Я сажусь в такси на заднее сиденье и прошу водителя подвинуть пассажирское, чтобы ногам было больше места. Он двигает и спрашивает, не слишком ли холодно в машине, когда температура на приборной панели показывает 25 градусов. Машина трогается, а я пролистываю ленту инстаграма, потом снова проверяю номер под именем «кто-то», но в мессенджерах его по-прежнему нет. Я вспоминаю про группу, которую мне показала Юля, нахожу ее в телеграме, зачем-то отправляю запрос, надеваю наушники и жму «плей». За окном проносятся люди, в секунды исчезают из вида. Я прислоняюсь виском к стеклу и пытаюсь сконцентрировать взгляд на отражении.

«Ай. Я буду петь свою музыку», — начинает рэпер Хаски, а мне кажется, что где-то в горящих окнах есть люди, которые откуда-то знают, куда я еду. Я хочу закурить, но спохватываюсь и кладу пачку обратно в карман джинсовой куртки. Надеваю капюшон.

«Самую честную музыку», — вспоминаю, как два года назад я иду на паспортный контроль в Шереметьево, в одной руке паспорт с вложенным в него билетом, в другой — ручка чемодана, за спиной рюкзак со значком команды New York Rangers. Поворачиваюсь назад, чтобы махнуть рукой Юле и маме, но никого не вижу. Только большая реклама: молодая счастливая пара, которую накрывает теплая волна океана, они смеются, а глаза скрыты темными очками.

«Музыку сломанных глаз», — помню, как проснулся оттого, что провибрировал телефон и я увидел сообщение от Светы, на дисплее горело: «Мира умерла». Через секунду новое сообщение: «Ты прилетишь?» Я сел на кровати и всмотрелся в черное небо, по которому вдалеке бегали два овальных луча от какого-то прожектора, направленного в бесконечность. Снова от Светы: «У него нет ничего покурить». Через несколько секунд: «Прости, не тебе». Я отложил телефон и посмотрел в сторону большого рейла, на котором висели мои вещи.


Музыку желтого снега,


Музыку черного пьянства,


Музыку нашего детства,


Музыку про нас.

Песня заканчивается, когда такси выезжает за пределы Третьего кольца и вдоль дороги выстраиваются панельные девятиэтажки и бетонные трубы, из которых валит дым, а неоновая вывеска Сбербанка делает его зеленым.

Когда мы приезжаем — сразу же на улице закуриваю сигарету и даю водителю сто рублей чаевых. Он благодарит и нажимает по газам, а я остаюсь один. Передо мной полукруглая стена из коричневого кирпича, пронизанного в разных местах горящими окнами. Эта стена, как мне кажется, становится с каждым шагом все больше и хочет меня замкнуть в свой круг, из которого не выбраться. Я во дворе детства. В том самом месте, где мы росли с Мирой и где нашли ее тело.

Дом многоподъездный, но во дворе, кроме меня, никого не было. За много лет здесь ничего не поменялось: те же качели с засохшей и облупившейся краской; песочница в виде гриба, под шапкой которого всегда были какие-то надписи, сделанные черными фломастерами; железная лестница-ракета, в центре которой сейчас лежит пустая пластиковая бутылка; деревянная фигура русалки, чей взгляд казался мне всегда грустным; две скамейки. Я подхожу к одной из них и сажусь. Запрокидываю голову на деревянную спинку, смотрю в темное небо, а потом на темные окна, за которыми раньше жила семья Миры. Почему она пришла сюда и почему отсюда ушла? По площадке пролетает газета и застревает в ракете. Ветер пытается вытащить ее из стального плена, но ничего не выходит — газета разворотом зацепилась за одну из лесенок, и ее продолжает трепать.

Я вспомнил, как однажды на этих качелях мы так сильно раскачались с Мирой, что наши мамы бросились нас останавливать, чтобы мы не убились, а когда мы слезли, то побежали кататься вокруг площадки на велосипедах. Я тогда упал и разодрал локоть и смотрел, как появляются первые капли крови, а Мира уехала дальше. Мама подняла меня, отряхнула и увела домой. Вечером мы уже не вышли на прогулку, потому что папа приехал раньше обычного и привез много сладостей, газировку и бутылку шампанского. А мама в тот день сказала, что скоро я буду кататься не только с Мирой. Когда на следующий день я рассказал про это Мире, она обиделась и не разговаривала со мной все время, пока мы гуляли и качались на качелях. Я тогда не понимал, что мама намекает на то, что скоро у меня появится сестра.

Еще я вспомнил, как наши родители стали реже ходить друг к другу в гости, объясняя это тем, что слишком много работы, а потом Мира уехала, а мы позже. Когда мы уезжали, я посмотрел на площадку, и кто-то пустил фейерверк. Я наблюдал, как его купол, состоящий из разноцветных огней, накрывает нашу площадку, и мне было почему-то грустно. Может, потому что в Новый год здесь всегда ставили коробки с салютами и запускали их и весь дом светился яркими вспышками, а может, просто потому что никто не знал, что будет дальше.

Я зажмуриваюсь и глубоко вдыхаю, а когда снова открываю глаза, вижу, что одни качели чуть качаются, а в окнах старой квартиры Миры горит свет. Качели раскачиваются сильнее, и я испуганно наблюдаю за ними, чувствуя, как ладони становятся влажными. Я подхожу к ним и останавливаю. Еще раз смотрю на горящее окно и ухожу, ничего не понимая.

Загрузка...