мы узнавали постепенно,

И чувствовали мы опять,

Что тяжко зеленью дышать,

Что сердце, падкое к изменам,

Не хочет больше изменять.

Ах, сердце человечье, ты ли

Моей доверилось руке?

Тебя как клоуна учили,

Как попугая на шестке.

Тебя учили так и этак,

Забывши радости твои,

Чтоб в костяных трущобах клеток

Ты лживо пело о любви.

Сгибалась человечья выя,

И стороною шла гроза.

Друг другу лгали площадные

Чистосердечные глаза.

Но я смотрел на все без страха, —

Я знал, что в дебрях темноты

О кости черствые с размаху

Припадками дробилось ты.

Я знал, что синий мир не страшен,

Я сладостно мечтал о дне,

Когда не по твоей вине

С тобой глаза и души наши

Останутся наедине.

Тогда в согласье с целым светом

Ты будешь лучше и нежней,

Вот почему я в мире этом

Без памяти люблю людей!

Вот почему в рассветах алых

Я чтил учителей твоих

И смело в губы целовал их,

Не замечая злобы их!

Я утром встал, я слышал пенье

Веселых девушек вдали,

Я видел — в золотой пыли

У юношей глаза цвели

И снова закрывались тенью.

Не скрыть мне то, что в черном дыме

Бежали юноши. Сквозь дым!

И песни пели. И другим

Сулили смерть. И в черном дыме

Рубили саблями слепыми

Глаза фиалковые им.

Мело пороховой порошей,

Большая жатва собрана.

Я счастлив, сердце, — допьяна,

Что мы живем в стране хорошей,

Где зреет труд, а не война.

Война! Она готова сворой

Рвануться на страны жилье.

Вот слово верное мое:

Будь проклят тот певец, который

Поднялся прославлять ее!

Мир тяжким ожиданьем связан.

Но если пушек табуны

Придут топтать поля страны —

Пусть будут те истреблены,

Кто поджигает волчьим глазом

Пороховую тьму войны.

Я призываю вас — пора нам,

Пора, я повторяю, нам

Считать успехи не по ранам —

По веснам, небу и цветам.

Родятся дети постепенно

В прибое. В них иная стать,

И нам нельзя позабывать,

Что сердце, падкое к изменам,

Не может больше изменять.

Я вглядываюсь в мир без страха,

Недаром в нем растут цветы.

Готовое пойти на плаху,

О кости черствые с размаху

Бьет сердце — пленник темноты.

Ты уходила, русская! Неверно!

Ты навсегда уходишь? Навсегда!

Ты проходила медленно и мерно

К семье, наверно, к милому, наверно,

К своей заре, неведомо куда…

У пенных волн, на дальней переправе,

Все разрешив, дороги разошлись, —

Ты уходила в рыжине и славе,

Будь проклята — я возвратить не в праве,

Будь проклята или назад вернись!

Конь от такой обиды отступает,

Ему рыдать мешают удила,

Он ждет, что в гриве лента запылает,

Которую на память ты вплела.

Что делать мне, как поступить? Не знаю!

Великая над степью тишина.

Да, тихо так, что даже тень косая

От коршуна скользящего слышна.

Он мне сосед единственный… Не верю!

Убить его? Но он не виноват, —

Достанет пуля кровь его и перья,

Твоих волос не возвратив назад.

Убить себя? Все разрешить сомненья?

Раз! Дуло в рот. Два — кончен! Но, убив,

Добуду я себе успокоенье,

Твоих ладоней все ж не возвратив.

Силен я, крепок, — проклята будь сила!

Я прям в седле, — будь проклято седло!

Я знаю, что с собой ты уносила

И что тебя отсюда увело.

Но отопрись, попробуй, попытай-ка,

Я за тебя сгораю от стыда:

Ты пахнешь, как казацкая нагайка,

Как меж племен раздоры и вражда.

Ты оттого на запад повернула,

Подставила другому ветру грудь…

Но я бы стер глаза свои и скулы

Лишь для того, чтобы тебя вернуть!

О, я гордец! Я думал, что средь многих

Один стою. Что превосходен был,

Когда быков мордастых, круторогих

На праздниках с копыт долой валил.

Тогда свое показывал старанье

Средь превращенных в недругов друзей,

На скачущих набегах козлодранья

К ногам старейшин сбрасывал трофей.

О, я гордец! В письме набивший руку,

Слагавший устно песни о любви,

Я не постиг прекрасную науку,

Как возвратить объятия твои.

Я слышал жеребцов горячих ржанье

И кобылиц. Я различал ясней

Их глупый пыл любовного страданья,

Не слыша, как сулили расставанье

Мне крики отлетавших журавлей.

Их узкий клин меж нами вбит навеки,

Они теперь мне кажутся судьбой…

Я жалуюсь, я закрываю веки…

Мухан, Мухан, что сделалось с тобой!

Да, ты была сходна с любви напевом,

Вся нараспев, стройна и высока,

Я помню жилку тонкую на левом

Виске твоем, сияющим нагревом,

И перестук у правого виска.

Кольцо твое, надетое на палец,

В нем, золотом, мир выгорал дотла, —

Скажи мне, чьи на нем изображались

Веселые, сплетенные тела?

Я помню все! Я вспоминать не в силе!

Одним воспоминанием живу!

Твои глаза немножечко косили, —

Нет, нет! — меня косили, как траву.

На сердце снег… Родное мне селенье,

Остановлюсь пред рубежом твоим.

Как примешь ты Мухана возвращенье?

Мне сердце съест твой одинокий дым.

Вот девушка с водою пробежала.

«День добрый», — говорит. Она права,

Но я не знал, что обретают жало

И ласковые дружества слова.

Вот секретарь аульного совета, —

Он мудр, украшен орденом и стар,

Он тоже песни сочиняет: «Где ты

Так долго задержался, джалдастар?»

И вдруг меня в упор остановило

Над юртой знамя красное… И ты…

Какая мощь в развернутом и сила,

И сколько в нем могучей красоты!

Под ним мы добывали жизнь и славу

И, в пулеметный вслушиваясь стук,

По палачам стреляли. И по праву

Оно умней и крепче наших рук.

И как я смел сердечную заботу

Поставить рядом со страной своей?

Довольно ныть. Пора мне на работу, —

Что ж, секретарь, заседлывай коней.

Мир старый жив. Еще не все сравнялось.

Что нового? Вновь строит козни бий?

Заседлывай коней, забудь про жалость —

Во имя счастья, песни и любви.

Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе,

Чтоб останавливать мрамора гиблый разбег

и крушенье,

Лить жеребцов из бронзы гудящей, с ноздрями, как

розы,

И быков, у которых вздыхают острые ребра.

Веки тяжелые каменных женщин не дают мне покоя,

Губы у женщин тех молчаливы, задумчивы и ничего

не расскажут,

Дай мне больше недуга этого, жизнь, — я не хочу

утоленья,

Жажды мне дай и уменья в искусной этой работе.

Вот я вижу, лежит молодая, в длинных одеждах,

опершись на локоть, —

Ваятель теплого, ясного сна вкруг нее пол-аршина

оставил,

Мальчик над ней наклоняется, чуть улыбаясь,

крылатый…

Дай мне, жизнь, усыплять их так крепко — каменных

женщин.

Не добраться к тебе! На чужом берегу

Я останусь один, чтобы песня окрепла,

Все равно в этом гиблом, пропащем снегу

Я тебя дорисую хоть дымом, хоть пеплом.

Я над теплой губой обозначу пушок,

Горсти снега в прическе оставлю — и все же

Ты похожею будешь на дальний дымок,

На старинные песни, на счастье похожа!

Но вернуть я тебя ни за что не хочу,

Потому что подвластен дремучему краю,

Мне другие забавы и сны по плечу,

Я на Север дорогу себе выбираю!

Деревянная щука, карась жестяной

И резное окно в ожерелье стерляжьем,

Царство рыбы и птицы! Ты будешь со мной!

Мы любви не споем и признаний не скажем.

Звонким пухом и синим огнем селезней,

Чешуей, чешуей обрастай по колено,

Чтоб глазок петушиный казался красней

И над рыбьими перьями ширилась пена.

Позабыть до того, чтобы голос грудной,

Твой любимейший голос — не доносило,

Чтоб огнями, и тьмою, и рыжей волной

Позади, за кормой убегала Россия.

Сначала пробежал осинник,

Потом дубы прошли, потом,

Закутавшись в овчинах синих,

С размаху в бубны грянул гром.

Плясал огонь в глазах саженных,

А тучи стали на привал,

И дождь на травах обожженных

Копытами затанцевал.

Стал странен под раскрытым небом

Деревьев пригнутый разбег,

И все равно как будто не был,

И если был — под этим небом

С землей сравнялся человек.

Я завидовал зверю в лесной норе,

Я завидовал птицам, летящим в ряд:

Чуять шерстью врага, иль, плескаясь в заре,

Улетать и кричать, что вернешься назад!

Вся ситцевая, летняя приснись,

Твое позабываемое имя

Отыщется одно между другими.

Таится в нем немеркнущая жизнь:

Тень ветра в поле, запахи листвы,

Предутренняя свежесть побережий,

Предзорный отсвет, медленный и свежий,

И долгий посвист птичьей тетивы,

И темный хмель волос твоих еще.

Глаза в дыму. И, если сон приснится,

Я поцелую тяжкие ресницы,

Как голубь пьет — легко и горячо.

И, может быть, покажется мне снова,

Что ты опять ко мне попалась в плен.

И, как тогда, все будет бестолково —

Веселый зной загара золотого,

Пушок у губ и юбка до колен.

Рыжий волос, весь перевитой,

Пестрые глаза и юбок ситцы,

Красный волос, наскоро литой,

Юбок ситцы и глаза волчицы.

Ты сейчас уйдешь. Огни, огни!

Снег летит. Ты возвратишься, Анна.

Ну, хотя бы гребень оброни,

Шаль забудь на креслах, хоть взгляни

Перед расставанием обманно!

Я тебя, моя забава,

Полюбил, — не прекословь.

У меня — дурная слава,

У тебя — дурная кровь.

Медь в моих кудрях и пепел,

Ты черна, черна, черна.

Я еще ни разу не пил

Глаз таких, глухих до дна,

Не встречал нигде такого

Полнолунного огня.

Там, у берега родного,

Ждет меня моя родня:

На болотной кочке филин,

Три совенка, две сестры,

Конь — горячим ветром взмылен,

На кукане осетры,

Яблоневый день со смехом,

Разрумяненный, и брат,

И в подбитой лисьим мехом

Красной шапке конокрад.

Край мой ветренен и светел.

Может быть, желаешь ты

Над собой услышать ветер

Ярости и простоты?

Берегись, ведь ты не дома

И не в дружеском кругу.

Тропы все мне здесь знакомы:

Заведу и убегу.

Есть в округе непутевой

Свой обман и свой обвес.

Только здесь затейник новый —

Не ручной ученый бес.

Не ясны ль мои побудки?

Есть ли толк в моей родне?

Вся округа дует в дудки,

Помогает в ловле мне.

Дорогая, я к тебе приходил,

Губы твои запрокидывал, долго пил.

Что я знал и слышал? Слышал — ключ,

Знал, что волос твой черен и шипуч.

От дверей твоих потеряны все ключи,

Губы твои прощальные горячи.

Красными цветами вопит твой ковер

О том, что я был здесь ночью, вор,

О том, что я унес отсюда тепло…

Как меня, дорогая, в дороге жгло!

Как мне припомнилось твое вино,

Как мне привиделось твое окно!

Снова я, дорогая, к тебе приходил,

Губы твои запрокидывал, долго пил.

Зашатались деревья. Им сытая осень дала

По стаканчику водки и за бесценок

Их одежду скупила. Пакгауз осенний!

Где дубленые шубы листвы и стволы

На картонной подметке, и красный околыш

Набок сбитой фуражки, и лохмы папах,

Деревянные седла и ржавые пики.

Да, похоже на то, что, окончив войну,

Здесь полки оставляли свое снаряженье,

И кровавую марлю, и боевые знамена,

И разбитые пушки!

А, ворон, упал!

Не взорвать тишины.

Проходи по хрустящим дорожкам,

Пей печальнейший, сладостный воздух поры

Расставания с летом. Как вянет трава —

Бойся тронуть плакучую медь тишины.

Сколько мертвого света и теплых дыханий живет

В этом сборище листьев и прелых рогатин!

Вот пахнуло зверинцем. Мальчишка навстречу

бежит…

Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю,

В какой стране и при луне какой,

Веселая, забытая, родная,

Звучала ты, как песня за рекой.

Мед вечеров — он горестней отравы,

Глаза твои — в них пролетает дым,

Что бабы в церкви — кланяются травы

Перед тобой поклоном поясным.

Не мной ли на слова твои простые

Отыскан будет отзвук дорогой?

Как в сказках наших, в воды колдовские

Ныряет гусь за золотой серьгой.

Мой голос чист, он по тебе томится

И для тебя откидывает высь.

Взмахни руками, обернись синицей

И щучьим повелением явись!

Я сегодня спокоен,

ты меня не тревожь,

Легким, веселым шагом

ходит по саду дождь,

Он обрывает листья

в горницах сентября.

Ветер за синим морем,

и далеко заря.

Надо забыть о том,

что нам с тобой тяжело,

Надо услышать птичье

вздрогнувшее крыло,

Надо зари дождаться,

ночь одну переждать,

Фет еще не проснулся,

не пробудилась мать.

Легким, веселым шагом

ходит по саду дождь,

Утренняя по телу

перебегает дрожь,

Утренняя прохлада

плещется у ресниц,

Вот оно утро — шепот

сердца и стоны птиц.

Какой ты стала позабытой, строгой

И позабывшей обо мне навек.

Не смейся же! И рук моих не трогай!

Не шли мне взглядов длинных из-под век.

Не шли вестей!

Неужто ты иная?

Я знаю всю, я проклял всю тебя.

Далекая, проклятая, родная,

Люби меня хотя бы не любя!

Елене

Слава богу,

Я пока собственность имею:

Квартиру, ботинки,

Горсть табака.

Я пока владею

Рукою твоею,

Любовью твоей

Владею пока.

И пускай попробует

Покуситься

На тебя

Мой недруг, друг

Иль сосед, —

Легче ему выкрасть

Волчат у волчицы,

Чем тебя у меня,

Мой свет, мой свет!

Ты — мое имущество,

Мое поместье,

Здесь я рассадил

Свои тополя.

Крепче всех затворов

И жестче жести

Кровью обозначено:

«Она — моя».

Жизнь моя виною,

Сердце виною,

В нем пока ведется

Все, как раньше велось,

И пускай попробуют

Идти войною

На светлую тень

Твоих волос!

Я еще нигде

Никому не говорил,

Что расстаюсь

С проклятым правом

Пить одному

Из последних сил

Губ твоих

Беспамятство

И отраву.

Спи, я рядом,

Собственная, живая,

Даже во сне мне

Не прекословь.

Собственности крылом

Тебя прикрывая,

Я оберегаю нашу любовь.

А завтра,

Когда рассвет в награду

Даст огня

И еще огня,

Мы встанем,

Скованные, грешные,

Рядом —

И пусть он сожжет

Тебя

И сожжет меня.

Пора мне бросить труд неблагодарный…

В тростинку дуть и ударять по струнам;

Скудельное мне тяжко ремесло.

Не вызовусь увеселять народ!

Народ равнинный пестовал меня

Для краснобайства, голубиных гульбищ,

Сзывать дожди и прославлять зерно.

Я вспоминаю отческие пашни,

Луну в озерах и цветы на юбках

У наших женщин, первого коня,

Которого я разукрасил в мыло.

Он яблоки катал под красной кожей,

Свирепый ржал, откапывал клубы

Песка и ветра. А меня учили

Беспутный хмель, ременная коса,

Сплетенная отцовскими руками.

И гармонист, перекрутив рукав,

С рязанской птахой пестрою в ладонях

Пошатывался, гибнул на ладах,

Летел верхом на бочке, пьяным падал

И просыпался с милою в овсах!..

Пора мне бросить труд неблагодарный…

Я, полоненный, схваченный, мальчишкой

Стал здесь учен и к камню привыкал.

Барышникам я приносил удачу.

Здесь горожанки эти узкогруды,

Им нравится, что я скуласт и желт.

В тростинку дуть и ударять по струнам?

Скудельное мне тяжко ремесло.

Нет, я окреп, чтоб стать каменотесом,

Искусником и мастером вдвойне.

Еще хочу я превзойти себя,

Чтоб в камне снова просыпались души,

Которые кричали в нем тогда,

Когда я был и свеж и простодушен.

Теперь, увы, я падок до хвалы,

Сам у себя я молодость ворую.

Дареная, она бы возвратилась,

Но проданная — нет! Я получу

Барыш презренный — это ли награда?

Скудельное мне тяжко ремесло.

Заброшу скоро труд неблагодарный —

Опаснейший я выберу, и пусть

Погибну незаконно — за работой.

И, может быть, я берег отыщу,

Где привыкал к веселью и разгулу,

Где первый раз увидел облака.

Тогда сурово я, каменотес,

Отцу могильный вытешу подарок:

Коня, копытом вставшего на бочку,

С могучей шеей, глазом наливным.

Но кто владеет этою рукой,

Кто приказал мне жизнь увековечить

Прекраснейшую, выспренную, мной

Не виданной, наверно, никогда?

Ты тяжела, судьба каменотеса.

Не смущайся месяцем раскосым,

Пусть глядит через оконный лед.

Ты надень ботинки с острым носом,

Шаль, которая тебе идет.

Шаль твоя с тяжелыми кистями —

Злая кашемирская княжна,

Вытканная вялыми шелками,

Убранная черными цветами, —

В ней ты засидишься дотемна.

Нелегко наедине с судьбою.

Ты молчишь. Закрыта крепко дверь.

Но о чем нам горевать с тобою?

И о чем припоминать теперь?

Не были богатыми, покаюсь,

Жизнь моя и молодость твоя.

Мы с тобою свалены покамест

В короба земного бытия.

Позади пустынное пространство,

Тыщи верст — все звезды да трава.

Как твое тяжелое убранство,

Я сберег поверья и слова.

Раздарить налево и направо?

Сбросить перья эти? Может быть,

Ты сама придумаешь, забава,

Как теперь их в дело обратить?

Никогда и ни с каким прибасом

Наши песни не ходили вспять, —

Не хочу резным иконостасом

По кулацким горницам стоять!

Нелегко наедине с судьбою.

Ты молчишь. Закрыта крепко дверь.

Но о чем нам горевать с тобою?

И о чем припоминать теперь?

Наши деды с вилами дружили,

Наши бабки черный плат носили,

Ладили с овчинами отцы.

Что мы помним? Разговор сорочий,

Легкие при новолунье ночи,

Тяжкие лампады, бубенцы…

Что нам светит? Половодье разве,

Пена листьев диких и гроза,

Пьяного попа благообразье,

В золоченых ризах образа?

Или свет лукавый глаз кошачьих,

Иль пожатье дружеской руки,

Иль страна, где хохоча и плача,

Скудные, скупые, наудачу

Вьюга разметала огоньки?

Не смущаясь месяцем раскосым,

Смотришь ты далёко, далекó…

На тебе ботинки с острым носом,

Те, которым век не будет сноса,

Шаль и серьги, вдетые в ушко.

С темными, спокойными бровями,

Ты стройна, улыбчива, бела,

И недаром белыми руками

Ты мне крепко шею обняла.

В девку переряженное Лихо,

Ты не будешь спорить невпопад —

Под локоть возьмешь меня и тихо

За собою поведешь назад.

Я нарочно взглядываю мимо, —

Я боюсь постичь твои черты!

Вдруг услышу отзвук нелюдимый,

Голос тихий, голос[10] твой родимый —

Я страшусь, чтоб не запела ты!

Потому что в памяти, как прежде,

Ночи звездны, шали тяжелы,

Тих туман, и сбивчивы надежды

Убежать от этой кабалы.

И напрасно, обратясь к тебе[11], я

Все отдать, все вымолить готов, —

Смотришь, лоб нахмуря и робея

И моих не понимая слов.

И бежит в глазах твоих Россия,

Прадедов беспутная страна.

Настя, Настенька, Анастасия,

Почему душа твоя темна?

Лучше было б пригубить затяжку

Той махры, которой больше нет,

Пленному красногвардейцу вслед!

Выстоять и умереть не тяжко

За страну мечтаний и побед.

Ведь пока мы ссоримся и ладим,

Громко прославляя тишь и гладь,

Счастья ради, будущего ради

Выйдут завтра люди умирать.

И, гремя в пространствах огрубелых,

Мимо твоего идут крыльца

Ветры, те, которым нет предела,

Ветры те, которым нет конца!

Вслушайся. Полки текут, и вроде

Трубная твой голос глушит медь,

Неужели при такой погоде

Грызть орехи, на печи сидеть?

Наши имена припоминая,

Нас забудут в новых временах…

Но молчишь ты…

Девка расписная,

Дура в лентах, серьгах и шелках!

Камыш высок, осока высока,

Тоской набух тугой сосок волчицы,

Слетает птица с дикого песка,

Крылами бьет и на волну садится.

Река просторной родины моей,

Просторная,

Иди под непогодой,

Теки, Иртыш, выплескивай язей —

Князь рыб и птиц, беглец зеленоводый.

Светла твоя подводная гроза,

Быстры волны шатучие качели,

И в глубине раскрытые глаза

У плавуна, как звезды, порыжели.

И в погребах песчаных в глубине,

С косой до пят, румяными устами,

У сундуков незапертых на дне

Лежат красавки с щучьими хвостами.

Сверкни, Иртыш, их перстнем золотым!

Сон не идет, заботы их не точат,

Течением относит груди им

И раки пальцы нежные щекочут.

Маши турецкой кистью камыша,

Теки, Иртыш! Любуюсь, не дыша,

Одним тобой, красавец остроскулый.

Оставив целым меду полковша,

Роскошествуя, лето потонуло.

Мы встретились. Я чалки не отдам,

Я сердца вновь вручу тебе удары…

По гребням пенистым, по лебедям

Ударили колеса «Товар-пара».

Он шел, одетый в золото и медь,

Грудастый шел. Наряженные в ситцы,

Ладонь к бровям, сбегались поглядеть

Досужие приречные станицы.

Как медлит он, теченье поборов,

Покачиваясь на волнах дородных…

Над неоглядной далью островов

Приветственный погуливает рев —

Бродячий сын компаний пароходных.

Катайте бочки, сыпьте в трюмы хлеб,

Ссыпайте соль, которою богаты.

Мне б горсть большого урожая, мне б

Большой воды грудные перекаты.

Я б с милой тоже повстречаться рад —

Вновь распознать, забытые в разлуке,

Из-под ресниц позолоченный взгляд,

Ее волос могучий перекат

И зноем зацелованные руки.

Чтоб про других шепнула: «Не вини…»

Чтоб губ от губ моих не отрывала,

Чтоб свадебные горькие огни

Ночь на баржах печально зажигала.

Чтобы Иртыш, меж рек других скиталец,

Смыл тяжкий груз накопленной вины,

Чтоб вместо слез на лицах оставались

Лишь яростные брызги от волны!

Здравствуй в расставанье, брат Василий!

Август в нашу честь золотобров,

В нашу честь травы здесь накосили,

В нашу честь просторно настелили

Золотых с разводами ковров.

Наши песни нынче подобрели —

Им и кров, и прибасень готов.

Что же ты, Василий, в самом деле

Замолчал в расцвет своих годов?

Мало сотоварищей мне, мало,

На ладах, вишь, не хватает струн.

Али тебе воздуху не стало,

Золотой башкирский говорун?

Али тебя ранняя перина

Исколола стрелами пера?

Как здоровье дочери и сына,

Как живет жена Екатерина,

Князя песни русская сестра?

Знаю, что живешь ты небогато,

Мой башкирец русский, но могли

Пировать мы все-таки когда-то —

Высоко над грохотом Арбата,

В зелени московской и пыли!

По наследству перешло богатство

Древних песен, сон и бубенцы,

Звон частушек, что в сенях толпятся…

Будем же, Василий, похваляться,

Захмелев наследством тем, певцы.

Ну-ка спой, Василий, друг сердечный,

Разожги мне на сердце костры.

Мы народ не робкий и нездешний,

По степям далеким безутешный,

Мы, башкиры, скулами остры.

Как волна, бывалая прибаска

Жемчугами выстелит пути —

Справа ходит быль, а слева — сказка,

Сами знаем, где теперь идти.

Нам пути веселые найдутся,

Не резон нам отвращаться их,

Здесь, в краю берез и революций,

В облаках, в знаменах боевых!

В наши окна, щурясь, смотрит лето,

Только жалко — занавесок нету,

Ветреных, веселых, кружевных.

Как бы они весело летали

В окнах приоткрытых у Натальи,

В окнах не затворенных твоих!

И еще прошеньем прибалую —

Сшей ты, ради бога, продувную

Кофту с рукавом по локоток,

Чтобы твое яростное тело

С ядрами грудей позолотело,

Чтобы наглядеться я не мог.

Я люблю телесный твой избыток,

От бровей широких и сердитых

До ступни, до ноготков люблю.

За ночь обескрылевшие плечи,

Взор, и рассудительные речи,

И походку важную твою.

А улыбка — ведь какая малость! —

Но хочу, чтоб вечно улыбалась —

До чего тогда ты хороша!

До чего доступна, недотрога,

Губ углы приподняты немного:

Вот где помещается душа.

Прогуляться ль, выйдешь, дорогая,

Все в тебе ценя и прославляя,

Смотрит долго умный наш народ,

Называет «прелестью» и «павой»

И шумит вослед за величавой:

«По стране красавица идет».

Так идет, что ветви зеленеют,

Так идет, что соловьи чумеют,

Так идет, что облака стоят.

Так идет, пшеничная от света,

Больше всех любовью разогрета,

В солнце вся от макушки до пят.

Так идет, земли едва касаясь,

И дают дорогу, расступаясь,

Шлюхи из фокстротных табунов,

У которых кудлы пахнут псиной,

Бедра крыты кожею гусиной,

На ногах мозоли от обнов.

Лето пьет в глазах ее из брашен,

Нам пока Вертинский ваш не страшен —

Чертова рогулька, волчья сыть.

Мы еще Некрасова знавали,

Мы еще «Калинушку» певали,

Мы еще не начинали жить.

И в июне в первые недели

По стране веселое веселье,

И стране нет дела до трухи.

Слышишь, звон прекрасный возникает?

Это петь невеста начинает,

Пробуют гитары женихи.

А гитары под вечер речисты,

Чем не парни наши трактористы?

Мыты, бриты, кепки набекрень.

Слава, слава счастью, жизни слава.

Ты кольцо из рук моих, забава,

Вместо обручального одень.

Восславляю светлую Наталью,

Славлю жизнь с улыбкой и печалью,

Убегаю от сомнений прочь,

Славлю все цветы на одеяле,

Долгий стон, короткий сон Натальи,

Восславляю свадебную ночь.

Горожанка, маков цвет Наталья,

Я в тебя, прекрасная, влюблен.

Ты не бойся, чтоб нас увидали,

Ты отвесь знакомым на вокзале

Пригородном вежливый поклон.

Пусть смекнут про остальное сами.

Нечего скрывать тебе — почто ж! —

С кем теперь гуляешь вечерами,

Рядом с кем московскими садами

На высоких каблуках идешь.

Ну и юбки! До чего летучи!

Ситцевый буран свиреп и лют…

Высоко над нами реют тучи,

В распрях грома, в молниях могучих,

В чревах душных дождь они несут.

И, темня у тополей вершины,

На передней туче, вижу я,

Восседает, засучив штанины,

Свесив ноги босые, Илья.

Ты смеешься, бороду пророка

Ветром и весельем теребя…

Ты в Илью не веришь? Ты жестока!

Эту прелесть водяного тока

Я сравню с чем хочешь для тебя.

Мы с тобою в городе как дома.

Дождь идет. Смеешься ты. Я рад.

Смех знаком, и улица знакома,

Грузные витрины Моссельпрома,

Как столы на пиршестве стоят.

Голову закинув, смейся! В смехе,

В громе струй, в ветвях затрепетав,

Вижу город твой, его утехи,

В небеса закинутые вехи

Неудач, побед его и слав.

Из стекла и камня вижу стены,

Парками теснясь, идет народ.

Вслед смеюсь и славлю вдохновенно

Ход подземный метрополитена

И высоких бомбовозов ход.

Дождь идет. Недолгий, крупный, ранний.

Благодать! Противиться нет сил!

Вот он вырос, город всех мечтаний,

Вот он встал, ребенок всех восстаний, —

Сердце навсегда мое прельстил!

Ощущаю плоть его большую,

Ощущаю эти этажи, —

Как же я, Наталья, расскажи,

Как же, расскажи мой друг, прошу я,

Раньше мог не верить в чертежи?

Дай мне руку. Ты ль не знаменита

В песне этой? Дай в глаза взглянуть.

Мы с тобой идем. Не лыком шиты —

Горожане, а не кто-нибудь.

Струей грохочущей, привольной

Течет кумыс из бурдюка.

Я проживаю здесь довольный,

Мой друг, и счастливый пока.

Судьбы свинчаткою не сбитый,

Столичный гость и рыболов,

Вдыхаю воздух знаменитый

Крутых иртышских берегов.

На скулах свет от радуг красных,

У самых скул шумит трава —

Я понимаю, сколь прекрасны

Твои, Наталия, слова.

Ты, если вспомнить, говорила,

Что время сердцу отдых дать,

Чтобы моя крутая сила

Твоей красе была под стать.

Вот почему под небом низким

Пью в честь широких глаз твоих

Кумыс из чашек круговых

В краю родимом и киргизском,

На кошмах сидя расписных!

Блестит трава на крутоярах…

В кустах гармони! Не боюсь!

В кругу былин, собак поджарых,

В кругу быков и песен старых

Я щурюсь, зрячий, и смеюсь.

И лишь твои припомню губы,

Под кожей яблоновый сок —

Мир станет весел и легок:

Так грудь целует после шубы

Московский майский ветерок.

Пусть яростней ревут гармони,

Пусть над обрывом пляшут кони,

Пусть в сотах пьяных зреет мед,

Пусть шелк у парня на рубахе

Горит, и молкнет у девахи

Закрытый поцелуем рот.

Чтоб лета дальние трущобы

Любови посетила власть,

Чтоб ты, мне верная до гроба,

Моя медынь, моя зазноба,

Над миром песней поднялась.

Чтобы людей полмиллиона

Смотрело головы задрав,

Над морем слав, над морем трав

И подтвердило мне стозвонно,

Тебя выслеживая: прав.

Я шлю приветы издалека,

Я пожеланья шлю… Ну что ж?

Будь здорова и краснощека,

Ходи стройней, гляди высоко,

Как та страна, где ты живешь.

Родительница степь, прими мою,

Окрашенную сердца жаркой кровью,

Степную песнь! Склонившись к изголовью

Всех трав твоих, одну тебя пою!

К певучему я обращаюсь звуку,

Его не потускнеет серебро,

Так вкладывай, о степь, в сыновью руку

Кривое ястребиное перо.

Твоих стихов простонародный говор

Меня сегодня утром разбудил.

Мне дорог он,

Мне близок он и мил,

По совести — я не хочу другого

Сегодня слушать… Будто лемеха

Передо мной прошли, в упорстве диком

Взрывая землю…

Сколько струн в великом

Мужичьем сердце каждого стиха!

Не жидкая скупая позолота,

Не баловства кафтанчик продувной, —

Строителя огромная работа

Развернута сказаньем предо мной.

В ней — всюду труд, усилья непрестанны,

Сияют буквы, высятся слова.

Я вижу, засучивши рукава,

Работают на нивах великаны.

Блестит венцом

Пот на челе творца,

Не доблести ль отличье эти росы?

Мир поднялся не щелканьем скворца,

А славною рукой каменотеса.

И скучно нам со стороны глядеть,

Как прыгают по веткам пустомели;

На улицах твоя гремела медь,

Они в скворешнях

Для подружек пели.

В их приютившем солнечном краю,

Завидев толпы, прятались с испугу.

Я ясно вижу, мой певец, твою

Любимую прекрасную подругу.

На целом свете нету ни одной

Подобной ей —

Ее повсюду знают,

Ее зовут Советскою Страной,

Страною счастья также называют.

Ты ей в хвалу

Не пожалеешь слов,

Рванутся стаей соловьиной в кличе…

Заткнув за пояс все цветы лугов,

Огромная проходит Беатриче.

Она рождалась под несметный топ

Несметных конниц,

Под дымком шрапнели,

Когда, порубан, падал Перекоп,

Когда в бою

Демьяна песни пели!

Как никому, завидую тебе,

Обветрившему песней миллионы,

Несущему в победах и борьбе

Поэзии багровые знамена!

Весны возвращаются! И снова,

На кистях черемухи горя,

Губ твоих коснется несурово

Красный, окаянный свет былого —

Летняя высокая заря.

Весны возвращаются! Весенний

Сад цветет —

В нем правит тишина.

Над багровым заревом сирени,

На сто верст отбрасывая тени,

Пьяно закачается луна —

Русая, широкая, косая,

Тихой ночи бабья голова…

И тогда,

Лучом груди касаясь,

В сердце мне войдут твои слова.

И в густых ресниц твоих границе,

Не во сне,

Не в песне — наяву

Нежною, июньскою зарницей

Взгляд твой черно-синий

Заискрится, —

Дай мне верить в эту синеву!

Я клянусь,

Что средь ночей мгновенных,

Всем метелям пагубным назло,

Сохраню я —

Молодых, бесценных,

Дрогнувших,

Как дружба неизменных,

Губ твоих июньское тепло!..

Какая неизвестность взволновала

Непрочный воздух, облако души?

Тот аромат,

Что от меня скрывала?

Тот нежный цвет?

Ответь мне, поспеши!

Почто, с тобой идущий наугад,

Я нежностью такою не богат!

И расскажи,

Открой, какая сила,

Какой порой весенней, для кого

Взяла б

И враз навеки растопила

Суровый камень сердца твоего?

Почто, в тебя влюбленный наугад,

Жестокостью такою не богат!

В твои глаза,

В их глубину дневную

Смотрю — не вижу выше красоты,

К тебе самой

Теперь тебя ревную —

О, почему я не такой, как ты!

Я чувствам этим вспыхнувшим не рад,

Я — за тобой идущий наугад.

Восторгами, любовью и обидой

Давно душа моя населена.

Возьми ее и с головою выдай,

Когда тебе не по душе она.

И разберись сама теперь, что в ней —

Обида, страсть или любовь сильней!

Друзья, простите за все — в чем был виноват,

Я хотел бы потеплее распрощаться с вами.

Ваши руки стаями на меня летят —

Сизыми голубицами, соколами, лебедями.

Посулила жизнь дороги мне ледяные —

С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца.

Есть такое хорошее слово — родные,

От него и горюется, и плачется, и поется.

А я его оттаивал и дышал на него,

Я в него вслушивался.

И не знал я сладу с ним.

Вы обо мне забудьте, — забудьте! Ничего,

Вспомню я о вас, дорогие мои, радостно.

Так бывает на свете — то ли зашумит рожь,

То ли песню за рекой заслышишь, и верится,

Верится, как собаке, а во что — не поймешь,

Грустное и тяжелое бьется сердце.

Помашите мне платочком за горесть мою,

За то, что смеялся, покуль полыни запах…

Не растут цветы в том дальнем, суровом краю,

Только сосны покачиваются на птичьих лапах.

На далеком, милом Севере меня ждут,

Обходят дозором высокие ограды,

Зажигают огни, избы метут,

Собираются гостя дорогого встретить как надо.

А как его надо — надо весело:

Без песен, без смеха, чтоб ти-хо было,

Чтоб только полено в печи потрескивало,

А потом бы его полымем надвое разбило.

Чтобы затейные начались беседы…

Батюшки! Ночи-то в России до чего же темны,

Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной, — я еду

Собирать тяжелые слезы страны.

А меня обступят там, качая головами,

Подперши в бока, на бородах снег.

«Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами,

Нет ли нам помилования, человек?»

Я же им отвечу всей душой:

«Хорошо в стране нашей, — нет ни грязи, ни сырости,

До того, ребятушки, хорошо!

Дети-то какими крепкими выросли.

Ой, и долог путь к человеку, люди,

Но страна вся в зелени — по колено травы.

Будет вам помилование, люди, будет,

Про меня ж, бедового, спойте вы…»

Снегири взлетают красногруды…

Скоро ль, скоро ль на беду мою

Я увижу волчьи изумруды

В нелюдимом северном краю.

Будем мы печальны, одиноки,

И пахучи, словно дикий мед,

Незаметно все приблизит сроки,

Седина нам кудри обовьет.

Я скажу тогда тебе, подруга:

«Дни летят, как по ветру листьё,

Хорошо, что мы нашли друг друга,

В прежней жизни потерявши всё…»