Лишний

Когда мама Алекса была жива, в гостиной на огромном круглом белом столе всегда стояли свежие цветы в стеклянной вазе. Алекс какое-то время поддерживал эту традицию, а потом перестал. Сейчас ваза была пуста, рядом валялись смятые фантики, лежал джойстик от приставки и пепельница, пепел немного просыпался на столешницу, а в комнате пахло смесью табака и комнатного диффузора, чьи огромные ветви распускались из стеклянной колбы возле большой плазмы. На диване валялась белая футболка с каким-то принтом, на кресле — голубые джинсы.

Заглядываю в родительскую спальню, в ней я раньше вообще редко бывал. И дверь в нее почти всегда была закрыта. На небольшом столике возле кровати — много фотографий в рамках, родители Алекса и совместные семейные снимки из путешествий. На одном из них Алекс смотрит куда-то в пол, а родители широко улыбаются в сторону камеры. В глаза бросается фоторамка с разбитым стеклом, за которым мама и папа Алекса парят где-то над заснеженными горами на подъемнике. Мама в синем лыжном костюме, отец в желтом. Оба в черных очках, в которых отражается солнце. Единственное, что помню, — окна всегда были открыты. Сейчас же они плотно задернуты серыми автоматическими шторами.

В двух ванных комнатах были разбросаны вещи Алекса, а зеркала не чищены. В шкафчике над раковиной я обнаруживаю таблетки успокоительного, глазные капли и средство для полости рта. На одном из полотенец замечаю небольшие следы крови, думаю, что кровь из носа.

На кухне я открываю холодильник и вижу в нем много бутылок негазированной воды, пару банок колы, виноград, который уже начал портиться, початую бутылку белого вина. Подхожу к окну и какое-то время смотрю в сторону Останкинской башни, а потом быстрым шагом направляюсь в комнату Алекса.

Огромная кровать заправлена черным постельным бельем, поверх которого лежит глянцевый журнал с Эмили Ратаковски на обложке. На подоконнике в ряд стоят небольшие фигурки Bearbrick, а рядом белая роза. Под телевизором свалены брендовые пакеты с вещами. На стене альтернативный плакат фильма «Начало». В углу комнаты большая ваза из массивного коричневого бруска, в которой ничего нет. Я проверяю все полки, но нахожу только какие-то пригласительные на концерты и стопки билетов из кино, которые Алекс никогда не выкидывал. В одном из ящиков обнаруживается свернутый пакетик с белым порошком, немного травы, пластиковая коробочка с разноцветными таблетками и полароидный снимок, на котором под яркой вспышкой стою я с бутылкой шампанского и рядом Алекс, обнимающий веселую Миру. Эта фотография была сделана несколько лет назад на одной из вечеринок на крыше Дома на набережной. Я как сейчас помню, мы тогда встречали рассвет, а потом Алекс сказал, что когда-нибудь можно будет одновременно наблюдать еще и за закатом, и добавил, что такое время мы еще застанем. С фотографией в руках сажусь на кровать, вглядываясь в лица, но ничего, кроме опьянения, в них не замечаю, а потом откидываюсь назад и падаю на холодное черное одеяло — мне страшно, потому что все непонятно и я нахожусь в квартире, в которой уже никого не будет.

Я погружаюсь в темноту, она через какое-то время растворяется, и вижу перед собой торт, в него воткнуты пять свечей, а напротив меня камера, которую держит отец, рядом с ним мама, а за ней родители Миры и Алекса. Папа спрашивает:

— Загадал желание?

Я пристально смотрю на тонкие свечи, как по ним стекают капельки воска, я даже чувствую их запах, а отец снова спрашивает:

— Андрей, ты загадал желание?

Я понимаю, что рядом со мной сидит Алекс, который стучит вилкой по столу, и Мира. Но я почему-то боюсь повернуться и увидеть их. И когда я киваю, то слышу мамин голос:

— Задувай, дорогой!

Я резко задуваю свечи, все аплодируют, радуются, кричат: «С днем рождения!» Меня с левой стороны обнимает Алекс, который произносит: «Давай резать!» — а я смотрю, как дым от свечей струится над нашими головами, встаю из-за стола и начинаю размахивать руками, чтобы развеять его. В голове эхом отдаются аплодисменты, замедленные голоса, радостные лица родителей, а я машу руками, пытаясь отогнать дым, но ничего не выходит — он валит из потухших свечей все сильнее. Я чувствую, как кто-то меня тянет за одежду, и, когда я смотрю вниз, вижу лицо маленькой Миры. Она смотрит мне в глаза и произносит:

— Андрей, сядь, уже ничего не исправишь!

А Алекс рядом продолжает стучать вилкой по столу и кричать: «Давай резать!»

Я еще продолжаю отгонять дым от нас, но он заволакивает Миру, а потом окутывает Алекса. И когда он полностью в него погружается, я только слышу стук вилки о стол. Я громко кричу, но никто меня не слышит, через дым бьет по глазам фонарик от камеры, похожий на автомобильные фары.

Когда дым развеивается, я сижу один в белой комнате, в которой нет ни окон, ни зеркал, ни дверей. На потолке появляется трещина, похожая на корень старого дерева, она быстро распространяется по всему потолку, и когда я понимаю, что сейчас произойдет обрушение, то пригибаюсь, закрывая голову руками, и слышу, как потолок рушится, но его части превращаются в пепел, поэтому удар не наносит увечий. Я поднимаю голову и вижу голубое небо, в котором пролетает самолет. Я долго смотрю на него, пока не появляется чья-то рука, берет этот самолет, направляя его в мою сторону. С каждой секундой он увеличивается в размерах, а я просто сижу и наблюдаю за тем, как он становится все больше и громче. Уши начинает закладывать все сильнее, я успеваю заметить двух пилотов, которые о чем-то говорят, а потом смеются, за ними открывается дверь и в кабине появляется третий человек. И когда я всматриваюсь в него, то вижу себя, стоящего за их спинами и почему-то улыбающегося. Пилоты меня не замечают, а самолет подлетает на такое расстояние, что я просто закрываю глаза и чувствую, как мои перепонки разрываются и сильный горячий ветер рвет на мне одежду вместе с кожей. И когда все проходит, я открываю глаза и смотрю снова в небо, крупные капли дождя падают на лицо, а потом звучит голос Миры:

— Ужасный день! — Она стоит рядом со мной и смотрит в небо. На ней черная кожаная куртка, черные джинсы и черные кроссовки. Ее волосы и лицо становятся за пару секунд мокрыми, и она поворачивается ко мне, по ее щекам растекается черная тушь, и она спрашивает: — Ты не брал зонт?

— Нет, — отвечаю я и чувствую, как промокаю до нитки.

— Нам надо срочно укрыться, — говорит она.

— Но где? — спрашиваю я. — Тут негде!

— Нам надо срочно укрыться, — повторяет Мира.

— Мир, тут негде!

— Нам надо срочно укрыться, — продолжает она.

— Мира, очнись! Тут только высокие стены и больше ничего! — кричу я.

— Нам надо срочно укрыться! — говорит она и проводит ладонью по моей щеке, а я касаюсь ее тела, чтобы обнять ее и как-то прикрыть от дождя, но она в моих руках резко превращается в воду, обрушивается на пол и уносится потоком, который сбивает меня с ног. А когда я переворачиваюсь на спину, то продолжаю смотреть на капли и чувствовать, как уровень воды поднимается. И когда я полностью погружаюсь, я делаю резкий вдох.

Я оказываюсь на пороге школы в черном костюме, черных туфлях, в белой рубашке с инициалами на манжете. Черный галстук Dior колышется на ветру, как и триколорная лента выпускника, которая вот-вот порвется и улетит. Я стою, засунув руки в карманы брюк, и смотрю в сторону дороги, на ней припаркован белый «мерседес». Пытаюсь вглядеться в тонированное окно, чтобы понять, кто сидит за рулем. За моей спиной открывается дверь, я поворачиваюсь и вижу Алекса в сером костюме, белой рубашке и серых кроссовках. На нем тоже лента выпускника. Он подходит ко мне, становится рядом и закуривает сигарету.

— Тут нельзя, — говорю я.

Он смотрит на меня своими карими глазами и отвечает:

— Уже все можно, старик! То, что за нашими спинами, — уже не про нас. Нам сюда уже не нужно. Понимаешь?

— Угу, — говорю я и продолжаю смотреть в сторону белой машины. — А куда нам теперь нужно?

— Подальше отсюда, — отвечает он. — Туда, где все будет по-другому, старик. Где не будет боли, тоски, утраты, где не будет никаких терзаний, мучений. Где будет все по-другому. Где нам всем будет хорошо.

— Такого места нет на земле, Алекс.

— Ты ошибаешься, Андрей! Я знаю такое место. — Он смотрит на меня и выпускает дым сигареты.

— Далеко до него? — спрашиваю я.

— Нет, рукой подать.

— Ты фантазер, — отвечаю ему со смешком. А ветер поднимается еще сильнее.

— Это ты фантазер, а я реалист. — Алекс снимает ленту выпускника. Он ее держит на одном пальце и смотрит, как она пытается вырваться. И в итоге она слетает и уносится высоко в небо. Алекс спускается по ступеням и идет к выходу с территории школы.

— Ты куда? — кричу я ему в спину.

Алекс поворачивается и говорит:

— Туда, где много солнца! Пойдешь со мной?

— Не-а, я родителей подожду, они скоро выйдут! — кричу ему я.

— Откуда? — спрашивает он.

— Из школы, они же там, — говорю я.

— Там нет никого! Мы здесь одни! Ты не понял этого, что ли? — кричит Алекс, чей пиджак сильно треплет ветер.

Я смотрю по сторонам и понимаю, что кроме нас с ним никого на улице нет, потом смотрю в окна школы и тоже не вижу никого.

— Пойдем! — кричит Алекс.

— Я тебя догоню, — говорю я, — все равно вечером увидимся!

На посту охранника никого нет, коридор первого этажа пустой, на полу конфетти и серпантин, на музыкальной колонке лежит включенный микрофон и сильно фонит. Выключаю его. Поднимаюсь по лестнице на четвертый этаж и слышу, как на первом снова раздается писк от колонки. Направляюсь к нашему классу в надежде, что все там. Вижу табличку с номером 401, а под цифрами написано, что это кабинет русского языка. Я стою перед дверью и слышу, что внутри кто-то есть. Хочу зайти, но снова смотрю на номер 401 и отхожу от двери подальше. Потом убегаю в сторону лестницы. Бегу на полной скорости, но коридор почему-то не заканчивается. А где-то сзади открывается дверь 401, и я слышу голос отца, который говорит:

— Андрей?

Но я не поворачиваюсь и бегу дальше. Наконец спускаюсь на первый этаж, бегу, цепляя ногами желтые и розовые ленты серпантина. Толкаю дверь на улицу и вижу Алекса, который стоит за забором школы. Я его зову, но он не слышит меня, а потом подъезжает черный катафалк, и он садится на пассажирское сиденье, и машина уезжает. Я выбегаю за территорию школы и смотрю вслед. Внезапно окно припаркованного рядом белого «мерседеса» открывается, и меня окликает Катя.

— Тебя подбросить? — спрашивает она.

Катафалк выезжает на дорогу, на полной скорости начинает перестраиваться из ряда в ряд. Катя повторяет маневры, а мне становится страшно оттого, что мы сейчас врежемся и погибнем. Катя моргает фарами, чтобы водитель катафалка остановился, но черная машина продолжает лететь по дороге и резко сворачивает влево. Катя успевает нырнуть в поворот, следуя за катафалком. Мы едем по Большой Никитской, на которой почему-то нет людей. Потом черная машина останавливается, за ней тормозит Катя.

Я вижу через заднее окно, что в салоне катафалка лежит гроб. Потом пытаюсь вглядеться в зеркало заднего вида со стороны пассажирского сиденья, но не могу уловить силуэт Алекса.

— Как ты думаешь, почему он хотел оторваться от нас? — спрашиваю я.

Катя смотрит в сторону катафалка и произносит:

— Ему здесь было непросто.

Катафалк включает поворотник и, пересекая две сплошные, медленно уходит в знакомый мне переулок. Катя жмет на педаль, а я кричу:

— Стой!

Катя резко тормозит и поворачивается в мою сторону:

— Ты чего? Ты сам хотел его догнать!

Я смотрю на то, как хвост катафалка пропадает в переулке.

— Мы туда не поедем!

Я выхожу из машины, и, когда хочу закрыть дверь, Катя говорит:

— Забери! Забыл. Может, еще пригодится. — Она протягивает ленту выпускника и уезжает. А я смотрю, как ее машина постепенно пропадает из вида. А потом вижу, что в руке у меня вместо ленты выпускника похоронная лента. Я разворачиваю ее и читаю каллиграфическую подпись, сделанную золотым маркером: «От друзей». Я пытаюсь выбросить ее, но она прилипла к пальцам. Из окна соседнего ресторана кто-то за мной наблюдает, и, когда я поворачиваюсь, вижу, что за столиком сидит мама и смотрит на меня, покачивая головой. Я забегаю в ресторан, в котором, кроме нее, никого нет.

— Мам, а где все? — спрашиваю я, лента все еще в руках.

Мама смотрит на меня. Потом кивком приглашает за стол. Я сажусь напротив нее, она снова смотрит в окно в сторону переулка, где скрылся катафалк.

— Мам, — начинаю я, — а где все?

Мама, не поворачиваясь, отвечает:

— Нет больше никого…

— А где Юля? — спрашиваю я, но мама молчит. — Мам, где Юля?! — Мама продолжает молчать, и у меня внутри все сводит от страха. — Мама, где Юля?! — громко кричу я.

Мама смотрит пристально мне в глаза и отвечает:

— Ждет тебя дома! — За окном проносится черная «ауди», резко пересекает сплошные и сворачивает в переулок. — А вон и ты, торопишься домой! — говорит мама, глядя на уносящийся автомобиль.

— Мам, но я же ведь здесь.

— Нет, Андрей, ты там, — она кивает в сторону переулка.

— Мам, я здесь!

— Андрей, ты там! Ты по-прежнему там. — Мама говорит с надрывом. — Тебе пора выехать оттуда! — Она встает из-за стола и выходит.

— Мам, ты куда? — спрашиваю я, но она не отвечает. — Мам? Мам?!

К ладоням все еще приклеена лента, я кладу руки на стол и утыкаюсь в них лицом, приговаривая:

— Выехать оттуда, выехать оттуда, выехать оттуда…