Млечный путь

Глава 10

На мне была тяжеленная негнущаяся шинель до пят, а под ней такой же негнущийся китель с золотыми погонами адмирала российского императорского флота. Рукоять кортика больно врезалась в левое нижнее ребро. Высокий воротник сдавливал шею. Я с трудом переставлял ноги в тяжелых ботинках с тройной подошвой. Весило все это военно-морское великолепие, наверно, не меньше пуда. Порой мне казалось, что не форма надета на меня, а я вдет в форму. Обливаясь потом, я посочувствовал всем адмиралам — и почившим, и ныне здравствующим. Приходилось признать, что человек я сугубо штатский.

Миновав ажурные чугунные ворота, не прячась, в полный рост, я шел по расчищенной дорожке, которая вела к четырехэтажному особняку — величественному сооружению с восемью дорическими колоннами, похожему одновременно и на Парфенон, и на областной Дворец культуры. Луна освещала особняк и обширный парк, который утопал в сугробах. Вокруг не было ни души. Окна особняка были темны. Кроме одного — на втором этаже.

…За день до этого, поздним вечером, Тамара Владимировна вышла из служебного подъезда Объединенного Драматического театра, сгибаясь под тяжестью огромного вещевого мешка. Она еле переставляла ноги. Издали она была похожа на Маленького Мука. Мне стало жаль ее.

В мешке помещался полный комплект адмиральского обмундирования: шинель, кортик, китель, фуражка, брюки, рубашка, галстук и ботинки. То есть все, что полагается. Были там и накладные усы. Я поджидал Тамару Владимировну на заднем сиденье «Мерседеса», за рулем которого дремал водитель, который за все время поездки не проронил ни слова.

Машину организовал Корытников. Иногда мне кажется, что не так уж он и одинок, этот липовый богоискатель: кто-то, несомненно, за ним стоит. Кто-то, чье имя у Корытникова не вырвать, даже если его за ноздри подвесить к люстре.

…Я знал, что особняк не охраняется. Собак хозяин не держит. Территория обнесена чугунной оградой, красивой и на первый взгляд непреодолимой, но она скорее бутафорская и вряд ли спасет от воров. Чугунная ограда, сосновая кровать… Правильно, чугунной ограде место рядом с могилами: Ахматова это знала лучше хозяина особняка, окружившего себя кладбищенской оградой. И как это Бублик может здесь жить?

«Он всех разогнал, — рассказывал мне Корытников накануне. — Бублик никому не верит. Бублик — не кличка, Бублик — фамилия. Живет в особняке чудовищных размеров, в собственном поместье под Можайском. Богат сказочно! После смерти жены, которую приморили его же гориллы, он, повторяю, всех разогнал. Почему ее убили? Неизвестно. Хотя существует гипотеза… — тут Корытников многозначительно помолчал, — что он ее сам того… прирезал за измену. Господи, и из-за такой мелочи в наше время лишать человека жизни! Словно вернулись времена Шекспира! Короче, после всех этих передряг он, похоже, повредился умом. Живет один. Ничего и никого не боится. Входные ворота по этой причине все время нараспашку. Ну, как, скажи, этим не воспользоваться? Странно, что он до сих пор еще цел. Странный тип. Помни, твоя первейшая задача — найти ключик. На ключике должна быть монограмма в виде латинской буквы «В». Как будет по-английски Бублик?

— Bagel.

— Все-то ты знаешь… Вот и получается, что по-русски, что по-английски, один черт выходит «В». Все свое богатство, нажитое самым бесчестным трудом, Бублик всадил в драгоценности, что хранятся в том банке для высокопоставленных бандитов, о котором я тебе рассказывал…»

Судя по тому, как было натоптано перед домом, совсем недавно здесь было весьма оживленно. По следам можно было легко определить, что ведут они как в сторону парадного подъезда, так и обратно.

Я глазами поискал камеры наружного наблюдения. Вот они, у верхней части капители, над самыми дверями. Что они, интересно, зафиксируют? Чей бессмертный образ запечатлеют? Молодцеватого адмирала в усах и в по уши нахлобученной фуражке? Я поднялся по ступенькам и тщательно вытер ноги о половичок. Еще раз обратил внимание на следы от ботинок, валенок или сапог, черт их там разберет — я не следопыт. Но размеры отпечатков говорили о том, что здесь побывали крупногабаритные субъекты, мало заботящиеся об осторожности. И еще, следы, ведущие из дома, были темнее. Не от крови ли?

Не менее минуты я стоял, успокаивая самого себя, потом надавил кнопку звонка. Никакой реакции. Повторил попытку.

Нажав в третий раз, я попробовал толкнуть дверь. И она легко, без скрипа подалась. Я едва не поранил ладонь о сбитый замочный механизм.

Понимая, что совершаю ошибку, я тем не менее сделал шаг, другой, третий и очутился в кромешной тьме. Сделав еще несколько коротких шагов, я остановился.

И тут же на меня обрушился нестерпимо яркий сноп света. Словно в меня выстрелили из световой пушки. Видимо, сработал фотоэлемент. Я на миг зажмурился. Открыв глаза, я обнаружил, что стою в центре огромного овального холла. Сбросив с плеч ненавистную шинель, я огляделся. И был ослеплен блеском фальшивой позолоты. Я стоял и крутил головой.

Противоположную часть холла, более похожего на танцевальный зал, занимала широкая, с беломраморными перилами, лестница, которая, раздваиваясь и как бы струясь, полого уходила вверх, на второй этаж. Пол был выложен искрящимся поддельным малахитом с мерцающей подсветкой. Мое внимание привлекли грязные следы от ботинок или сапог. И опять мне показалось, что следы окрашены кровью.

Над головой в устрашающей близости зависли пять многоярусных люстр с тысячами разноцветных подвесок. На закругленных стенах, между венецианскими зеркалами в бронзовых рамах, помещались вызолоченные светильники, украшенные хрусталем и разноцветным стеклом. Все это светилось, играло, сияло. Интерьер турецкого отеля, подумал я. Создатель сего шедевра явно переборщил с зеркалами и прочей вычурной дребеденью. Нет, это не та красота, которая спасет мир.

Хотел бы я жить в таком дворце? Не знаю, вряд ли. Хотя… кто знает, что придет мне в голову завтра или послезавтра. Я человек непредсказуемый. В том числе для себя самого. Думаю, это мой козырь. Поясняю: если я сам не знаю, что буду делать завтра, то другие не знают этого и подавно. Если припечет, при известном везении это может принести выгоду, то есть может дать фору в несколько дней и в несколько тысяч километров.

Многочисленные зеркала отражали одно и то же. Адмиралов в полной парадной форме. Только и только адмиралов. Зеркала были переполнены бравыми адмиралами, одетыми совершенно одинаково и двигающимися с завидной слаженностью. Казалось, я был окружен высокопоставленными соратниками. Меня обступали десятки, сотни адмиралов. Я не чувствовал себя одиноким.

Я вложил в рот камушек и, вспомнив Демосфена, что есть силы гаркнул:

— Здесь адмирал Иван Федорович Крузенштерн, командир эскадренных миноносцев «Очумелый» и «Безапелляционный»! Эй, хозяин, выходи строиться!

Мой одинокий голос эхом разнесся по дворцу. Если меня записывают камеры, пусть запишут и это.

У меня возникло ощущение, что во дворце никого нет. По крайней мере — никого живого. Я еще раз прошелся взглядом по зеркалам.

— С ходу и не понять, какой из Крузенштернов настоящий, а какой поддельный… — пробурчал я себе под нос и, постукивая каблуками по дивному полу с подсветкой, направился к лестнице. Чтобы приободрить себя, я подкрутил искусственный ус.

Чем выше я поднимался, тем темнее становилось вокруг. На широкой площадке второго этажа уже царил полумрак. Я подошел к приоткрытой двери. Из узкой щели бил тонкий и длинный, как сабельное лезвие, лучик света. Я остановился и прислушался: за дверью рыдал тенор, выводивший серенаду Шуберта. Вернее, не всю серенада, а лишь малую ее часть, ибо патефонная игла сбоила, и голос неотступно твердил: «тихо в час ночной… тихо в час ночной… тихо в час ночной…» Если за дверью кто-то есть, у него, должно быть, стальные нервы.

— Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы петь дуэтом! — рявкнул я и, смело распахнув дверь, шагнул в комнату. Шагнуть-то я шагнул, но тут же в изумлении замер, можно даже сказать, застрял в дверях. И было от чего!

В кабинете кто-то побывал до меня. Массивный письменный стол, мозаичный паркетный пол, сдвинутые с места стулья и кресла — все было завалено грудами изодранных в клочья бумаг с машинописным текстом и круглыми фиолетовыми печатями. Поверх одной из груд лежала Библия, открытая — мое вдруг обострившееся зрение отметило — на «Плачах Иеремии». Все было залито и выпачкано кровью. И кровью свежей. Кто-то опередил меня. Кто-то, кому, судя по обилию следов, не пристало работать чисто, аккуратно и красиво.

Конечно, самым разумным было без промедлений дать деру. Но, движимый какой-то неясной силой, я медлил. Я наклонился и поднял Библию. Я даже не сомневался, что мне предстоит прочесть. И точно… «Отцы наши грешили, — читал я, — их уже нет, а мы несем наказание за беззакония их». Это даже не мистика, подумал я, это закономерность.

Не выпуская книги из рук, я не торопясь обошел комнату, переступая через поваленные стулья и черные лужи крови. Где-то должен быть труп. Или трупы. Вон сколько кровищи! Вряд ли из одного человека может вылиться столько.

Но сначала надо отключить это окаянное «тихо в час ночной», не то я сойду с ума!

На стилизованном под старину электрическом граммофоне с поворотной трубой, потрескивая под иглой и волнообразно переваливаясь, вращалась виниловая пластинка. Я отвел в сторону иглу с мембраной, и звуки смолкли.

Я еще раз обошел кабинет. Около стола, рядом с перевернутым креслом, на спине лежал обезглавленный труп. Отрезанная голова расположилась рядом.

Насколько я мог судить, голова принадлежала мужчине примерно моих лет. Что-то знакомое почудилось мне в линиях носа, губ, лба. Где-то я видел это лицо. Нижняя часть головы была орошена застывшими каплями темной крови. «Уноси скорее ноги, идиот!» — завопил мой внутренний голос. Но тот же голос спустя мгновение призвал не торопиться: «Продолжай тщательно обследовать комнату».

Труп производил отталкивающее впечатление. Я не утверждаю, что все трупы должны выглядеть образцово-показательно — труп не произведение искусства и ему не место на венецианской Биеннале или в музее Прадо, но все же, все же, все же… Во-первых, голова. Небрежно отрезанная. Словно ее, не дорезав шеи, голыми руками вывинтили из туловища. На это указывали лохмотья кожи и неровные края порванной мышечной ткани. Топорная, неряшливая работа! Во-вторых, вспоротый живот, из которого, змеясь, на ковер вместе с кровавой кашей выползли разноцветные кишки.

Правое ухо отсутствовало. На месте уха зияла дыра, черная от запекшейся крови. Где ухо, неизвестно. Прихватили с собой? На память? Пальцы на руках трупа были отрублены и горкой сложены рядом с головой: кстати, единственное, что было сделано аккуратно и не вызывало нареканий и при иных обстоятельствах было бы, пожалуй, мной и одобрено. Повторяю, это было единственное, что было сделано аккуратно. Все остальное не выдерживало никакой критики.

Не исключено, что Бублика пытали. Хотели что-то выведать. Я еще раз посмотрел на изуродованное тело. Трупы приличных людей так выглядеть не должны. Ах, как прав был Корытников! Убийство просто обязано быть красивым!

Я продолжил осмотр. Сейф был вскрыт, — судя по тому, как он был раскурочен, — с помощью взрывчатки. Да и гарью попахивало. Итак, Бублика пытали, но он выдюжил и ничего не сказал. Поэтому сейф и взорвали. А голову открутили. Сколько же нужно было накопить в себе злобы, чтобы таким варварским способом разделаться с живым человеком!

Сейф был пуст. Я вздохнул: меня ждал нелегкий разговор с Корытниковым.

Оставаться далее не имело смысла. Но надо было на прощание что-то отчебучить, отколоть какой-нибудь номер. Я еще раз взглянул на мертвеца. И тут меня осенило. Двумя руками я крепко ухватил голову за волосы. Я не ожидал, что она окажется столь тяжелой. Пока я нес голову, держа ее за слипшиеся от крови волосы, мертвые глаза приоткрылись и — готов поклясться! — дружелюбно уставились на меня. Этот потусторонний взгляд меня позабавил. А что, если покойник наблюдает за мной с того света? Я бы не очень удивился, если бы мертвая голова разинула рот и предложила мне выпить. Тот, кто спустя какое-то время войдет в кабинет и натолкнется на этот взгляд, вне всякого сомнения, получит огромное удовольствие. При условии, что у этого кого-то есть чувство юмора и отсутствует страх перед отрезанными головами.

Голову я установил рядом с граммофоном, развернув целым ухом в сторону раструба, лицом — к двери. Сдвинул рычажок. Припадая и как бы прихрамывая на одну сторону, завертелась виниловая пластинка. Опустилась сапфировая игла с мембраной. Полилась изматывающая душу подпрыгивающая мелодия: «тихо в час ночной… тихо в час ночной… тихо в час ночной…» И тут меня осенило еще раз. Я опять сдвинул рычажок. Приподнял пластинку и под ней обнаружил то, что искал, — малюсенький ключ! Я рассмотрел его. Вот она, монограмма: латинская буква «В»! Это было невероятное везение. Моя любовь к шуткам на этот раз выручила меня. Лишний раз я убедился, что тот, кто вовремя поддается порыву, очень часто выигрывает.

Я опять передвинул рычажок, и на волю вырвался рыдающий тенор:

Песнь моя летит с мольбою

Тихо в час ночной.

В рощу легкою стопою

Ты приди, друг мой.

При луне шумят уныло

Листья в поздний час,

И никто, о, друг мой милый,

Не услышит нас.

С чувством подпевая тенору, я подошел к сейфу. Сейчас я сделаю то, что должен сделать: вложу в его пахнущую горелой нитрокраской пасть Библию, раскрытую на «Плачах Иеремии». Делая это, я рассчитывал, что Господь войдет в мое положение и простит мне все мои прегрешения — как прошлые, так и предстоящие.

Уже в дверях я обернулся. Голова, не мигая, смотрела мне вслед. И опять у меня появилось ощущение, что где-то я ее видел.

Почему ключик оказался под пластинкой? Видимо, мне этого уже никогда не узнать. Свихнувшемуся миллиардеру так нравилась первая строка, что он готов был слушать ее с утра до ночи. Это было единственное, что пришло мне в голову.

Дома я первым делом снял с себя адмиральскую форму. В ванной тщательно промыл подошвы ботинок. Даже после хождения по снегу на них все еще оставалась кровь. Бледно-розовыми ручейками она низвергалась в слив раковины. Резиновые перчатки я изрезал ножницами и спустил в унитаз. Туда же полетели и усы. Тамаре Владимировне скажу, что их украли. Я посмотрел на себя в зеркало. Только теперь я понял, почему лицо мертвого Бублика показалось мне знакомым. Покойник был моим двойником. Мне не впервой встречать двойников. Я, так сказать, распространенный типаж красавца мужчины. Но до сих пор мне попадались живые двойники — кто знал, что мне доведется наткнуться на мертвого.

Ключик я тщательно обработал смоченной в одеколоне ваткой. Он был легок, почти воздушен. На головке ключа монограмма в виде буквы «В». Буква «В» — вторая буква базового латинского алфавита. Bublik. Bagel. Все правильно.

Я продолжал вертеть ключик в руках.

В сказках такими ключами отмыкают волшебные ларцы с камнями-самоцветами. Я повесил его на шею. Вместо крестика. Кресту не место на шее человека, который никак не может определиться, в кого ему верить — в бога или в дьявола.

Корытников позвонил в шесть утра.

— Ну? — спросил он.

— Нас опередили, — виновато прошептал я.

В трубке что-то хлюпнуло. Словно Корытников подавился вишневой косточкой.

— Говорил я тебе, что промедление смерти подобно? — простонал он. — Говорил?

— Ну, говорил.

— Вот он, результат твоей халатности и безответственности! На тебя, оказывается, нельзя положиться! — Голос Корытникова звучал гнусаво, словно он, насадив себе на нос бельевую прищепку, вещал в пустую консервную банку. — Ну, все, теперь всему конец!

— Но ключик при мне, — успокоил я его.

Минуты две я слышал, как Корытников бормочет, считая сердечные капли.

— Никак не привыкну к твоим дурацким вывертам, — наконец произнес он. — Рассказывай.

— А как же конспирация?

— Ну ее к лешему!

— Действительно, нас опередили.

— Не нас! Не нас, проклятый симулянт, а тебя!

— Пусть так. Бублик к моему приходу выглядел неважно… короче, лучше остального сохранилась только голова, да и та, честно говоря, никуда не годилась. Что у тебя с голосом? Простудился?

— Я совершенно здоров! — насморочно запротестовал он. — Храни ключик как зеницу ока. Если ты его посеешь, я застрелюсь! Да, чуть не забыл, этот твой фальшивомонетчик Цинкельштейн выжил. И идет на поправку не по дням, а по часам.

— Я рад за него, — сказал я упавшим голосом, — надеюсь, он вернулся к прежней профессии?

— Можешь опросить его при встрече.

— Москва велика, шансы встретиться невелики.

— Не скажи! Такую встречу тебе могут подстроить.

— Подстраивай, не подстраивай, а узнать меня Цинкельштейн вряд ли сможет: ни по внешности, ни по голосу я не похож на кровожадного Деда Мороза, который спицей щекотал его под ребрами…

— Мне не до твоих дурацких шуток! Да, чтоб не забыть, через полчаса я отбываю.

— Куда?

— На Кудыкину гору.

— Надолго?

Ответа я не дождался. В трубке раздались короткие гудки. Так на время я остался без наставника.

Нежданная живучесть Цинкельштейна меня неприятно удивила, можно даже сказать, разочаровала: на моем боевом счету оставалась лишь одна человеко-смерть. Ряды покойничков — и так немногочисленные — таяли на глазах. Значит, Цинкельштейн жив, и я не убийца? Я почувствовал себя обделенным. Словно из-под меня выбили опору. Так, наверно, чувствует себя хромой, у которого подломился костыль.

Если изо дня в день думать о чем-то постыдном и даже греховном, то сознание постепенно свыкается с этой мыслью, и она начинает жить в тебе, не доставляя особых хлопот.

Так было и с моей мыслью об убийствах. Со временем эта мысль, потеряв остроту и став гладкой, как обмылок, спокойно улеглась на дно моей памяти, не нарушая душевного равновесия. Изыми из моего прошлого историю убийства, и мой внутренний мир пошатнулся бы — настолько я свыкся с тем, что убил человека.

Грех убийства стал частью моего внутреннего мира, он стал частью меня. Я тайно носил звание убийцы, я гордился этим, как другой стал бы гордиться боевым орденом или любовной победой. И в то же время ощущение раздвоенности не покидало меня: возможно, виной тому воспитание, а также среда, в которой я вращался всю жизнь. Среди моих друзей убийцы, кажется, не водились. Да и чем тут гордиться? Тем, что я лишил кого-то жизни, отправив в небытие, стерев в порошок чью-то персональную вселенную?..