Мотылек и Ветер

Ответь…

Пока ехала к Роберту Тамму на дачу показаний, думала об одном: о зависти. Когда мертвые завидуют живым. Я — Катарине.

Она мне не нравилась, но странно привлекала к себе и даже вызывала доверие. Ее характер — ярче, эмоции наружу, слова сочнее, речь живее, даже пошлость — «смердит», но это все играет в плюс личности, давая рельефность. Есть тайны, есть немного порочности. Трудно ее понять, потому что она «мерцает» разными гранями и не так проста, как думается.

А я — примитив. Правильно меня Катарина обозначила: квелая, скучная. Притворяюсь разной, а на деле — черная дыра, и от меня фонит, как радиацией, этими вопросами экзистенциального кризиса… Я никому не смогу дать жизнь даже в переносном смысле. Рядом со мной люди загнутся. Юргену взамен на его доброту ничего не верну, кроме депрессии. Фальшь, суррогат, химоза, как те же запахи из испарителя. Ненатурально. Безжизненно. Мертво.

— Так порви последнюю связь…

Я резко обернулась. Площадка вагона пустовала, рядом никого не было. Те, что сидели и стояли дальше — не могли этого сказать. А голос был — не мужской и не женский, никакой, словно не вслух, а мысль прилетела. То, что держала в голове, внезапно исчезло, — монорельс катил через остановки, а я уже не могла вспомнить — зачем еду? Была цель, или катаюсь, как всегда от конечной до конечной, чтобы убить время?

Горечь накрывала. Сердце сжимала боль, и в солнечном сплетении маленькими нервными иглами проскакивали импульсы. Не вызов к человеку… а зов к границе. Собственный, нарастающий, накрывающий душу, как шторм.

Я ребенка не уберегла. Я должна была сделать все, чтобы оградить его и не дать сделать с собой то, что сделал акушер. Доверилась врачу, а нужно было бежать… уловить шестым чувством, не слепнуть от боли схваток, не давать колоть, не позволять резать. Самая первая цель жизни любой матери — защищать ребенка. А я не смогла. И нет никаких оправданий собственному состоянию, я должна была спасать его даже ценой жизни.

Но не сделала этого… Меня в реанимации откачивали два дня, говорили потом, что едва выжила. Молчали про сына, пока в палату не подняли и психолога не привели. Только зря. Я ничего не слышала и не видела. Я хотела одного — хоть раз, хоть на одну минутку подержать на руках моего малыша, пусть даже мертвое тельце. Не попрощалась, не тронула, не поцеловала.

О родителях молчали еще дольше. Кто-то из врачей позвонил им на следующий день, как попала в больницу, найдя номер в контактах анимофона. Звонили мужу, но не дозвонились сразу. Сестре — она на другом конце света. А мать и отец сорвались из столицы, сев в проклятый поезд, чтобы как можно скорее приехать ко мне. Я виновата и в их смерти.

Они не любили меня так, как Лилю. Я не обижалась на разницу в заботе, хотела больше внимания и тепла, — да. Но не злилась. Не таила. Знала, что в глубине души я им дорога, потому что они — родители. Не случись трагедии, мама бы не отходила от моей постели, и папа бы утешал, гладя сухой ладонью по волосам. Тоже был бы рядом. Из-за меня их не стало. Я виновата…

Не того мужчину выбрала. Петер хотел зацепиться в Сольцбурге. Расточал обаяние всем, а подкупил им только меня. Пусть так. Не тронутая, наивная, красивая по-своему, хоть любил он больше пышных и мягких, а не тонких и гибких… Испугался больницы, не приехал ни разу. Заявление на развод подал. Одни проблемы. Одна беда. Одна покалеченная и сломленная девушка, которую не хочется ни поддержать, ни обнять, ни утешить. А ребенок? Так и к лучшему, что не выжил…

Это я виновата. Глупая и никчемная. Никому счастья не принесла, никому хорошо не сделала. Даже просто существованием — и то мешала. Лишняя.

Не будет меня сейчас — мир посветлеет. Сотрется с общего фона человеческих душ одна больная и гнойная, черная и пустая. Пограничники заменимы. Наследник сделает новый блокнот для новобранца, а мой положат в коробку, и сменится один солдат на другого. Людей будут спасать. С ними ничего не случится, к ним всегда прилетит кто-то — Герман, Катарина, Юрген, десятки других… Не будет меня, Юрген тоже вздохнет спокойно. Ведь из жалости подобрал. Как кошку бродячую с улицы, потому что сердце доброе, потому что решил спасти от одиночества и исчезновения. А я больная, неправильная, ядовитая — отравлю ему жизнь…

Я испугалась, обнаружив себя уже посреди улицы, а не в вагоне. Куда шла? Когда вышла? Где я?

Внутри меня разрывались векторы зова — бежать во все стороны одновременно. Болело, резало нитью, душу как будто с мясом пыталась вырвать сила, похожая на поток ветра. Не обычного, а того… который срывает воздушного змея в вечный полет.

А почему нет? Ведь сама мучаюсь! Оправдываю существование бессмысленными делами, когда на самом деле давно там, — где мои любимые и самые близкие. Эта мысль принесла облегчение.

Все отодвинулось от меня. Суета дня, задачи и загадки сбоев, физический голод. Отпустила обязанность притворяться и общаться, чтобы играть в нормальную жизнь среди нормальных людей. Даже вина показалась меньше и легче, едва представила себе, что сейчас, через минуту я все искуплю и уйду к тем, кто уже умер. Уже свободен.

— Рви…

В груди под ребрами полыхало солнце. Не горячее и греющее, а комок и лучи, вымораживающие и истончающие грань. Вокруг меня сдвинулись стеклянные стены, создав коридор шириной в спину, и сквозняк с такой силой продувал сердце, что сделалось хорошо. Как замерзают, засыпая, проваливаясь в блаженные сны, так и я почти счастливо распахнулась парусом и отдалась потоку. Шла, летела, не чувствовала ни дождя, ни столкновения с прохожими, ни собственных ног или рук.

Мир расслоился. Из плоского стал одномерным. Линия. Граница. Рубеж.

— Я сейчас, дедушка… сейчас, сынок… мама, папа…

Четыре шага осталось. Сознание подкинуло секундное прояснение, что я у края остановочной будки, выжидаю монорельс и не подхожу к линии платформы, чтобы другие не заподозрили. Главное — сразу падать. Чтобы переехал, а не ударил и отбросил. Быстрее умру, не будет боли.

— Не высовывайся под дождь, и так вся вымокла. Рано еще. Монорельс на светофоре стоит. — Неизвестный втянул меня в остановку. И вдруг произнес тихим, но отчетливым голосом, которые не перебили ни шум дороги, ни говор других людей, ни писк сигнала на пешеходном переходе: — На сообщение ответь.

У меня нервно дернулась кисть, а мысль так и не подкинула отчета — что это. Люди, имена, дела и события уже выпали у меня из реальности и не существовало ничего, кроме ожидания. Машинально достала из сумки анимофон с засветившимся экраном. Задубевшие пальцы сами собой выполнили заученное до автоматизма движение, и открылось письмо:

«Жду к ужину. Юрген»

Я смотрела на четыре слова, упустив шанс сделать вовремя четыре шага. Вагоны встали, двери открылись, люди сначала вышли, а потом зашли. Незнакомец чуть подтолкнул в поток людей — внутрь монорельса. Он едва коснулся моей ладони при этом, чтобы я анимо не выронила, а все тело пронзило, как током. Живой человек, теплое и настоящее касание… Пространство навалилось так стремительно, что едва устояла на ногах. Тело забила крупная дрожь из-за ледяных струй, затекавших с шеи за воротник. Пальто напитала влага, оно было тяжелым и сырым, — я вся промерзла до самых костей. И это было так больно!

Одновременный отзвук еще не отпустившего легкого мира пустоты схлестнулся с жестким миром реальности.