Лирика 30-х годов

Вот женщина,

которая в то время,

как я забыл про горести свои,

легко несет недюжинное бремя

моей печали и моей любви.

Играет ветер кофтой золотистой,

но как она степенна и стройна,

какою целомудренной и чистой

мне кажется теперь моя жена.

Рукой небрежной волосы отбросив,

не опуская ясные глаза,

она идет по улице —

как осень,

как летняя внезапная гроза.

Как стыдно мне,

что живший долго рядом,

в сумятице своих негромких дел

я заспанным, нелюбопытным взглядом

еще тогда ее не разглядел.

Прости меня за жалкие упреки,

за вспышки безрассудного огня,

за эти непридуманные строки,

далекая красавица моя.

Добрая моя мать. Добра, сердечна.

Приди к ней — увенчанный и увечный —

делиться удачей, печаль скрывать, —

чайник согреет, обед поставит,

выслушает, ночевать оставит:

сама — на сундук, а гостям — кровать.

Старенькая. Ведь видала виды,

знала обманы, хулу, обиды.

Но не пошло ей ученье впрок.

Окна погасли. Фонарь погашен.

Только до позднего в комнате нашей

теплится радостный огонек.

Это она над письмом склонилась.

Не позабыла, не поленилась —

пишет ответы во все края:

кого — пожалеет, кого — поздравит,

кого — подбодрит, а кого — поправит.

Совесть людская. Мама моя.

Долго сидит она над тетрадкой,

отодвигая седую прядку

(дельная — рано ей на покой),

глаз утомленных не закрывая,

ближних и дальних обогревая

своею лучистою добротой.

Всех бы приветила, всех сдружила,

всех бы знакомых переженила.

Всех бы людей за столом собрать,

а самой оказаться — как будто! — лишней,

сесть в уголок и оттуда неслышно

за шумным праздником наблюдать.

Мне бы с тобою все время ладить,

все бы морщинки твои разгладить.

Может, затем и стихи пишу,

что, сознавая мужскую силу,

так, как у сердца меня носила,

в сердце своем я тебя ношу.

Солнечный свет. Перекличка птичья.

Черемуха — вот она, невдалеке.

Сирень у дороги. Сирень в петличке.

Ветка сирени в твоей руке.

Чего ж, сероглазая, ты смеешься?

Неужто опять над любовью моей?

То глянешь украдкой, то отвернешься!

То щуришься из-под узких бровей.

И кажется: вот еще два мгновенья,

и я в этой нежности растворюсь —

стану закатом или сиренью,

а может, и в облако превращусь.

Но только, наверное, будет скучно

не строить, не радоваться, не любить:

расти на поляне иль равнодушно,

меняя свои очертания, плыть.

Не лучше ль под нашими небесами

жить и работать для счастья людей,

строить дворцы, управлять облаками,

Стать командиром грозы и дождей?

Не веселее ли в самом деле

взрастить возле северных городов

такие сады, чтобы птицы пели

на тонких ветвях про нашу любовь?

Чтоб люди, устав от железа и пыли,

с букетами, с венчиками в глазах,

между весенних кустов ходили

и спали на полевых цветах.

Валентиной

Климовичи дочку назвали.

Это имя мне дорого —

символ любви.

Валентина Аркадьевна.

Валенька.

Валя.

Как поют,

как сияют

твои соловьи!

Три весны

прошумели над нами,

как птицы,

три зимы

намели-накрутили снегов.

Не забыта она

и не может забыться:

все мне видится,

помнится,

слышится,

снится —

все зовет,

все ведет,

все тоскует — любовь.

Если б эту тоску

я отдал океану —

он бы волны катал,

глубиною гудел,

он стонал бы и мучился,

как окаянный,

а к утру,

что усталый старик,

поседел.

Если б с лесом,

шумящим в полдневном веселье,

я бы смог поделиться

печалью своей —

корни б сжались, как пальцы,

стволы заскрипели

и осыпались

черные листья с ветвей.

Если б звонкую силу,

что даже поныне

мне любовь

вдохновенно и щедро дает,

я занес бы

в бесплодную сушу пустыни

или вынес

на мертвенный царственный лед —

расцвели бы деревья,

светясь на просторе,

и во имя моей,

Валентина, любви

рокотало бы

теплое синее море,

пели в рощах вечерних

одни соловьи.

Как ты можешь теперь

оставаться спокойной,

между делом смеяться,

притворно зевать

и в ответ на мучительный выкрик

достойно,

опуская большие ресницы, скучать?

Как ты можешь казаться

чужой,

равнодушной?

Неужели

забавою было твоей

все, что жгло мое сердце,

коверкало душу,

все, что стало

счастливою мукой моей?

Как-никак —

а тебя развенчать не посмею.

Что ни что —

а тебя позабыть не смогу.

Я себя не жалел,

а тебя пожалею.

Я себя не сберег,

а тебя сберегу.

Оценив строителей старанье,

оглядев все дальние углы,

я услышал ровное жужжанье,

тонкое гудение пчелы.

За пчелой пришел я в это царство

посмотреть внимательно, как тут

возле гряд целебного лекарства

тоненькие яблони растут;

как стоит, не слыша пташек певчих,

в старомодном длинном сюртуке

каменный молчащий человечек

с яблоком, прикованным к руке.

Он молчит, воитель и ваятель,

сморщенных не опуская век, —

царь садов, самой земли приятель,

седенький, сутулый человек.

Снял он с ветки вяжущую грушу,

на две половинки разделил

и ее таинственную душу

в золотое яблоко вложил.

Я слежу, томительно и длинно,

как на солнце светится пыльца

и стучат, сливаясь воедино,

их миндалевидные сердца.

Рассыпая маленькие зерна,

по колено в северных снегах,

ковыляет деревце покорно

на кривых беспомощных ногах.

Я молчу, волнуюсь в отдаленье:

я бы отдал лучшие слова,

чтоб достигнуть твоего уменья,

твоего, учитель, мастерства.

Я бы сделал горбуна красивым,

слабовольным — силу бы привил,

дал бы храбрость — нежным, а трусливых —

храбрыми сердцами наделил.

А себе одно б оставил свойство:

жизнь прожить, как ты прожил ее,

творческое слыша беспокойство,

вечное волнение свое.

Вдоль маленьких домиков белых

акация душно цветет.

Хорошая девочка Лида

на улице Южной живет.

Ее золотые косицы

затянуты, будто жгуты.

По платью, по синему ситцу,

как в поле, мелькают цветы.

И вовсе, представьте, неплохо,

что рыжий пройдоха апрель

бесшумной пыльцою веснушек

засыпал ей утром постель.

В оконном стекле отражаясь,

по миру идет не спеша

хорошая девочка Лида.

Да чем же

она

хороша?

Спросите об этом мальчишку,

что в доме напротив живет:

он с именем этим ложится

и с именем этим встает.

Недаром на каменных плитах,

где милый ботинок ступал,

«Хорошая девочка Лида» —

в отчаянье он написал.

Не может людей не растрогать

мальчишки упрямого пыл.

Так Пушкин влюблялся, должно быть,

так Гейне, наверно, любил.

Он вырастет, станет известным,

покинет пенаты свои.

Окажется улица тесной

для этой огромной любви.

Преграды влюбленному нету:

смущенье и робость — вранье!

На всех перекрестках планеты

напишет он имя ее:

На полюсе Южном — огнями,

пшеницей — в кубанских степях,

на русских полянах — цветами

и пеной морской на морях.

Он в небо залезет ночное,

все пальцы себе обожжет,

но вскоре над тихой Землею

созвездие Лиды взойдет.

Пусть будут ночами светиться

над снами твоими, Москва,

на синих небесных страницах

красивые эти слова.

Если я заболею,

к врачам обращаться не стану,

обращаюсь к друзьям

(не сочтите, что это в бреду):

постелите мне степь,

занавесьте мне окна туманом,

в изголовье поставьте

ночную звезду.

Я ходил напролом.

Я не слыл недотрогой.

Если ранят меня в справедливых боях,

забинтуйте мне голову

горной дорогой

и укройте меня

одеялом

в осенних цветах.

Порошков или капель — не надо.

Пусть в стакане сияют лучи.

Жаркий ветер пустынь, серебро водопада —

вот чем стоит лечить.

От морей и от гор

так и веет веками,

как посмотришь — почувствуешь:

вечно живем.

Не облатками желтыми

путь мой усеян, а облаками.

Не больничным от вас ухожу коридором,

а Млечным Путем.