Мужицкая обитель

X

— Дух-то, я вижу, у вас бодр! — входит ко мне о. Никандр.

— А что?

— А плоть все же по человечеству немощна; питать ее следует, плоть-то. Это я насчет нашей трапезы. Не угодно ли будет от скудости монастырской поснедать чего? Или вам сюда в келию подать?

— Нет, мне интересно вашу трапезу поглядеть!

— У нас трапеза бедная… В других монастырях она украшена искусным писанием, а у нас так, скудная, простецкая… Мужицкая. Мы мужики, и трапеза у нас мужицкая. Чернеть[90] у нас… Какие еще для нее узоры!

Действительно, мужики, мужицкое царство. Кроме о. Пимена, кончившего университет, почти все остальное крестьянство. И строители, и уставщики, и архитекторы, и механики, все вышли из "чернети", как выразился о. Никандр. И по типу валаамский инок совершенно мужик мужиком. Худощавых монахов с аскетической, византийской складкой весьма мало; все больше Микулы Селяниновичи — земские богатыри. Руки крепкие, тело сильное, глаза упорные. Ходят с перевалочкой, клобук никак не хочет сидеть над самою бровью, а все больше то на затылок, то набекрень сползает. Толстые солдатского сукна рясы с подвороченными подолами, как у прачек, чтоб не мешали ходить и работать. Шутка добродушна, когда расшутятся. К сожалению, на всем и на всех лежит печать суровой дисциплины, введенной о. Дамаскином. Говорят с оглядкой — как бы кто не подслушал, а с проезжим человеком и вовсе опасаются. По уставу, видите ли, нельзя. Только на работах между собою и отводят душу. Тут, сидя за камнями, которые надо оттесать, или меся глину, совершенно забываются черная ряса и монашеский клобук. Лицо в поту, пыль и оттески слоем ложатся на руки, солнце сверху так и палит, клобук съехал на затылок и держится только каким-то чудом. Молотки крутом стучат, пилы заводят визгливую жалобу, откуда-то доносится песня наемных рабочих, — ну, и совсем из глаз уходят монастырские стены да затворы. Старое, как в сказке, идет навстречу, и еще вчера молчаливый, сдержанный инок начинает, вопреки уставам и воспрещениям о. Дамаскина, болтать вовсю, перекидываться с соседом веселою шуткой. А тут еще зеленое царство кругом. Каждый лист молодой, точно дождем обмыт, так и светится под солнцем; небо чистое, вода внизу такая же, как в чашке, не шелохнется. Глядишь — какой-нибудь о. Дамиан и затянет вдруг:

— Ох, и у нас ли во Новегороде!..

— Ох, и у нас ли улица светла! — отвечает сосед рядом.

Только бы разгореться песне под стук молотков, да под говор топориков, доносящийся откуда-то из лесу, а тут вдруг:

— Отцы! Что же это? — вмешивается монах, совсем уже закостеневший.

С усилием сбрасывают иноки внезапно налетевшие впечатления… И вместо светлой улицы, по которой добрый молодец идет, гнусливо затягивается "Свете тихий"[91].

О. Авенир встретил меня у входа в гостиницу.

— А я за вами!

— Куда?

— В трапезную пожалуйте…

— Да вот уж меня отец Никандр ведет!

— Ну, и чудесно… Сегодня у нас рыбка своя. Не покупаем на стороне, все матушка Ладога дает… Ныне у нас большой дород на рыбку. Милостива рыбка ныне. Хорошие ловы бывали!

— У нас, чтоб больших ловов, нет, артелью не ловим. А так старым да хилым монахам, которые на постройках не могут, отец наместник благословляет потрудиться обители, половить рыбки!

Мрачная, большая, зеленая под белым сводом трапезная. По стенам во весь рост фигуры святых старого письма. Никаких священных картин, как в Соловках и других монастырях. Здесь фантазии места нет. Она не допускается нигде и ни в чем. Тоже чисто крестьянская черта… Изображать святого, так уж изображать во весь рост, и в одиночку. "А то, что кругом-то картины рисовать, чувство, глядя на них, отвлекается".

— Почему же отвлекается?

— А как иначе? Смотришь на дерево — ишь, дерево какое, — на воду — хороша-де вода, а святого-то и обидел, взгляд от него отвратил!

Тут святых не обидишь, потому что кроме этих сухих черных фигур со свитками ничего другого нет. Стены трапезы — крепостные. Я думаю, сажень или полторы толщиною. Не расшибешь. В старое время строены, когда еще и труд, и материал были дешевы.

— Оне у нас против прочих впятеро выживают! — хвалятся монахи.

Кирпич в этих стенах сварился. Если бы пришлось снести их, так разве порохом, как скалы, на которых они построены.

Трапеза в монастырях целое священнодействие. Прислуживают монахи — каждый раз по особому назначению, причем это считается обязанностью всех рясофоров. Случается, что за наказание или для смирения превозносящегося заставляют подавать и иеромонаха. При этом, по наставлению игумена о. Назария, на свое дело следует смотреть так:

"Ежели братиям за трапезою во услужении устроен будеши, то предстани со всяким благоговением, и страхом, и радостью. Служи совершенно, аки самому Христу и ангелам его, а не так, как человекам. Имей сердце, око и лицо веселое, служи без всякого лицемерия. Расположи себя так, чтобы ты от всего сердца мог сказать внутренно: "Я не токмо недостоин сидети со братиею на трапезе, но недостоин и служити им, и ниже воззрети на них достоин, — если бы к сему не устроила меня милость Божия"".

Тем не менее, хотя мальчик, подававший, например, нам с приговором: "кушайте во славу Божию", наверно, благоговения духовного исполнен не был и нас за ангелов не считал, но зато око и лицо имел веселые и улыбался, точно увидев родных.

Прямо передо мною стол с иеромонахами. Вот сидит их несколько: отекшие, лица болезненные — видимо, отцы к водяной приближаются. Однообразные, черные грубые рясы, черные кожаные поясы. Запах прели стоит над трапезой — часть братии прямо с работы, общее безмолвие…

Мертвое молчание длилось минут десять, затем в дверях показался о. наместник с очередным служившим сегодня в соборе иеромонахом. Спели "глас", и о. Афанасий благословил начинать кушать. Поднялся сдержанный шум ложек, который не мешал чтецу протяжно и, очевидно, без всяких знаков препинания выкрикивать на всю трапезную деяния апостольские.

Соленые сиги на первое, капуста с мелкой рыбой на второе. Третье кушанье — суп перловый с рыбой, на четвертое — гречневая каша. Опять-таки чисто крестьянский стол. Совсем не те трапезы, которыми угощают другие обители…

Мальчики, прислуживавшие нам, видимо, дрессированные — удивительно быстро сменяли оловянные миски с варевом. Нигде не видал я таких волос, как в трапезной Валаама. У многих послушников это были какие-то густые, никакому гребню не поддававшиеся волнистые гривы. Они не лежат, а стоят копной.

В мире двух таких только знавал: поэта Коринфского и художника Карелина[92].

— Как бы сияние! — пояснил рядом сидевший монах.

Пояснил и запнулся… Забыл, видно, что за трапезой говорить запрещается вовсе. Потом я как-то спрашивал об этом.

— О сем точно в наставлении Назариином сказано! — пояснили мне.

— Что же сказано-то?

— А что ежели удостоят тебя сидети со всеми вместе на трапезе, то помышляй в себе: "Кто есмь аз недостойный, который вшел сюда, и како со святыми отцы хощу имети участие в трапезе? Сидя, имей страх и стыдение перед братией, как бы ты пред царьми и князи сидел. Не озирайся и не любопытствуй…"

— Однако много надо, чтобы все исполнить в точности!

— А как же. Вы по своему светскому легкоумию дерзновенно мните: не трудно быть и иноком!.. Нет! Это не то, что надел рясу да клобук и ходи вольно. Нет, у нас опасно ходить надо. Нам и есть-то как приходится — вот что в наставлениях старца сказано: смешивай языком молитву с пищею, т. е. имей пищу в устах, молитвой растворенную.

Еще одна особенная черта Валаамской обители. В Соловках, Троице-Сергии, Юрьевском, Святых Горах[93] — всюду, где я ни был, дамы допускаются к участию в братской трапезе. Здесь для них накрывается особо в гостинице. О. Никандр сам следит за порядком дамской трапезы. Чуть богомолицы разболтаются, он тут как тут.

— Потише, потише, не мелите черта языком. В кое место попали, неразумные… Слушайте чтеца!

И барыни смиренно повинуются кривому монаху.

— Куда мы сегодня? — шепотом спрашиваю я у о. Авенира.

— Надо у отца наместника спросить, куда благословит!

— Да ведь разрешил везде!

— Все же на всякий раз надо и еще спрашивать!

Просто душно становилось от этой дисциплины.

Кончили, наконец, и встали. Я ни в одном из монастырей не видал, чтобы братия так низко кланялась. Один перед другим чуть земли не касаются, а говоря с настоятелем, падают к ногам его ниц, — обычай, тоже, кажется, введенный недавно. Трапезы здесь иногда оканчиваются совершенно неожиданно. Пообедав, настоятель встает и приглашает всю братию идти работать на огороды. От этого не имеют права отказываться и присутствующие на трапезе богомольцы. С настоятелем во главе отправляются в низины, где преимущественно разводится всякая овощь. Копают гряды или сбирают картофель, смотря по времени года. Работа продолжается до ужина. То же самое и с сенокосом. По приглашению в трапезе, вся братия берет косы и грабли. Работники косят, а братия убирает, сушит и в зарод кладет. Есть и из братии старцы, "которые по смирению своему" тоже за косы берутся и соединяются с рабочими. Покосы продолжаются две недели, от Петрова дня до 15 июля[94], а иногда и до 20-го. В это время к 12 часам стараются покончить трапезу, и с полудня до 9 или 10 братия работает "неустанно".

Когда я уходил из трапезной, ко мне уточкой подобрался монах. Бочком, бочком. Переваливаясь. Грузный, нос кверху пуговкой, клобук на левую сторону съехал.

— В других обителях бывали?

— Был…

— Там лучше!

— Почему же?

— Сердце веселится. По стенам изображения… А у нас все черноризцы да черноризцы… Здесь и богомолец какой!.. Редко когда господин, а то все больше мещанин, купец либо мастеровой. Поглядеть не на кого… Строгая наша обитель против других!

— Точно, строгая…

— Строгая, строгая… Такой обители на свете нет! — убежденно окончил он.

— Ну, уж и на свете!

— Нет. Уж я вам верно… И монахов таких, как наши, нет и не будет. Потому мы водки не пьем, табаку не курим. Никакой радости у нас. Чаем, и то не всем благословляет настоятель отрадиться![95]. А как кому по его мыслям надлежит. И словесности нам не положено… В безмолвии больше…