Млечный путь

Глава 34

Вика долго не могла простить мне исчезновения во время похоронной церемонии. И, лишь узнав, что я был на волосок от смерти, она сменила гнев на милость, а заодно и устроила свою семейную жизнь: расчетливая и прагматичная, она опять вышла замуж. Ее избранником стал Лейбгусаров, который развелся с Авдеевой, посчитав, что она для него слишком толста, стара и умна.

Никакими порочными комплексами я не страдаю, и никаких извращенных наклонностей я в себе никогда не замечал. Поэтому я позволяю Вике примерно раз в две недели навещать меня. Ну, прихлопнул я Геворкяна, а теперь изредка сплю с его вдовой. И что из того? В человеческой истории таких примеров навалом. Вика женщина. Я мужчина. Она красива, сексуальна и в меру испорчена, что не может не притягивать субъектов вроде меня. Мне даже стала нравиться ее оригинальная манера верховодить в постели. В жизни все надо испытать, любовь — один из примеров, с помощью которых мы постигаем жизнь. А она не терпит единообразия.

— Ты не теряешься, — сказал я ей, когда узнал, что она выходит замуж за любителя ледяных ванн.

— Это брак по расчету, милый, — сказала она, обнимая меня.

— У тебя все по расчету.

— А ты как думал?

— Во мне прорастает сложное чувство, состоящее из ревности и ненависти. Я готов убить соперника! — выкрикнул я.

— Да будет тебе придуриваться…

Авдеева ушла из театра. С весны она безвылазно торчит у себя на даче, кстати, неподалеку от Мушероновки. Она переключилась на роль бабушки. Я и не предполагал, что этой цветущей красавице за пятьдесят. Она сильно похудела, что очень ей идет.

Авдеева увлечена воспитанием внука. Правда, воспитывает она его на расстоянии, по телефону. Внуку десять, и живет он в Австралии: дочка Авдеевой замужем за австралийцем японского происхождения. Никуда не деться от этих японцев.

Из-за разницы во времени звонит она внуку по ночам, и тогда ее звонкий, профессионально поставленный голос разносится по ближайшим окрестностям, поднимая соседей с постели. Несколько раз я гостил у нее. На лоне природы с некоторых столичных жителей быстро слетает урбанистическая шелуха, и они становятся нормальными людьми. Авдеева удачно пережила эту метаморфозу и легко вписалась в сельский быт.

— С меня довольно. Мне все надоело. Кино, театр, мужья эти бесконечные… Пора объявить себе антракт, — говорит она. — Планирую купить козу, буду ее доить. Хочешь (мы с ней на «ты»), будем доить ее вместе? Квашу капусту, варю варенье. А мои наливки! Хочешь вишневой попробовать?

И хотя у меня пока еще не все в порядке со здоровьем, я соглашаюсь. А она тем временем рассказывает мне кое-что о своей жизни.

— Мой бывший муж, мой последний бывший муж, — уточняет она с улыбкой, — так вот, мой последний бывший муж…

И она принимается говорить о своем бывшем муже — крупном госчиновнике с умным лицом.

— Прости, — перебиваю я, — мне кажется, он глуп.

Она не обижается, только с мудрой усмешкой качает головой.

— Э-э, нет, он не глуп. Далеко не глуп! Он сделал успешную карьеру, был женат на известной актрисе, сейчас женат на светской красавице, пусть и слегка поблекшей, он богат, у него завидное положение и еще более завидное здоровье. Он не глуп, скорее, он дурак, что не одно и то же. Лейбгусаров, помимо того что он дурак, он еще и страшный прохвост. Они там, наверху, крепко воруют, и, как я поняла, воруют вагонами. Представляешь, воровать деньги вагонами? Я не очень-то щепетильна насчет этого, но и меня коробило, когда я слушала их разговоры, я имею в виду моего бывшего мужа, Цинкеля и Геворкяна. Они все время проворачивали какие-то многомиллионные делишки, без конца что-то там комбинировали. И они ни черта не боятся. Лейбгусаров говорил, что, если он не будет крупно воровать, его выставят оттуда в два счета. Если ты не воруешь, значит, ты чужак. А чужаков там боятся, как черта с рогами.

Несколько раз я приезжал не один — с Аней, дочерью Димы Брагина. Мне не забыть, как она спасала меня тогда на кладбище, — когда я хныкал на скамейке и расставался с жизнью.

Мир полон случайностей, чудес и невероятной путаницы. От Ани я узнал, что ее мамаша недолго оставалась матерью-одиночкой: после развода с Димой она очень скоро опять обзавелась мужем. И вышла не за кого-нибудь, а за Сашку Цюрупу, который уже тогда был владельцем частной картинной галереи. Впрочем, и с Сашкой эта непостоянная особа вскоре развелась. Но благородный Сашка успел за это время удочерить Аню. Такая вот бодрая песня. В результате у Ани оказалось как бы два отца: один официальный, другой родной. В общем, все страшно перепуталось, как и должно быть в обществе, в котором никто не знает, что было вчера, что происходит сегодня и что стрясется завтра.

Я выполняю при Ане странную роль, не понятную ни ей, ни мне. Не отец, не муж, не… хотел сказать, не любовник, но тут все сложнее. Сашка, разумеется, знает о наших встречах и благоразумно помалкивает.

…Мы пьем наливку под сенью раскидистого вишневого дерева. Природа и погода, как говорится, благоприятствуют. Мне здесь нравится. Здесь я чувствую себя не то что в зоне безопасности, но покойно. Как перед ожидаемым концом жизни, о котором тебе ночью нашептывает на ухо приснившийся ангел смерти. Стрелки часов замерли на цифре, находящейся вне циферблата. Куранты давно отбили свое. Время умерло. От него не осталось ни запаха, ни дуновения ветра, ни воспоминаний. Только ощущение предвечного покоя, которого ты, несмотря на все твои прегрешения, удостоился.

— Если бы не комары, — прерывает мои высокие размышления Авдеева, — я бы сказала, что здесь парадиз. Кстати, я недавно встретила твоего приятеля…

— Приятеля?.. — я придерживаю рюмку, стараясь не расплескать содержимое. — Какого приятеля?

— Ну, того, — она прищурилась, — новогоднего, в кардинальской шапочке и с усами, как у Сальвадора Дали. Я на него еще на кладбище обратила внимание, когда хоронили Геворкяна. Он очень славный парень, этот Фокин, — говорит она. — Одни усы чего стоят.

— Да, усы что надо, — меланхолично повторяю я.

— Он за мной ухаживает. Письма шлет.

— Письма?.. Какие такие письма? — я приложил платок к губам.

— Электронные. Он с минуты на минуту приедет. Он всегда приезжает с букетом красных гвоздик.

Лучше бы этот прохвост со своими гвоздиками в гробу лежал, подумал я.

Скоро у калитки остановилась черная машина с мигалкой.

У Фокина был победительный вид. Церемонно вручив Авдеевой огромный букет, Лева отвел меня в сторонку.

— Надеюсь, ты рад, что я жив? — хохотал он, вертясь передо мной. — Розыгрыш в интересах следствия. Но мой зам перегнул палку: я чуть не пришиб его, когда узнал, что этот придурок наплел Бутыльской касательно моей головы, которая якобы укатилась неизвестно куда и которую никак не могут найти. Но у тебя и это проехало. И Маша жива. Не правда ли, хорошо, когда жив свидетель? Илюшенька, ты доверчив как дитя.

Похоже, он с этими своими мнимыми смертями надул не только меня, но и Корытникова.

— Не понимаю, зачем тебе понадобилась вся эта комедия? — спросил я.

— Надо было дать тебе возможность наделать как можно больше глупостей, чтобы взять тебя тепленьким, чтобы коготок увяз поглубже, — и тогда ты ручной, как зяблик. Ты зяблик, Илюша. А рвешься в орлы. А если ты и орел, то не тот, что в небе парит, а тот, который говно клюет. — Ему, видно, очень понравилось последнее сравнение, и он повторил: — Ты зяблик, Илья. Зяблик, зяблик, зяблик!

— Зяблика очень трудно приручить.

— Приручить можно кого угодно. Уличные камеры поймали момент, когда ты вылезал из машины, ну, из той, с двумя трупами: таксиста со сковородой и того другого — без сковороды, но с позабытой спицей под левым ребром. Вот тебе и улика. Забыл спицу, бродяга, — он хмыкнул. — Тебе ничего не остается, как признаться.

— Признаюсь. Признаюсь, что совершил ошибку, когда скармливал тебе соленые рыжики и поил отцовским самогоном.

Фокин уехал, не попрощавшись. Зачем он приезжал? Неужели ради того, чтобы вручить Авдеевой цветы? Мне показалось, что вместе с ним уехала и Аня.

Забыв о своей болезни, я крепко выпил. Мне постелили в одной из комнат на даче, но я лег на сеновале в сарае. И мгновенно уснул.

Мой сон был ужасен. Мне снилось, что на меня навалились четверо убийц, похожих на тех, что убили безногую нищенку с глазами мадонны. «Души его! Мочи его, ублюдка!» — кричали они. Один сел на ноги, двое других держали меня за руки, а четвертый, сволочь, упершись коленями в грудь, душил, душил, душил… Эта мука длилась и длилась. Мне казалось, что я умираю. «Души его! — вопили они. — Мочи его, ублюдка!» — и так без конца.

В какой-то момент я почувствовал, что могу дышать свободно. Теплая ладонь легла мне на лоб. Я открыл глаза.

— Если бы ты не вернулась, я бы умер, — прошептал я.

— Еще не время, — загадочно сказала она.

— Мне показалось, что ты уехала с Фокиным.

— Я вообще никуда не уезжала.

Я обнял ее и поцеловал.

Мы проговорили до рассвета. Как же мне хотелось рассказать ей обо всем!

Утренний туман вошел в сарай. А мы все говорили. Туман сгущался, а слова становились все более чистыми и откровенными. Туман становился гуще и гуще, и уже руки своей я не видел. Видение, вернее лицо Ани, стало сливаться с туманом, и через мгновение оно стало едва различимым. Разговор замедлился и вскоре угас. Я нежно привлек Аню к себе…

Через какое-то время я снова уснул. Не знаю, как долго длился мой сон, но, когда я проснулся, туман уже стал рассеиваться. Я приподнялся на своем импровизированном ложе. Рядом никого не было. Туман отступил, и вместе с туманом рассеялось видение.

Я поднялся и вышел из сарая. Яркое солнце заливало беседку, в которой пили чай Авдеева и Аня.

Позже снова появился Фокин. С ним приехала Бутыльская. Поистине эта бойкая старушка вездесуща. Она сразу приступила к дегустации наливок.

Пили авдеевскую наливку под тем же вишневым деревом, под которым днем ранее я надеялся полюбоваться бездонными небесными глубинами. Водитель Фокина жарил шашлыки. Хозяйка что-то вязала спицами. Уж не моими ли, подумалось мне? Все мило беседовали и не обращали на меня никакого внимания. Будто меня и нет. И на том спасибо. Вообще, тот день я помню смутно. А вот странную ночь, что последовала за тем маловразумительным днем, мне не забыть. Еще до темноты я, ничего никому не сказав, тронулся в путь. До Мушероновки от дачи Авдеевой на машине не больше четверти часа. Я почему-то решил, что будет лучше отправиться пешком, хотя моя машина стояла у ворот.

Мне надо было, пока еще не совсем стемнело, добраться до станции. Станция была моим ориентиром, точкой отсчета. Дальше было просто: я добрался бы до дачи и с закрытыми глазами.

Я вышел на шоссе, наискось пересек его и углубился в лес. Отсюда до дачи — прогулочным шагом — минут тридцать. Луну заволокло тучами. Мир погрузился в темноту. Стал накрапывать дождь. Дождь усилился, мне показалось, прямо над головой сверкнула молния, осветив на мгновение и ближние деревья, и низкие тучи, и тут же страшно громыхнуло, словно над ухом выстрелили из гаубицы. Я даже пригнулся. Нелепо и обидно помирать от удара молнии в лесу, который я знал с детства. Я держался тропинки, ориентируясь по шуршащей под ногами листве и вспышкам молний. Мне показалось, что за мной кто-то идет. Я остановился и прислушался. И точно — шаги. Легкие, как шаги ребенка. Потом все стихло. Было лишь слышно, как дождевые капли молотят по листве.

Я не трусливого десятка, но страшно оказаться беспросветной ночью одному в лесу. Но я не жалел, что отправился в путь пешком. Опять молния и страшный грохот над головой.

Я стоял и не двигался с места. Внезапно дождь прекратился. Подул сильный ветер. Из тьмы выплыли очертания деревьев и кустов. Я запрокинул голову. Увидел луну. Она была грязно-зеленого цвета, словно ее выудили из болота. Выудили и, не отмыв, прицепили за крючок к небосводу.

Неясные тени бродили за кустами. Мне почудилось, что ночной душный воздух вдруг наполнился разнородными звуками: бормотаньем человеческих голосов, суетливой, беспокойной беготней, придушенными стонами, скрипом калитки и даже топотом верховой лошади. Страшная слабость навалилась на меня. Ноги перестали слушаться. Я стал падать, оседать на землю как подрубленный. Я понимал, что беспомощен, и это было самое ужасное. Уже лежа на земле, я потерял сознание.

Очнулся я, когда начало светать. Я лежал на спине, мокрая земля холодила тело. Надо мной склонилась Аня.

— Не умирай, — прошептала она. — Еще не время…

Опять эти странные слова!

Голова раскалывалась от боли. Мне слышались все те же приглушенные звуки, к ним добавились новые: ржание коня, перестук мельничных жерновов и даже шум прилива. Я поднялся и, поддерживаемый Аней, вышел на тропинку, ведущую к отцовской даче.

Мы пробыли в Мушероновке два дня и две ночи, то есть ровно столько, сколько нужно, чтобы я окончательно запутался в своих чувствах. Позже я спрашивал себя, чего там было больше: счастья обладания юным существом, глупости, болезни?

Через два дня Аня уехала в Москву.