Лирика 30-х годов

Ты у жизни мною добыт,

словно искра из кремня,

чтобы не расстаться, чтобы

ты всегда любил меня.

Ты прости, что я такая,

что который год подряд

то влюбляюсь, то скитаюсь,

только люди говорят…

Друг мой верный, в час тревоги,

в час раздумья о судьбе

все пути мои дороги

приведут меня к тебе,

все пути мои дороги

на твоем сошлись пороге…

Я ж сильней всего скучаю,

коль в глазах твоих порой

ласковой не замечаю

искры темно-золотой,

дорогой усмешки той —

искры темно-золотой.

Не ее ли я искала,

в очи каждому взглянув,

не ее ли высекала

в ту холодную весну…

…И снова хватит сил

увидеть и узнать,

как все, что ты любил,

начнет тебя терзать.

И оборотнем вдруг

предстанет пред тобой

и оклевещет друг,

и оттолкнет другой,

И станут искушать,

прикажут: «Отрекись!» —

и скорчится душа

от страха и тоски.

И снова хватит сил

одно твердить в ответ:

— Ото всего, чем жил,

не отрекаюсь, нет! —

И снова хватит сил,

запомнив эти дни,

всему, что ты любил,

кричать: — Вернись! Верни…

Осень, осень! Над Москвою

Журавли, туман и дым.

Златосумрачной листвою

загораются сады,

и дощечки на бульварах

всем прохожим говорят,

одиночкам или парам:

— Осторожно, листопад!

О, как сердцу одиноко

в переулочке чужом!

Вечер бродит мимо окон,

вздрагивая под дождем.

Для кого же здесь одна я,

кто мне дорог, кто мне рад?

Почему припоминаю:

«Осторожно, листопад»?

Ничего не нужно было, —

значит, нечего терять:

даже близким, даже милым,

даже другом не назвать.

Почему же мне тоскливо,

что прощаемся навек,

невеселый, несчастливый,

одинокий человек?

Что усмешки, что небрежность?

Перетерпишь, переждешь…

Нет — всего страшнее нежность

на прощание, как дождь.

Темный ливень, теплый ливень,

весь — сверкание и дрожь!

Будь веселым, будь счастливым

на прощание, как дождь.

…Я одна пойду к вокзалу,

провожатым откажу.

Я не все тебе сказала,

но теперь уж не скажу.

Переулок полон ночью,

а дощечки говорят

проходящим одиночкам:

— Осторожно, листопад…

Все, что пошлешь: нежданную беду,

свирепый искус, пламенное счастье, —

все вынесу и через все пройду.

Но не лишай доверья и участья.

Как будто вновь забьют тогда окно

щитом железным, сумрачным

и ржавым…

Вдруг в этом отчуждении неправом

наступит смерть — вдруг станет

все равно.

Не искушай доверья моего.

Я сквозь темницу пронесла его.

Сквозь жалкое предательство друзей.

Сквозь смерть моих возлюбленных детей.

Ни помыслом, ни делом не солгу.

Не искушай — я больше не могу…

Изранила и душу опалила,

лишила сна, почти, свела с ума…

Не отнимай хоть песенную силу, —

не отнимай, — раскаешься сама!

Не отнимай, чтоб горестный и славный

твой путь воспеть.

Чтоб хоть в немой строке

мне говорить с тобой, как равной

с равной, —

на вольном и жестоком языке!

Мне надо было, покидая

угрюмый дом, упасть в слезах

и на камнях лежать рыдая,

у всех прохожих на глазах.

Пускай столпились бы, молчали,

пускай бы плакали со мной.

Со мной, исполнены печали

неутолимой и одной…

Пускай, с камней не поднимая,

но только плечи охватив,

сказали б мне:

«Поплачь, родная.

Когда наплачешься — прости».

Но злая гордость помешала.

И, стиснув губы добела,

стыдясь, презрев людскую жалость,

я усмехнулась и ушла.

И мне друзья потом твердили

о неком мужестве моем

и, как победою, гордились

удушливо-бесслезным днем.

Им не понять, что черной платой

за это мужество плачу:

мне петь бы вам — и плакать,

плакать…

Но слезы отняты. Молчу.