Млечный путь

Глава 38

Мне по душе смысл основополагающей максимы Павла Петровича: будешь мелочиться и тырить батоны, сядешь «по полной». Понимай это так: большому кораблю — большое плавание, а малому — каботажное. Поэтому, не поставив в известность автора максимы, я приобрел билет до Стокгольма и еще раз наведался в тамошний банк. Если за мной и следили, то делали это весьма искусно: никакой слежки за собой я не обнаружил.

Я опустошил ячейку. Вернее, почти опустошил. Я оставил только одно колье, самое большое и самое дорогое. Поднаторев на сбыте драгоценностей, я уже мог на глазок определить его стоимость. Оно одно превышало по цене все остальные в сто, а может, и в двести раз. Надо было что-то оставить себе на черный день. «Никто не знает, как может повернуться жизнь», — помнится, сказал некогда владелец шестисот Гоголей.

Когда я выбирал из ящичка предпоследнюю коробочку с драгоценностями, то обнаружил под ней вчетверо сложенный лист бумаги и рядом — ключ, по форме очень напоминающий заветный ключик, но превосходящий его размерами примерно вдвое. Кроме того, он отливал золотом. Золотой ключик. Коли ключ этот в два раза больше первого, можно предположить, что где-то припрятано и драгоценностей в два раза больше.

Письмо я сунул карман. Туда же положил и ключ. Потом разберусь, что к чему.

Развернул я листок только по приезде в Москву. Очень интересная бумажка.

«Когда игра заканчивается, ферзь и пешка падают в одну и ту же коробку». Да он был просто философом, этот Бублик! Жаль, что мы не были знакомы до того, как ему отвинтили голову. Мы бы подружились.

Записка меня озадачила. Зачем Бублик все это написал? И зачем положил рядом с бесценными сокровищами? Бублик что-то предвидел? Свою скорую смерть? Если предвидел, то зачем делился этим знанием с гипотетическим грабителем? Или он написал ее самому себе?

Потом я нашел простое объяснение: говорил же мне Корытников, что незадолго до смерти Бублик свихнулся. А гении и сумасшедшие нередко обладают фатальным даром предвидения. Впрочем, чему здесь удивляться: даже школьник знает, что жизнь всегда завершается смертью. Так что философствуй, не философствуй — конец один.

В одно прекрасное утро я незаметно покинул свою квартиру на Покровском бульваре.

Перед этим я приобрел новый паспорт. Злостные неплательщики алиментов знают: сделать это несложно. Были бы деньги. Помогли высококлассные специалисты из Марьиной Рощи. Мое новое имя Андрей Андреевич Сухов.

Надо было придумать, как поступить с Сапегой. Мне было жалко расставаться с ним, но оставлять его в живых не имело смысла: он, так сказать, выработал свой жизненный ресурс и должен был исчезнуть. Но не бесследно. Опыт убийств у меня был. И опыт достаточно богатый. А вот суицид был мне внове, в области самоубийств я был, так сказать, новичком. Настало время наверстать упущенное.

Пришлось вспомнить, что сказал Фокин по поводу смерти Пищика. «Банальный стресс! Реакция организма на воздействие различных неблагоприятных факторов. Обычное дело. Таких самоубийств в Москве каждый день до черта и больше».

Что ж, подумал я, вот этим и займемся. Я давно никого не убивал. У меня чесались руки, так мне хотелось кого-нибудь прикончить — ну, хотя бы самого себя. Итак, решено — стресс. Сапеге предстояло умереть. От чего? Ну, хотя бы от разбушевавшегося стресса. Сапега был обречен. «Труп» поищут-поищут, не найдут, спишут, как списывают устаревшую технику по сроку полезного использования, и, сдав дело в архив, через неделю забудут.

Жизнь — величайший подарок, и дешевить с ее продажей негоже. Даже если эта продажа — фикция от начала до конца. И хотя я намеревался лишь инсценировать свой добровольный уход из жизни, я решил обставить все солидно и по возможности реалистично. И тут, на счастье, мне вспомнилась бессмертная пьеса Льва Толстого. Придется стать живым трупом, лучше утопленником — так вернее. Что ж, стоит попробовать. Оставить на Софийской набережной прощальное письмо. А также просроченный проездной с моей фотографией, ношеные носки и голубые кальсоны — непременно с дыркой на заднице. Все это демонстративно разложить на парапете, у лестницы с гранитными ступенями, ведущими к смерти. Конечно, можно обойтись и без голубых кальсон, но с кальсонами смертельный водевиль будет выглядеть более убедительно, с одной стороны, принижая фальшивый пафос, с другой — придавая всему действу драматическую достоверность. Оставалось купить голубые кальсоны. Дырку можно провертеть потом.

Как это романтично — стать живым трупом! Я смотался на описанную великим моралистом Софийскую набережную — присмотреться к месту предстоящей трагедии. Оно мне не понравилось: за сто с лишним лет набережная приобрела вызывающе праздничный вид, она стала настолько жива, весела, шумна и многолюдна, что ни одному вменяемому самоубийце и в голову не придет сводить там счеты с жизнью. Придется заменить ее набережной потише и поспокойней. Например, набережной Тараса Шевченко. Тем более что с ней у меня связано немало трогательных воспоминаний.

И вот прощальное письмо написано. Вернее, украдено у Маяковского, который умел шутить, даже глядя в дуло пистолета. «Прошу в моей смерти никого не винить, покойник этого не любил…» Можно по-разному относиться к поэзии Маяковского, но предсмертный выплеск его вдохновения — это строка гения. Концовка была моя, она тоже была не без юмора, но в то же время многократно усиливала трагизм: «Никто не знает, как мне все осточертело!»

Обстоятельства, сопутствовавшие мнимому самоубийству, я из соображений гуманности опущу, дабы у брошенных дам и прыщавых юнцов, проваливших выпускные экзамены, не возникло непреодолимого желания тут же побежать топиться. Скажу лишь, все произошло, как и положено, под покровом ночи. Итак, Сапега умер, да здравствует Сухов!

Мне посчастливилось узнать, к какому выводу пришел следователь, ведший дело о моей смерти. Взяв за основу прощальное письмо и добавив кое-что от себя, он написал, что самоубийца увлекался стипль-чезом, бегал по ночам в одном исподнем по набережной Тараса Шевченко, однажды ему все это осточертело, и он, предварительно сняв подштанники, сиганул в Москву-реку.

…Оказалось, что затеряться в Москве, в этом безумном муравейнике, где перемешалось все на свете, легче легкого — стоит только захотеть. Я полагал, что будет лучше, если я съеду с квартиры, не заплатив по счетам за свет, газ и прочие коммунальные услуги. Я даже решил оставить в доме все как есть. Пусть мой отъезд будет напоминать паническое бегство. Если не поверят в мою смерть, пусть ищут меня на вокзалах и аэропортах. Я же никуда из Москвы не уеду. Сниму квартиру и буду в ней жить-поживать.

Чтобы иметь садомазохистскую возможность каждое утро любоваться местом своей драматической «гибели», я снял в похожем на крепость «сталинском» доме на берегу Москвы-реки огромную трехуровневую квартиру, из окон которой открывался прекрасный вид на вышеозначенный парапет и вышеупомянутую гранитную лестницу.

Я жизнь свою веду беспечно,

Давно мне не о чем жалеть,

Но если б жизнь продлилась вечно,

Я предпочел бы умереть.

Кто это написал? Вряд ли кто-то из моих знакомых: среди них поэтически настроенных на преждевременную смерть найти не так-то просто. Скорее, это я сам накропал в минуту душевной невзгоды, то есть когда был молод и глуп. Накропал и забыл, а когда подоспело время, память выволокла эту мерзость из закоулков подсознания.

«Я предпочел бы умереть…» Если я столь легковесно, наплевательски и непочтительно относился к собственной жизни, с какой стати мне уважительно относиться к чужой?!

«Приучить себя ходить по лезвию ножа между абсурдом вымыслов и действительностью. Потешаясь над вечностью, балансировать между прошлым и будущим», — высказался некогда один криминальный философ.

Пока не поздно, нужно пересмотреть свое жизненное кредо. За мной охотятся, помимо Фокина, еще какие-то личности, которые, стоит им меня изловить, церемониться не станут. Возьмут и подвергнут страшной казни. Четвертуют, колесуют, посадят на кол, сожгут в паровозной топке, закатают в асфальт. Вообще, странно, что меня еще не прищучили. Видимо, и вправду держат на коротком поводке. Так им удобнее. Держат и выжидают. Чего?.. Моей ошибки? Трудно было разобраться в их намерениях.

Будем летать в ноосфере, но на разных высотах, будем менять скорость, направление и эшелон, как говорят авиаторы. Для начала мне надо было изменить внешность. Оказалось, достаточно было обрить голову, отпустить усы и водрузить на нос роговые очки с простыми стеклами. Я изменился до неузнаваемости. Одно плохо: я потерял привлекательность. Я стал походить на начинающего пенсионера. Не хватало только костылей и перхающего кашля. Но со временем можно обзавестись и этим. Впрочем, на внешность можно наплевать: чтобы нравиться девушкам, необязательно быть молодым и красивым — главное, чтобы в карманах что-то позвякивало. Изменив внешность, я не позабыл и о паспорте, те же специалисты из Марьиной рощи, естественно за плату, мастерски вклеили в него новое фото.

Я часто подхожу к зеркалу и изучаю свое новое лицо. Мне нравится форма моего гладкого черепа, похожего на яйцо эпиорниса. Я видел такое в Дарвиновском музее. Оно поражало гомерическими размерами и совершенством формы. С каждый днем мой череп становится приятней на ощупь и круглей, то есть приближается к идеалу. Если так пойдет и дальше, не за горами то время, когда моя голова, безукоризненная с точки зрения формы, займет достойное место в палеонтологическом музее, по соседству с яйцом пернатого чудовища.

Помнится, Петька декламировал Бродского. Было там что-то о черепе, в крепость и основательность которого великий поэт по какой-то причине безоговорочно верил. Почему бы и мне не поверить в свой череп?

От черепа переходим к одежде. Каким наслаждением было для меня полностью обновить свой гардероб! Я словно вылезал из старой кожи. Трусы, носки, рубашки, домашние шлепанцы, вся эта мелочь, тысячу раз стиранная и перестиранная, привычная до отвращения, выцветшая и даже штопанная мною лично, — это я умею делать не хуже старозаветных бабушек, — все эти вещественные реалии старого времени были отправлены на помойку. Я стряхивал с себя гнусную рутину прошлой жизни. Я жаждал внутреннего обновления и, хотя понимал, что это всего лишь уловка, что замена одних вещей на другие ничего не значит, делал одну покупку за другой. Через неделю купил дорогущий «Понтиак». Надо было выжать из богатства максимум возможного.

Корней Чуковский сказал: «Человек рождается, чтобы износить четыре детских пальто и от шести до семи взрослых. Десять костюмов — вот и весь человек». Не помню, сколько пальто я износил в детстве, но, чтобы все было по Чуковскому и наверняка, я заказал десять дорогих пальто и несколько не менее дорогих костюмов, а заодно приобрел восхитительную шляпу борсалино. Купил несколько пар башмаков из крокодиловой кожи. Обзавелся поваром.

Десять пальто, столько же костюмов, одна шляпа, крокодиловые башмаки, да еще не учтенные Чуковским «Понтиак» и повар — вот и весь человек на мой лад. Убежден, этот человек должен был выглядеть более внушительно, чем тот, которого имел в виду Корней Иванович.

Проделав все это, я предпринял очередную попытку начать новую жизнь.

Через подставных лиц я купил у Бутыльской дворец Бублика.

Я решил — уже после покупки — осмотреть его со всех сторон.

Я кружил вокруг здания и плевался. Нелепый колосс о шести углах, четырех этажах и бездне толстых колонн вызвал у меня странное чувство. Даже если позабыть о страшной голове без уха, сооружение навевало мрачные мысли и производило отвратительное впечатление. Посмотрим, как все это можно исправить.

Ну, с фасадом, колоннами, то есть с «внешностью» этого несуразного творения, ничего не поделать. Избавиться от него можно, только взорвав тонной тротила. Или уничтожив напалмом. Но я же не Герострат, который ради дешевого пиара подпалил храм Артемиды. Впрочем, поджечь это уродство можно и без намерений прославиться. Посмотрим, как ляжет карта, то есть все будет зависеть от того, какое у меня будет настроение через месяц-другой.

А пока, чтобы скоротать время, я решил заняться переустройством. Окончательно поняв, что придется ограничиться внутренней переделкой, я с энтузиазмом принялся за дело. Нанял фирму, руководимую чрезвычайно деятельным молдаванином, который выдавал себя за дипломированного дизайнера.

В короткий срок исчезли огромные зеркала в золоченых рамах, безвкусные, театральных размеров, светильники и прочая дребедень в азиатском вкусе. Вся эта кричащая мишура была задешево сбагрена местному цыганскому барону.

Новая начинка состоит из деревянных стеновых панелей из Англии, буазери из Франции, стильной мебели из Италии, люстр из Китая. Кстати, тоже из дерева. Люблю дерево: оно прекрасно горит. Видно, мысль о пожаре крепко засела у меня в голове.

Бываю я здесь редко — лишь когда возникает желание испытать себя в атмосфере типовой роскоши. В мягких сапожках с загнутыми кверху носами (точно такими, как у покойного Геворкяна) я разгуливаю по своему новому дому. Конечно, он изменился. И изменился в лучшую сторону. Но я никак не могу понять, нравится мне здесь или нет. В голову закрадывается подозрение, а не грозит ли мне постепенное и незаметное превращение в известного чеховского персонажа, который, дробя зубами крыжовник с пуленепробиваемой кожурой, перекошенным от кислятины ртом изрекал: «Как вкусно! Как вкусно!»?

Ну, есть у меня дом с колоннами. И что?.. Кстати, несмотря на все переделки и изменения, дом все равно похож на областной Дворец культуры. Провинциализм так и прет из каждой щели. Амбарно-древнеримский стиль, так его назовем. Слава безымянному архитектору! Как-то, бродя по участку, я споткнулся о некий предмет. Ржавая подкова. Висела, наверно, над дверью какого-то легковерного мечтателя, кому счастье так и не улыбнулось.

Моим соседом оказался значительный чин из областной прокуратуры. У него дом в полтора раза шире и выше моего. Однажды в лесу мы с ним встретились. Его сопровождала хорошенькая девочка лет двенадцати и дюжий охранник. В руках охранник держал вместительную корзину — вероятно, для грибов. А может, для автомата.

Я приветливо кивнул прокурору. Он коротко взглянул на меня, что-то буркнул и отвернулся. С каким наслаждением я всадил бы в него свою самую длинную и острую спицу! Истыкал бы его с ног до головы, чтоб живого места не осталось. Отвратный тип. С бледным, нездоровым цветом лица, наверно, от несварения желудка. Крысиные глаза-пуговки сидят глубоко и не мигают. Голова похожа на тыкву Хэллоуина. Только свечи не хватает. По какому принципу назначают таких омерзительных типов на высокие государственные посты? Сразу видно, что взяточник, чинуша и предатель. Хороший руководитель на пушечный выстрел не подпустит такого субъекта к надзору за исполнением законов. Но где взять такого руководителя? Скорее всего, у того, кто его назначал, голова столь же хэллоуиниста. Если не более.

Я с удовольствием убил бы его. А потом быстренько смазал бы свои нежные пятки гусиным салом. Чтобы свободней, восторженней и стремительней был победный забег.

Мне по-прежнему было скучно, ведь, если разобраться, ничего не изменилось, у меня были деньги, но я не мог найти им применения. Что-то я отдавал на благотворительность, что-то на строительство православного храма на окраине Мушероновки, какие-то деньги уходили еще на что-то. Но все это, по сравнению с основным капиталом, были мелочи.

Я тратился на дорогих проституток. Но они мало отличались от сравнительно дешевых девок с Трубной: такие же дуры, только фанаберии больше.

Дворец Бублика мне быстро опротивел.

Полгода праздной жизни мне хватило, чтобы более или менее трезво взглянуть на все, что я натворил за последние несколько лет. Каков итог? Я добыл много денег, но не знал, что с ними делать. Видно, умение тратить — тоже талант. У меня его не было.

Журналисты мной не интересовались. Я не был селебрити, не жил на Рублевке, не шлялся по ночным клубам, тусовкам и телевизионным шоу. Меня не замечали, несмотря на все мои миллионы. Меня это никак не задевало, скорее забавляло. И я зажил открыто. Для начала, похерив здравый смысл, я выбросил очки, отрастил шевелюру и сбрил усы. И опять стал Сапегой.

Если быть предельно честным, то мне надоело каждое утро при бритье любоваться своим гладким черепом, который сиял, как тот зеркальный шар, что висел под потолком в зале игровых автоматов в доме покойного Геворкяна. Не спасала даже шляпа борсалино: лысая голова под ней постоянно потела. Молодые девушки обходили меня стороной. Даже по проституткам можно было заметить, что совокупляются они со мной, несмотря на мои щедроты, без ожидаемого воодушевления.

Выяснилось, что, вернув себе прежний облик, я поступил правильно. Потому что никто на мою смерть не обратил никакого внимания. Лишний раз я убедился: всем на все наплевать. Живым трупом мне пришлось побыть совсем не долго. Я даже не понял, что это такое — быть мертвецом.

Для работников паспортного стола мое воскресение не стало сенсацией, оно прошло незаметно, как будто они каждый день имеют дело с чудесным образом ожившими покойниками. Я написал заявление и уже через несколько дней получил новый паспорт, вновь став Сапегой: тем дело и кончилось.

Наконец-то мне удалось выкупить со всеми потрохами Издательский дом «Олимпиек». Обошлось без вмешательства правительства и Роспечати. Деньги решают многое. А большие деньги решают все. Владельцы, вдруг возникшие из своего заокеанского небытия, заломили непомерно высокую цену. Но я не торговался.

Я быстро провел революционные преобразования: упразднил все редакции, кроме той, в которой оттрубил почти двадцать лет; я укрупнил ее за счет тех редакций, сотрудников которых хорошо знал и кому мог доверять.

Очень скоро нашелся талантливый мальчик. Они всегда валяются под ногами, мы часто проходим мимо, не замечая их или не понимая, кого топчем, а ведь талантами Россия не оскудела. Раскрутил его. Хорошенько раскрутил. Вот на это я не поскупился. Но это не принесло мне ничего, кроме разочарований. Как только я перестал вкладываться в рекламу, всякую — явную, тайную, опосредованную, все застопорилось: книги одаренного мальчика стали залеживаться на магазинных полках. Увы, так называемого широкого читателя, привыкшего к простым истинам, то есть к черному и белому, не интересует литература, которая играет иными красками и призывает задуматься о неких смыслах, не всегда очевидных и простых.

Мальчик, вкусив соблазны короткой, но шумной славы, заболел одной из самых опасных болезней нашего времени — звездной лихоманкой. Он хорошо начал, но плохо кончил: его пригласили вести на телевидении некое скандальное шоу. Теперь он раскатывает на «Феррари». Говорят, он очень доволен жизнью. Лучше бы он спился, по крайней мере, имел бы шанс занять место в хвостовой части очереди вслед за великими страдальцами вроде Есенина и Высоцкого.

Очередная новость. Петька решил жениться.

— Опротивело одиночество, — безрадостно сказал он. — Женюсь.

— На ком?

— На Юльке.

Ни для кого не было секретом, что Юля, работавшая когда-то секретаршей у Пищика, спала не только с ним, но и почти со всеми более или менее боеспособными сотрудниками редакции, включая, разумеется, и меня.

И мне стоило немалого труда унять свое изумление и сдержанно похвалить его за выбор невесты:

— Милая, хорошая девушка, да уж больно молода.

— Молода-то молода, но уж очень шустра… — процедил Петька.

— Ты ведь мой ровесник, — не обращая внимания на его слова, продолжал я. — Ей чуть больше двадцати. Ты при опыте и при роскошной квартире, она при молодости. Брак, выгодный обоим брачующимся. А она умеет готовить? — Надо было как-то отвлечь Петьку от мыслей, которые, похоже, все-таки будоражили его воображение в связи с бурным прошлым его избранницы.

— Готовить? — он растерянно воззрился на меня и надменно прибавил: — Я женюсь не на стряпухе, а на очаровательной девушке! Мне начхать, как она готовит. Если она вообще умеет это делать…

— Не скажи. Одно дело, когда жена услаждает тебя щами и гусем с капустой, а совсем другое, когда каждый вечер она ставит перед тобой миску с макаронами по-флотски.

— Дело не в этом… — он запнулся. — А в том… словом, она же тут чуть ли не с каждым… Кстати, — он с неожиданной ненавистью посмотрел на меня, — и с тобой, кажется. А макароны по-флотски я обожаю.

— Я — тоже. А теперь давай по совести. Во-первых, со мной она не спала, клянусь мамой. А во-вторых, по крайней мере, ты знаешь, с кем она и как…

— Ты полагаешь, что лучше знать, чем — не знать?..

— В данном случае лучше, — я дружески положил ему руку на плечо и уточнил: — В твоем случае, несомненно, лучше.