Мотылек и Ветер

Юность

Только не это! Вызов застал меня в вагоне монорельса, я готовилась выскочить на следующей остановке и мчаться до хода — старый пивник в переделанной торцевой квартире дома, — как двери заклинило. Пришлось пробиваться через людей к маленьким створкам возле водителя.

— Простите! Извините! — Утренний час пик, народу много, пальто трещало на пуговицах, а сумка застревала между сомкнувшимися позади телами. И приходилось ее через каждый шаг выдергивать. — Тороплюсь! Пропустите!

Солнечное сплетение выжигало от вызова, уходили критические минуты, и никому другому сигнал не перекидывался. Во всяком положении можно застать пограничника, и если у того не оказывалось возможности найти ход, кто терял время по обстоятельствам, вызов исчезал, появляясь адресом в блокноте у следующего. А здесь — нет. Уже десять минут с начала. Дорога, торможение, проблемы с дверью, объявление об открытии выхода в начале вагона, еще и добежать нужно!

Грубо растолкав крайних — крепкого мужчину и объемную, неповоротливую женщину, бросила последние извинения и рванула к пивнику. Крутые бетонные ступени, железная дверь, — схватилась за ручку и кожей почувствовала, как опоздала.

— Нет, так не бывает!

Створка, открываясь, показала нутро заброшенного помещения. Я перешагнула порог. Но не перенеслась. Строчки на листе не поблекли, не исчезли, — не сослуживец перехватил вызов, а именно — некто Лев Лён был на грани, и перешел ее, сделав что-то непоправимое… Секунды назад!

Не знаю, как я это поняла. Ощутила нутром, все тем же эпицентром под ребрами. Да слышал ли кто-то о таких ошибках? И что теперь? Как быть?

Разозлившись, вышла на крыльцо, захлопнула дверь и стала буравить глазами листок блокнота. Лев Лён, Театральная улица, восьмой дом, шестая квартира!

— Я должна к тебе попасть! Должна, не сейчас, а ровно за минуту до твоей грани! Должна, должна, должна…

Зажмурилась, сосредоточилась, вся мысленно собралась в центре собственного тела и крепко зажала блокнот в руке, что даже смяла немного. Распахнула дверь заново и вдруг крикнула внутрь:

— Смолчи!

Эхо толкнулось от стен сразу двух помещений. Пивника и маленькой квартиры. Разомкнув веки я увидела мужчину, застывшего в удивлении и с приоткрытым ртом, который только-только готовился сказать дочери правду, но вдруг парализовано замолчавшего.

Я сморгнула несколько раз, прежде чем два наслоившихся пространства перестали сводить меня с ума, одновременно показывая барную загаженную стойку, пустые железные баклахи и пластиковые стаканчики на полу, и обстановку жилого дома, — с мебелью, ковриком, светлым окном с легкой шторой. Сделав шаг за порог, я все же зашла на вызов.

Ни отец, ни дочь меня не увидели.

— Папа, они такие красивые… — тринадцатилетняя Ани прижимала к груди букетик гвоздик. — Самые-самые красивые цветы на свете. Ты точно никого не видел во дворе, на улице?

— Откуда? Я и из квартиры не выходил, мне же на работу только в два собираться.

Солгал! К счастью, — солгал! Значит услышал мой возглас, и все сработало.

Лев три года назад потерял жену, оставшись с маленькой падчерицей, которую воспитывал с годика и считал ее дочерью, хоть по крови и не был отцом. Девочка знала, что он отчим, и называла его «Папа второй», потому что первый еще приходил по воскресеньям и мало но все же общался с ней. Смерть жены и матери случилась внезапно. Погибла на работе, страшно и глупо — упала, разбив висок об угол заводского станка. Не спиться с горя, не опустить руки помогла необходимость — заботиться о ребенке. Ее поддержать, ее утешить, ей тоже помочь справиться с утратой.

Так оба и выдержали. Жизнь наладилась. Из-за нового места работы летом пришлось переезжать сюда, в новый район, а Ани менять школу. А перемены внезапно для Льва повлекли такие события, что он уже не понимал, как поступать и что происходит? Дочка, — подросток, с начала учебного года вдруг не очень влилась в коллектив новых одноклассников. Стала комплексовать по поводу внешности, грустить, хандрить, становилась то раздражительной, то грустной. Нужна была мама, которая и поговорит, и поймет, и объяснит все, что может объяснить только женщина. А он что? Ани взрослеет, меняется, переживает и физические и психические метаморфозы. Как тут поможешь? Доверительность есть, семейная теплота есть, но все же — не то.

Я подошла близко, чтобы лучше рассмотреть лицо девочки, которая держала в руках цветы с осторожностью и желанием стиснуть их из-за восторга и волнения. Глаза сияли, вся, как пружинка, пританцовывает на цыпочках. Нескладная, большегубая, вся худенькая и тонкая. Сегодня — ее день рождения. Отец приготовил подарок — интуитивно решив, что Ани в тринадцать наверняка захочется что-то для красоты, и купил ей карточку в «Флер», — магазин парфюмерии и косметики. Страшился, конечно, что зря — как размалюется, надушится, как ухнет из детства во что-то вульгарное и якобы взрослое… и все же смирялся: маленькой она вечно не будет, уже больше девушка, чем девчонка. Ему остается только направлять и помогать, как сможет.

Купил карточку. И букет гвоздик. Спрятал накануне в своем шкафу, пока ее дома не было, а сегодня в пять утра спустился к почтовому ящику и сунул гвоздики в щель. Никто не вытащит. А Ани пойдет на занятия, увидит, и будет второй сюрприз. Порадуется. Цветы на день рождения дочери еще никогда не дарились.

Позавтракали. За чаем Лев торжественно вручил ей карту, поздравил и заслужил в благодарность визг и восторг: «Папа, ты самый-самый лучший прелучший на свете!». «Думай, на что потратишь, Ани. Все сама будешь решать, что тебе хочется». Стал смотреть в окно, выжидая — когда дочь появится с букетом в руках — вдвойне счастливая и пойдет в школу. А она вдруг вернулась домой.

Я не могла не улыбаться, вникая в такие детали сегодняшних событий семьи, и не сопереживать тому, чего Лев Лён никак не ожидал услышать:

— Там кто-то оставил мне цветы… Папа… я кому-то нравлюсь! Кому?!

Вот она — грань. Неизвестный поклонник, — мальчик со двора или со школы, тайком оставивший скромный букетик в ящике номер «шесть», знающий о ее дне рождения, наполнил сердце, как парус ветром, всем сразу. Надеждой, тайной, ощущением своей привлекательности, романтикой, радостью. Она оставит гвоздки дома, в вазе, а в глазах унесет сияние, и из-за этих чувств преобразится. В этот день одноклассникам впервые не захочется оттолкнуть ее или проигнорировать. Девочкам будет любопытна ее улыбчивость и открытость, а мальчишек будет смущать благодарность и женственность взгляда — «Это ты или не ты подарил? Спасибо!».

— Спасибо.

Это уже я шепнула Льву, сделавшему так много, что и сам не осознавал, для ее будущей счастливой жизни. А ведь он колебался, не сильно утруждаясь подумать, что к чему приведет — сказать ей правду, что это его подарок. И все бы рухнуло. И разочарование этого дня Ани не вытравила бы из сердца до самой смерти.

Уже на улице, идя к остановке монорельса, я думала о том, как странно иногда совпадают в своих мотивах вызовы к людям и все то, то происходит в жизни у нас, пограничников. Почти сказка. Юрген, как настоящий принц, снял поцелуем проклятие злой матери, и незнакомая Вивьен не похоронит себя в четырех стенах в одиночестве. Я удержала сестру от циничной продажи собственного тела, качнув обратно к чувству собственного достоинства и шанса найти любовь, а не выгоду. И этот случай — Ани.

А где мои тринадцать? Где потерялась моя ранняя юность? Дедушка уже болел, а потом умер, и больше никто не звал меня эльфом и не говорил о красоте. Ни мама, ни папа, не подмечали ни моих перемен, ни моих сомнений и переживаний. Даже утрату близкого родственника все восприняли с облегчением, не разделив горя со мной. Где влюбчивость и легкость? Зов пограничника, волонтерская служба, раздумья о том — как доучиться и заработать на курсы, чтобы хоть чем-то смочь себя обеспечивать во взрослой жизни. Так сильно забегалась, что не обращала внимания ни на кого, а едва передохнула от гонки, как увлеклась Петером? Семью хотела, любви хотела, близкого человека, отдельной, самостоятельной жизни! Тихой гавани. Детей. Счастья. Любой ценой, закрывая глаза на тревогу, терпя все, что выпадает, смиряясь и надеясь — дальше будет лучше, переживем! А оказывается, любовь, это не борьба. И не жертвы, с терпением сквозь зубы и проглатыванием маленьких, едва заметных, унижений и злости.

Любовь… Сегодня утром мы оба застряли в прихожей. Молнию в сапоге заело, а я уже договорилась с Катариной, что помогу ей с покупками, и расстроилась — опоздаю. Еще хуже — останусь дома потому, что другой обуви нет, а единственная вышла из строя. Юрген усадил меня на лавку, присел на корточки рядом, и ковырялся в замке кончиком ножа, старательно поправляя зубчики.

— Ирис, обувь у тебя на последнем издыхании. Пойдем сегодня в магазин, купим зимние берцы. Не бойся, нога легко будет смотреться, есть тонкие, женские модели. Щиколотка там мягкая, но крепкая, подошва рифлёная. Не поскользнёшься, ногу не подвернешь. Сапоги же можно новые?

Поднимает на меня свои карие глаза, смотрит с надеждой. Во всем видно — как ему хочется позаботится. Если позволю, если скажу, что да, — могу, приму, поменяю.

— Спасибо, Юр.

Юрген справляется с молнией, застегивая замок, но не отпускает ноги сразу. Нахально обнимает бедра прямо под юбкой, мягко бодает головой в живот:

— Попалась, мотылек. Только не перемерзни. Ветер поднимется, не торчите с Катариной на остановках, катайтесь на такси. Обещаешь? Договорились?

— Договорились.

Любовь — это когда легко. Когда просто. Когда я — ему, а он — мне. Все, что можем дать. И близость — она иная, когда любишь по настоящему, а не принимаешь за нее суррогат. Разница почувствовалась не вчера, хоть вчера и получилось что-то безумное.

Невольно вдохнула и выдохнула поглубже. Помню, как в одно утро я ходила и краснела от воспоминаний о Юргене и его признаниях. Не оставляло и будоражило услышанное. Совсем недавно — едва сдержалась от его страсти, откровенно телесной, и слов любви там было гораздо меньше, чем ее тактильных проявлений. Сейчас не понимаю себя же — зачем терпела? В чем находила причину и смысл?

А вчера потеряла голову сама. Ни о чем не думала — призналась, не призналась, могу не могу, на что имею права, а на что нет… умереть, как хотелось его всего. Я была жадная — «мой», «мне», и упивалась в открытую. На все плевать.

Опять вдохнула и выдохнула. Память дарила легкое возбуждение, и снова чуть учащала пульс, меняла глубину дыхания. А вспоминать — тоже нравилось. Каждый раз чуть пьянела, звенела и покрывалась мурашками.