Я уходила с собрания с чувством, что все равно не прояснила для себя всего настолько полно, насколько хотела.
Двое старост пошли пешком в сторону центра, мы втроем и южный — до остановки. Молчали. Попрощался староста, когда пришел его монорельс, и Катарина, устало посмотрев на нас, сказала:
— Это несправедливо. Почему на меня, на самом деле, как на помойку, выбрасывается все дерьмо вызовов? Только вам выпадают милые детки, которых не вовремя шлепнули по заднице, или старики-одуванчики, которым внучек на день рождения не позвонил? А мне нет, мне покалеченных физически и морально…
— Не обобщай. У нас тоже не все легкое.
— Ой, да заткнись ты, Юрген, слушать тошно… так хочется вас обоих ненавидеть, а не могу. И за то, что не могу — ненавижу себя. Ладно, мой маршрут. Пока.
Катарина скупо махнула рукой в своей канареечно-желтой перчатке, и мы остались вдвоем. Другие ожидающие на площадку пока не подошли. Думала, что Юрген заговорит, прокомментирует, поделится чем-то после такого емкого разговора, но он молчал. И совсем погрустнел. Он был странный и задумчивый. Приобнял меня, потом прижал совсем крепко:
— Как случится новый сбой, так ты пойдешь снова искать встречи с этим Юлем?
— Да. У меня есть, что сказать ему, и хочу выслушать его. Не спроста все пришло в такое движение недавно, и будут еще перемены, о которых пограничникам нужно знать. И я хочу знать. Юрка, не волнуйся, это не так опасно, как кажется со стороны…
— Я не стану тебе отговаривать, Ирис. Поступай так, как решила поступить. Я тебя люблю, и я все понимаю.
Не смотря на то, что он так сказал, тишина после оказалась горькой и тревожной. За словами стояли чувства, которые больше всего отдавали обреченностью. Но с чего? Юрген не хотел, чтобы я совалась в неизведанное и рискованное, это объяснимо. Но переживания и беспокойство несоразмерны опасности. Нет угрозы. Зачем такой фатализм в голосе?
— Все будет хорошо, Юрка.
— Я знаю.
Дома на ужин я делала горячие бутерброд. Взяли свежего хлеба, много сыра, ветчины, помидоров, зелени. Когда аппетитная гора выросла на общей тарелке, а в кружки разлили кофе с молоком, настроение развеялось. И у него, и у меня. Я совсем оправилась от дневных слез и вечерних волнений, и Юрген начал улыбаться и составлять список новых покупок в дом. К пограничной теме не возвращались. Не нагнетали.
— Кофемолку, кофеварку и чайник для заваривания. Будем пить настоящие напитки, а не быстро-растворимые аналоги. — Он держал в одной руке анимо и большим пальцем набирал в заметках строчки. — Как на счет такой штуки, где плавится сыр или шоколад, чтобы есть горячим?
— Я за.
— Добавим. Коктейли молочные любишь?
Я сморщила нос:
— Спроси меня летом. Сейчас холодные варианты я не одобрю.
— Так… твои предложения?
— Еще кружки. Огромные, почти на литр, чтобы если сварить какао, то хватило бы места для сливок, зефира, посыпок и прочего. Для самых холодных вечеров.
— Записал.
Мы ели, придумывали, и после десятого пункта я добавила:
— Растолстеем.
— Гантели и коврик для зарядки. Напольные весы.
Он сделал вид, что набрал это в список покупок. А я только фыркнула и съела еще один запеченный бутерброд. Вкусно. И тепло. И хорошо. Отодвинулось необъяснимое, уступив место простому и понятному. Все загадки потом. Все мысли потом. Все вопросы — позже.