Мотылек и Ветер

Я не заслуживаю

— Я тебе не собачка, чтобы по каждому свистку кидаться! Я занята и никуда не поеду.

— Катарина, я виновата. Поэтому звоню. Не сдержалась от желания насолить тебе за нескромные вопросы. Прости.

— Святоша долбаная. Унизила меня перед таким человеком.

— Он понимает, что я дурачилась. Я встречалась с Робертом сегодня, и он…

— Ты что, обсуждала это с Викингом? Ты опять поняла эту тему?

По звукам мне показалось, что Катарина готова швырнуть анимо в сторону, так далек стал ее голос и возмущенный выдох. Через секунду девушка вернулась:

— Он меня комментировал?

— Нет, ни слова. Я покаялась и все.

— Дура неисправимая. — Пауза. Опять вдох-выдох с оттенком обреченности. — Так ты что сейчас, по делам мотаешься что ли?

— К старосте еду. А ты где и чем занята?

— На работе. Кручусь-верчусь, повара охмуряю. Вдруг влюбится и замуж позовет, так я всегда накормлена буду, и у плиты не стоять. Красота.

— Звучит… перспективно.

— А то. Ты в группу заглядывала, — у нас и так собрание вечером, чего два раза мотаться? Или прям, срочно-срочно, что кровь из носа?

— Да нет, ты права. А собрание опять общее?

— У нашего, да.

— Тогда увидимся. Заодно о деле поговорим.

Я вышла на первой же остановке и позвонила Юргену. В самом деле, не горит, выясню, что нужно, когда все соберемся. Сказала, что свободна, и мы договорились встретиться недалеко от дома в небольшом центре.

Я давно не готовила. А Юрген не брался ни за что сложнее бутербродов. Что в медучилище была хорошая столовая, что теперь при больнице, у родителей в выходные ел то, что привык с детства. Готовить самому — нет ни необходимости, ни желания. Я выбрала посуду и половник, выбрала пару глубоких плошек, хороший нож, разделочную доску, накидала в корзину продукты для супа.

На кухне сразу образовался беспорядок — и количество посуды, и немытые овощи, и пакетики специй, — всему нужно было найти свое место. Я пару раз бросила на Юргена тревожный взгляд — не злится ли он, что в его квартире теперь такие перемены. Стало меньше места, больше мусора, кухонные запахи и лишние пятнышки. Но нет, он вовлекся, без тени недовольства встал у раковины, взяв на себя овощи, пока я занималась мясом на бульон. Пока вдвоем готовили, немного обговорили новости с группы, — Юрген вовремя проверял и чат и ленту. Я обмолвилась, что вечером, как увижусь со всеми на собрании, расскажу о том, к чему пришла и раскрою подтверждения, которые получила от Роберта Тамма. Он не стал пытать меня «расскажи сейчас», согласился придержать любопытство.

Приготовили, убрались, разлили суп по плошкам и сервировали кухонную стойку миской сухарей. Пахло вкусно.

— Горячо еще. Мы так теперь будем, или купим обеденный стол, чтобы сидеть не в линию, а друг на против друга?

— А ты как хочешь? — Спросила я.

— Пока не знаю. У стойки одно преимущество есть, — он приобнял меня и поцеловал в щеку, — ты близко.

— Юрка, а тебе ничего, что быт меняется? Ты давно здесь живешь, привык по своему, все вещи на своем месте. Ничего лишнего.

— Пусть меняется. Да, я привык, только… — Юрген коротко оглядел пространство комнаты слева от себя. — Это плохая привычка. Знаешь, что я стал замечать, с тех пор как ты здесь впервые осталась?

— Что?

— Что я хочу домой. Квартира как квартира, место где я спал, мылся, хранил еду и сменную одежду. К больничной комнате отдыха и то было больше привязанности, там люди, работа, разговоры. Я не скучал один, но ощущение дома пришло только с тобой. Я в то утро уехал, и всю дорогу в мыслях представлял, как ты там, в смысле здесь, осталась. Лежишь в постели, принимаешь душ или ванну, греешь чайник, берешь кружку. Ходишь и касаешься разных предметов, и на всем остается отпечаток тебя. Присутствия. Движения. Жизни. Вечером вернулся, тебя нет. Одна аура. На этом контрасте я взвыл. Если бы ты не вернулась, я не представляю, как бы я смирился с пустотой и выхолащенностью квартиры.

— Ты купил подушку, платье и зубную щетку.

— Надеялся.

— Не был уверен?

— Трудно объяснить. Сейчас думаю, что вообще никогда не сомневался. А тогда — то страх, то надежда, то убежденность в судьбе и ее необратимости. Так что, Ирис, все вокруг может быть каким угодно и где угодно, дом там, где ты — мой любимый человек. Будем тащить в нашу берлогу все, что хочется, и перекраивать, обустраивать на двоих. Ты сама к этому как?

— Юр…

Я попыталась разобраться в чувствах, чтобы сказать, как есть, подобрав правильные слова. Хотелось наговорить разного — что я «бесприданница», что пришла с одной коробкой в руках на все готовое, а он может подумать… Одернула сама себя. Юрген оскорбится. К нему — не применимо! Это эхо другой моей семейной жизни, с Петером, когда жилье съемное, мебель чужая, любая царапинка на подлокотнике кресла и пятно на кафеле у мужа вызывали приступ паники — придется платит ущерб. Эхо безденежного упрека за купленную телятину, а не курицу. С милым рай в шалаше…

Почему-то мне казалось, что попади мы с Юргеном в такой «шалаш», он бы отнесся проще. Он бы улыбнулся мне, как сейчас, и сказал точно также: «все вокруг может быть каким угодно и где угодно, дом там, где ты — мой любимый человек».

— Ты чего, милая?

— Да так, вспомнила.

Никогда не сравнивала. До этой минуты — ни разу. Даже на задворках мысли не всплывало: «А вот с Петером было иначе». Та жизнь — брак, быт, постель, деньги, — отвалились и дрейфовали в прошлом отдельным и чужим куском, как будто ко мне не имеющим никакого отношения. Отвалились так, как будто та жизнь была такой же ненастоящей и придуманной, как и то вранье, которым я «кормила» окружающих совсем недавно.

Но это не так. Та жизнь была. И в ней мне было плохо. Я теперь вижу, как ведет себя человек, который любит, как заботится, как сам от счастья светится, как готов и брать, и делиться всем. А с Петером — самообман? Иллюзия семьи, мечта о семье, притягивание за уши, закрывание глаз, нежелание слышать «звоночки» болезненных отношений. Я так сильно хотела быть любимой, любить самой, сплести свое семейное гнездышко, что отказывалась видеть правду — Петер не любил меня никогда. Я его по-настоящему — тоже. Семьи не было.

К Юргену за считанные дни я приблизилась сильнее, чем за все время — к Петеру. На сравнении я поняла свою вину и ошибку, ведь сейчас я чувствую подлинное — любовь, тепло и душевность, как от Юргена, так и в своем сердце.

Люблю? Не важно, сколько там дней набежало, — люблю?

Я смотрела на Юргена. Он не уточнил, что я там вспомнила. Замолчал, в полуожидании, помешивая суп в плошке. В нем виделась готовность выслушать и готовность сменить тему. А я молчала, проваливаясь в чувство горечи. Я виновата не только в смерти моего малыша, но и в том, что наделала кучу других ошибок. Со всеми — с родителями, с сестрой, с Петером. Я заслуживаю наказания за все, а не счастья.

— Ирис?

Права не имею. Ни на улыбки, ни на радости, ни даже на эту похлебку, сваренную вместе. Юрген размылся. Я не сдержалась, скривилась от подступивших слез. Захотелось сбежать и спрятаться, хоть в ванной, только бы не портить ему окончательно удовольствие от первого семейного обеда.

— Иди сюда, мотылек. — Он сгреб меня со стула, прижал к себе. — Хочешь, — скажи почему, не хочешь — так поплачь. Я рядом.

— Нельзя мне все это… не заслуживаю, Юр. Даже… хотеть счастья — преступление.

Юрген переждал мои всхлипы, потерся щекой о затылок. Я не обняла его, а вся собралась, как в одну точку, уткнувшись и ладонями и лицом ему в грудь. Через какое-то время услышала его голос, тихий и виноватый:

— Прости, Ирис. Это я передавил тебя своей эйфорией, а с разбегу горя не преодолеть, не перепрыгнуть из одного состояния в другое. Ничто не преступление: ни плакать, ни радоваться. В тебе сейчас боль говорит, которая накопилась без выхода.

Да, у меня были приступы слез. Я так и жила, — несколько дней держалась, притворялась, бегала на вызовы и убивала время бездумно, а потом выла, в подушу, закрывшись в своей комнатке. Силы кончались, чувства тупились и острота уходила. Сейчас тоже самое, только толчком послужили мысли о прошлом.

— Я все испортила. Я… понимаю, это накатило. Это… как ты вытерпишь, если я всю жизнь так?

— Конечно, никаких футболок не хватит… Девочка моя, родная, ну ты что спрашиваешь? Какое вытерпишь? Все бы отдал, если бы смог хоть немного себе забрать твоей боли, когда ты плачешь. Это и останется насовсем. Память тела и память сердца, всю жизнь, как шрам, тянуть будут. — Вздохнул, помедлил и зашептал: — Ирис, я никак не знал твоего ребенка — не держал руки на животе, не видел ни при рождении, ни после скорой смерти, но он — твоя частичка. Я люблю тебя и люблю его, как часть тебя. Мне не все равно. И обнимать тебя буду всегда, и утешать тоже. Прошу, никогда не думай про «испортила» и «терпишь».

Юрген разволновался и голос немного сел. Из-за близости к нему, показался совсем глухим, грудным и тяжелым. Я заплакала снова, сильно и не сдерживая скулежа. То, что он сказал, освободило внутреннее, как цепное звено раскололо и свободнее стало. Казалось, что и так уже рядом с ним могу в полную силу вдохнуть, но нет — еще были путы. Кандалы одиночества, из тех, когда страдание не разделить ни с кем. А он — взял. Разделил. Дал почувствовать, что я не одна в черноте.

— Прости, Юрка.

За нытье, за слабость и неуверенность. За депрессию, за проблемы, за то, что еще не скоро в твою жизнь придут безоблачные дни. Вслух сказала только первые два слова, «за что» — умолчала. Он не стал спорить:

— Если тебе это нужно, то прощаю.

На собрание вышли вовремя. Я умылась, закуталась в шарф до самых глаз, надеясь, что свежий холодный воздух убавит опухлость век и нареванность. Но вместе не дошли даже до остановки — импульс толкнул меня в солнечное сплетение и я в растерянности остановилась посреди тротуара, затормозив и Юргена. Шла под руку с ним.

— Ближайший в ремонте обуви, бежим!

Юрген сразу догадался, что случилось, а свой квартал знал лучше, опередив мою нерасторопность — где я, где ближайший ход, и в какую сторону двигаться. На бегу нашарила в кармане блокнот и откинула обложку. Имя, адрес.

— У восточного старосты встретимся. Если меня самого на другой вызов не кинет сейчас, то я через сорок минут буду на месте.

— Да, поняла…

Будка, пристроенная к жилому дому, облупилась от непогод и старинный рисунок башмачника выцвел. Кто-то делал для себя, старался, подходил с душой к оформлению. Но хозяин либо умер, либо разорился, и пристрой пустовал не первый год. Окна забиты фанерой, на двери висячий замок.

— Стой, это что?

— Что?

Время уплывало, но Юрген все равно задержал меня за руку, в которой держала блокнот. Первый листок, тот, что большим пятном растекшейся крови, так и оставался на месте — не вырванный и не исчезающий сам по себе.

— Потом, Юрка! Горит же!

Быстрый поцелуй, и я рванула на себя легкую дверцу будки. Перешагнула пространство и оказалась в большой комнате.