Млечный путь

Глава 45

И вот я в Венеции. Без Бутыльской — она слегка прихворнула, — а с Фокиным. Как он увязался за мной, для меня загадка.

Бутыльская при нем обмолвилась, что Симона является обладательницей бесценного смарагда, и, похоже, его это заинтересовало.

До дома Симоны мы добрались уже за полночь. Несмотря на то что мы сильно припозднились, нас ждали. У лестницы со львами стояли три официанта. Прикрывая рты от зевоты, они посмотрели на нас как на пришельцев с того света.

Симона сидела на каменных ступеньках и с рассеянным видом курила сигару. Она была неотразима. Уточню, она не была красива. Кто-то даже назвал бы ее дурнушкой. Но в ней было очарование, какое бывает у женщин, знающих себе цену и уверенных, что об этом должны знать все.

Фокин шаркнул ножкой и поклонился.

— Лев, царь зверей, — представил я его. После чего Лева преподнес ей букет цветов.

Полутьма. Эхо от наших шагов. Тяжелые своды. Лепные гербы. Оленьи рога. Кабаньи и медвежьи головы. Каменный пол. Ковры. Секиры. Копья. Шпаги. Латы. Шлемы. Чугунная пушка на площадке широкой лестницы. А это еще что такое?! Старинный медный самовар, огромный, ведер на десять.

У Симоны красивая спина. Задница обширная, как стационарный лафет. И все время в движении, в движении! А ноги!.. Она идет, слегка покачиваясь на дециметровых каблуках. Не оторваться! Не баба, а пороховая башня. Похоже, правду говорила Бутыльская: у этой бабищи все органы наверняка работают, как хорошо отлаженный паровой молот. А вот все, что окружает ее в этом дворце, мне не понравилось — очень мрачно. И, как в подземелье, сыро.

— Сыро, сыро, а как же иначе? — как бы отгадывая мои мысли, сказала Симона. — Венеция — это окультуренное болото с островками суши. Да и те покоятся на сваях, вбитых еще в средние века. Воды здесь столько, что город просто обречен не вылезать из сырости.

Большие комнаты, почти залы, как сообщающиеся сосуды, услужливо транслируют друг другу вековую промозглость и полумрак.

Я, стараясь не выказывать никаких чувств, оглядываюсь. Прежде всего меня поражает непомерное количество внутренних колонн. Словно я в каменном лесу. Кто сотворил это уродливое безумство — свихнувшийся архитектор или сам средневековый хозяин этого мраморного бунгало? Устроитель сего сумасбродства, установив колонны, вероятно, столбил пространство, подлаживая его под свои убогие представления о макрокосме. Понатыкал колонн, дуралей. Наверно, полагал, что таким образом сумеет разобраться с устройством мира. Вот и разобрался, пройти невозможно, не расквасив нос о мраморный столб.

Я продолжаю осмотр. Старинные гобелены. Полотна в потускневших бронзовых рамах, сами полотна тоже потускнели. Надо присматриваться, чтобы понять, кто там изображен: венецианский дож, его длинноносая жена или вообще что-то уму непостижимое, вроде чертей, глядящих на тебя из мрачных глубин прошлого. На мой взгляд, ублюдочный замок Бублика выглядел ничуть не хуже, даже, пожалуй, предпочтительней. Во всяком случае, там было теплей и, если оставить за скобками воспоминания об окровавленной голове без уха, в общем-то уютней.

Холод поднимается от пола, пронизывает лодыжки, стремительно взбирается выше и уже поджимает копчик. Я ежусь. Я чувствую холод, как будто это живое существо. Странное ощущение. Если меня не разогреют с помощью ужина и чего-нибудь возвышенного, вроде качучи на столе и пинты виски, я отсюда сбегу, не дожидаясь утренних петухов.

— Я от нее без ума, — слышу я пылкий шепот Левы. Мы все еще идем за Симоной, пронизывая одну комнату за другой, не удивлюсь, если мы будем идти так до утра. Хозяйка дома, не оборачиваясь, давала пояснения:

— Колонн здесь столько, потому что надо же чем-то подпирать крышу и стены. Если бы не это, дом давно бы рухнул: ему восемьсот лет, — поведала она спокойно.

— Восемьсот лет! Возраст Царь-пушки, помноженный на два. Береги голову, если хочешь остаться в живых, — вполголоса сказал Фокин.

Мы с ним незаметно переглянулись.

— Загнала бы смарагд, вот тебе и деньги. Построила бы себе новый дворец из керамического саксонского кирпича и зажила бы в свое удовольствие — без страха за завтрашний день, — шепчет он.

— В этом зале прежде устраивались дуэли. Здесь дрались на шпагах и стрелялись на дуэльных пистолетах. Дальний предок моего мужа, маркиз Гвидо Паллавичини, живший лет триста тому назад, за приличную мзду предоставлял этот зал всем желающим поиграть с жизнью в кошки-мышки. В то время дуэли под страхом смерти были запрещены, и предприимчивый, но жуликоватый маркиз в конце концов на этом попался и сложил голову на плахе. Вот портрет этого красавчика… взгляните.

Мы послушно приблизились к полотну. У маркиза был мужественный вид: серо-голубые глаза, высокий чистый лоб и волевой подбородок. Вот как, оказывается, выглядели жулики триста лет назад. Ничем не отличаются от нынешних: те же благородные черты защитника обездоленных и смелый, открытый взгляд.

— Ну, теперь из-за обилия колонн здесь не постреляешь. А жаль… — произнесла Симона.

Наконец добрели до столовой. Расселись. Официанты, грустные, унылые, с преувеличенно размеренными движениями, слегка пренебрежительно обслуживают нас.

Хлеб черств, из закусок — десяток чикетти размером с наперсток, из вин — отвратительное «Бардолино», которое подают к обеду в придорожных кабачках. Чуть позже официанты подали кур, пережаренных и сухих. И вдобавок еще и успевших остыть. Каждому по курице, вернее, по петуху, всего три штуки. Значит, в угоду гостям свернули головы петухам, зарезали на мясо, не пожалели сладкопевцев. Интересно, кто будет кукарекать, когда приспеет время? Может, сама Симона! Зачем столько официантов, если жрать нечего? Я хотел попросить принести мне виски, но почему-то воздержался. И налег на вино, надо же было что-то пить, чтобы держать себя в тонусе.

Через час, нарушая все мыслимые и немыслимые гастрономические законы, подали огромное блюдо с устрицами. От голода я потерял голову и стал поглощать их десятками, стараясь не чавкать, пил соус и от жадности не заметил, что устрицы несвежие, и очень скоро у меня схватило живот. Я терпел, сколько мог. Наконец я почувствовал, что через мгновение произойдет непоправимое. Дрожа, как в лихорадке, я подскочил на стуле, пулей вылетел из-за стола и, цедя заплетающимся языком извинения, устремился вон из столовой. Слава богу, уборную я нашел сразу.

Хотя меня слегка и удивило, что на унитазе отсутствовал стульчак, я, пробормотав, что «так будет даже лучше, так будет сподручней», быстро спустил брюки и с ногами взгромоздился на унитаз. Издав возглас удовлетворения, я закрепился на унитазе в позе орла-стервятника, который с горы, господствующей над местностью, по-хозяйски озирает квадратные мили своих владений и с точностью до дюйма определяет дислокацию съедобного врага.

Я успел вовремя. Если бы я промедлил хотя бы секунду, случилась бы катастрофа. Теперь можно было не спешить.

Я уперся взглядом в стену, на которой в простой деревянной раме висел портрет бравого усача в форме капитана Королевской армии Италии. Справа от портрета на гвозде, вбитом в кирпичную кладку отопительной печи, висели добротные сапоги, начищенные до зеркального блеска.

В углу лежала каска, похожая на тазик для бритья, — такими пользовались в девятнадцатом столетии постояльцы недорогих гостиниц с удобствами во дворе. Я отметил про себя, что каска не могла быть применена как часть бритвенных принадлежностей, ибо пулей или осколком была пробита в двух местах.

Значит, понял я, все эти армейские аксессуары служат для того, чтобы напоминать посетителям туалета о тех временах, когда рвалась шрапнель, и солдаты, наложив полные подштанники, в грохоте сражения улепетывали от врага, что, по мысли создателя этой необычной инсталляции, должно было активизировать деятельность кишечника и способствовать полному и правильному его опорожнению. Страх как метод. На мой взгляд, это может заинтересовать медиков — проктологов и специалистов по запорам.

С наслаждением опроставшись, я понял, что попал в солдатский рай, пахнущий свиной кожей, дегтем, свежим навозом и еле теплящейся паровозной топкой. Мне стало так хорошо, что я закрыл глаза и замурлыкал какую-то песенку. Когда подошло время, я рукой нащупал цепочку и что есть силы дернул ее вниз.

На самом деле я дернул висевшую рядом с цепочкой бечевку, которая была привязана к ящику, полному кирпичей и установленному на крышке сливного бачка. Ящик с высоты двух метров рухнул вниз. Меня спасла случайность. По какому-то неведомому побуждению я в этот момент привстал и отклонился вперед. Если бы не это, я сложил бы голову под портретом капитана Королевской армии Италии и его сверкающими сапогами. На это, скорее всего, и рассчитывал тот, кто устанавливал смертоносный ящик на сливном бачке.

Я отделался лишь синяком на левой ягодице.

Потирая ушибленное место, я подумал, что в этом доме, наверно, уже не одного человека таким макаром отправили на тот свет. Смерть в сортире, что может быть ужасней? Гостеприимство по-венециански в действии.

Какое-то время я обдумывал план мести. Я бы с удовольствием засунул Симону, целиком с головой и ее выдающейся задницей, в сортир.

Видимо, Симона, когда задумывала эту подлость, вдохновлялась историей Агасфера, утонувшего, как известно, в выгребной яме.

Следующим посетителем уборной, по всей вероятности, станет Лева. Что ж, вряд ли ему повезет так, как мне. Поэтому я водрузил ящик с кирпичами на прежнее место.

Минуту я рассматривал себя в зеркале. Вид у меня, прямо скажем, был неважнецкий: перекошенное лицо, испуганные глаза и бисеринки пота на бледном лбу.

Умывшись, я поплелся в столовую залу.

Симона удивленно посмотрела на меня. Видно, не ожидала увидеть меня живым.

Ужин, как и обещала Симона, затянулся. Я апатично жевал корочку хлеба и потягивал винцо.

— Венеция обезлюдела, — жаловалась Симона, — туристов все меньше, молодежь уезжает, всем осточертели каналы и гондолы. Город маленький, не развернуться. Здесь скучно. Развлекаемся, как можем, — она хитро посмотрела на меня и подмигнула.

Некоторое время мы ведем вялый, легковесный разговор: о погоде, о знаменитостях, о футболе. Словом, разговор ни о чем, так, пустопорожняя трепотня. Мне стоило больших трудов отделаться от Фокина: он сидел как пень и никуда не собирался уходить. Симона покорила его сердце. Но она отдала предпочтение мне. Великодушие свойственно победителю, поэтому я попросил Фокина проявить повышенную осмотрительность, когда он будет спускать воду в уборной.

Лева долго бродил по дворцу, мы слышали, как он демонстративно стучал каблуками по мраморному полу, хлопал дверями и истерично вскрикивал, когда натыкался на стулья. Наконец он угомонился, уснув в саду под кустом с розами, где я и обнаружил его поздним утром.

Поворчав для порядка, он позавтракал со мной и Симоной на веранде. Отсюда была видна пузатая церковь с призывно открытыми дверями, за которыми угадывалась пахнущая ладаном прохлада, и часть канала, чернеющего на фоне домов с пока еще закрытыми ставнями,

На столе появился шотландский виски. Чуть позже — копченый окорок на разделочной доске. И каравай белого хлеба размером с мельничный жернов. Уж не решила ли Симона вознаградить меня за ночную пылкость?

Я налегал на копченое мясо и усиленно подливал Фокину.

— Ты еще не прозондировал ее? — заплетающимся языком спросил он меня час спустя. — Еще нет?! Под нежный шепот лживых обещаний выпытай у нее, где она закопала этот окаянный камень. Узнай, и я все прощу. И не тяни с этим. Пока она находится под винными и любовными парами, у тебя есть шанс…

День был посвящен возлияниям и болтовне. Спиртному в этом доме, похоже, уделяли повышенное внимание.

Свиная нога куда-то подевалась, об обеде Симона не заикалась, да и ужином не пахло. Одновременно с ногой исчез куда-то и Лева. Я подумал, уж не уволок ли он ее с собой?

Через пару часов я опять был голоден.

— Голод и холод усиливают мужскую потенцию. Так все итальянцы поступают со времен Овидия, — успокоила меня Симона, когда я нервно поинтересовался, когда же наконец подадут хоть что-нибудь поесть.

Я ответил, что такие аргументы меня не убеждают, может, итальянцам это и нравится, но я не итальянец и не собираюсь голодать и обкладывать яйца холодными компрессами, как советовал Овидий: с тех пор прошло немало времени, взгляд на эту дурацкую теорию претерпел существенные изменения, и сексологи рекомендуют куда более гуманные средства для поддержания потенции. И вообще, во времена Овидия никаких итальянцев еще и в помине не было. Этруски были, венеты были, умбры были, лангобарды были, а вот итальянцев не было. Увы, к моим доводам она не прислушалась.

Продолжая испытывать мучительный голод, я тем не менее пробыл у Симоны до середины следующей ночи. Хотя намеревался остаться до утра. Но посреди ночи нас, образно говоря, побеспокоили. Рассказ о том, как мне пришлось, распугивая котов, по крышам, вернее, перепрыгивая с крыши на крышу, почти нагишом под мертвыми лунными лучами, спасаться бегством, я приведу ниже. А перед этим я имел с Симоной разговор, носящий интимный характер с осторожным креном в сторону меркантильности.

— Камень? Какой камень? — вспылила она, когда от откровенных воспеваний ее прелестей я осторожно, стараясь ее не спугнуть, подтянулся к главному. — Ну, конечно, тетушка! — она злобно захохотала. — Старая карга! Не могла простить кратковременного увлечения моей матери ее муженьком. Это же он подарил ей камень. Платиновое кольцо, украшенное крупным то ли рубином, то ли смарагдом. Широкий жест тороватого генерала. Легко быть щедрым за чужой счет.

Значит, и муж Бутыльской не терялся во время войны. И нечего его осуждать за это. Он действовал в соответствии с классической воинской традицией, следовать которой начали еще во времена палеолита: имущество побежденного «по праву войны» принадлежит победителю. И никакое это не мародерство. Кольцо с рубином такой же трофей, как вражеские знамена и ордена, как произведения искусства, как костяные гребешки, губные гармошки, штампованные часы, автомобили, танки, гаубицы и подводные лодки. Сколько же еще в распоряжении Бутыльской находилось этих трофеев? Я вспомнил аспидно-зеленое бальное платье на новогоднем балу в бывшем особняке графа Игнатьева, водопады драгоценностей и заколку с брильянтовым бантом. Трофей. Для военных это закон. И в наше мирное время закон победителя остается законом. Это является законом даже для тех, кто не может отличить детский пистолетик от могучего «Магнума».

— Не слишком ли быстро ты решил стать поверенным в моих семейных делах? — воскликнула она и с такой силой откинула одеяло, что оно перелетело мне на голову.

— Симона, любовь моя, уймись, — сказал я, вложив в голос как можно больше приторной сладости, — я лишь хотел помочь тебе. Продашь кольцо и сохранишь себе жизнь, — чтобы усилить впечатление искренности, я сделал попытку ласково обнять ее.

— Ты мне угрожаешь?! — отстранилась она.

— И не думаю. Я совсем о другом. За кольцо получишь огромные деньги и отремонтируешь свое бунгало. Надо делать это поскорей, не то вся эта средневековая красота обрушится тебе на голову.

— Одного не могу понять, тебе-то какое дело? Из каких, так сказать, соображений?..

— Из соображений сугубо филантропических. Люблю, знаешь, помогать замужним женщинам.

— Никакого кольца у меня нет. Оно давным-давно потерялось или было продано, черт его знает, я не помню…

Похоже, не врет. Коли так, надо было под каким-то предлогом быстренько отсюда смываться. Я по-прежнему испытывал страшный голод. Кроме того, в спальне было холодно, как в морозильной камере. Если я пробуду здесь еще час, то околею либо от простуды, либо от голода. Не до потенции тут.

Она провела рукой по моей груди и уперлась в цепочку с ключом.

— Что это? Почему не крестик? Ты что, неверующий? — ужаснулась она.

— Верующий, верующий. А это ключ от небесных врат. Кстати, когда вернется твой муж? — деликатно поинтересовался я.

— Вообще-то, — она зевнула и бросила взгляд на стенные часы, — вообще-то он обещал быть еще вчера. Ага, — сказала она, поднося палец к губам и прислушиваясь, — а вот и он. Советую тебе побыстрей сматывать удочки. Он всегда держит при себе тесак из золингеновской стали. Он тут прирезал двоих или троих. Он страшный человек, жестокий, волосатый, сильный, на зверя похож, — она захохотала дьявольским смехом, — у него когти на ногах, как у медведя, он может разодрать тебя на части…

В разные конфузные ситуации попадал я на протяжении своей жизни, полной амурных историй не всегда с благополучной развязкой. Все было. Были и драки, и страстные выяснения отношений, и слезы, и молитвенные стояния на коленях с воздеванием рук к небесам, и проклятия, и угрозы, и даже барьерный бег, то бишь преодоление частоколов и двухметровых каменных заборов с битым стеклом и колючей проволокой. Но все это происходило у меня на родине. Где, кажется, сам воздух пропитан знакомым духом и стены, как говорится, помогают. А тут враждебная страна, Венеция. Кстати, в последнюю войну русские и итальянцы постреливали друг в друга. Кроме того, я даже не знаю, в какую сторону бежать.

— Слышишь? — зловещим шепотом спросила Симона.

Как не слышать! Звуки шагов разносились по всему зданию. Казалось, вышагивает статуя Командора, а за ней рота кирасиров. Даже колонны завибрировали. Грохот нарастал. Так по-хозяйски мог шагать лишь тот, кто имел на это право. Я подскочил как ошпаренный и бросился искать свою одежду.

— Куда все подевалось? — взревел я, натягивая на себя первые попавшиеся трусы.

— А разве ты пришел не так? — хохотала Симона.

Вот они, развлечения пресыщенных венецианок! Спрятала, мерзавка, одежду. Трусы если и одежда, все-таки не та, в которой уходят из гостей. Особенно если это трусы женские. Как я буду выглядеть в таком виде на улице?

Спасая свою жизнь, я покинул театр военных действий без боя, оставив победителю в качестве трофея все свои шмотки. Вещей, конечно, не вернуть, но было и чему радоваться: хвала Создателю, я хоть документы оставил в номере. А то оказался бы в чужой стране не только в чем мать родила, но и без паспорта.

Надо признать, Симона грамотно меня обыграла. Сначала ящик с кирпичами, потом попользовалась моей… как бы это сказать помягче… моей мужской слабостью, а теперь еще и трусы. Шутить столь жестоко даже я не умею. Я был до такой степени обескуражен своим поражением, что забыл вознаградить победительницу затрещинами.

Кстати, должен с прискорбием отметить, что рубенсовские прелести Симоны никак не соответствовали ее технической оснащенности. Попросту сказать, в постели она была холодна как лед. Во время этого самого дела она курила сигарету за сигаретой и поминутно осведомлялась, сколько времени, по моему мнению, осталось до конца.