Мужицкая обитель

XXII

Лесные острова выплывают по сторонам навстречу. Длинный след бежит за нами. Чайка вьется над парусом нашей лодки. Медленно покачиваясь, челнок пристает к острову Святому. Дорога вверх бежит круто по гребню острова. Направо и налево сквозь деревья мерцает озеро. "Строго живут отшельники!" — говорит о. Пимен, стучась в ворота скита.

— Кто крещеный?

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

— Аминь!

Медленно, скрипя, отворились ворота. За ними — деревянные кельи, деревянная церковь в древнерусском стиле. Мы проходим мимо могилы, вырытой здесь для себя Александром Свирским. Она обложена камнем. За убогим храмом крутой спуск вниз — едва можно удержаться на нем. Сверху громадные скалы нависли над дорогой. Вот-вот сползут и задавят нас. Первозданные громады в диком хаосе громоздятся наверху. Они давят воображение; мысль перестает работать, невольно принижаясь перед этими чудовищными массами.

Узкая щель в гору.

— Пещера, где жил Преподобный!

Остров в те времена был безлюден. Среди этих диких скал, перемешанных с диким лесом, одиноко блуждал Александр Свирский. В темные ночи, в долгие дни только одна Ладога бушевала да лес шумел, повинуясь ветру, налетавшему сюда с севера. Логово пустынника было непригляднее его жизни. Синайские отшельники[162] жили так же среди сожженных солнцем утесов. Узкая щель — пройти только одному. Сверху ее давит, точно расплющить хочет, громадная скала. За щелью тьма. Я зажигаю восковую свечку. Дикая пещера. Сверху каплет. Чудится или нет, только в сердце горы слышится какое-то журчание. Источник ли, запертый в каменную тюрьму, плачется на свое заточение?.. В пещере можно держаться, согнувшись. Она вся выдолблена в твердом граните. Точно все опускается в тебе: чувствуешь безотчетный страх — страх перед этой жизнью, полной нечеловеческих лишений, ужас перед этим самопожертвованием — ради чего? Холодно, сыро. Рокот запертого в гору ключа кажется жалобой какого-то затворника. Каменная масса давит со всех сторон. Вот-вот рухнет на тебя!..

Несколько шагов назад — и предо мною, во всей своей прелести, блестящая, бесконечная, вся мерцающая под солнцем, лазоревая даль Ладоги. Тепло стало, опять день крутом, день и на душе, которая еще несколько мгновений назад была охвачена вечною ночью. Теперь дорога, вся по узкому карнизу, идет вокруг острова над глухо шумящими внизу волнами. Голова кружится. Невольно схватываешься за сосну, выросшую на самом свете и вытянувшую один корень вперед в воздух, точно руку, просящую пощады у озера, вечно подмывающего этот откос. Карниз все уже, дорога опаснее и красивее. Громадные утесы далеко внизу кажутся камешками, брошенными в мыльную пену постоянного прибоя.

— Вон тюлень. Ишь, полощется! Голова одна видна!

Всматриваюсь и ничего не вижу. Чтобы различать, надо жить именно здесь на этих скалах и кручах, вечно видеть перед собою эти неоглядные дали. Самый великолепный пункт еще несколько шагов впереди. Сверху висит над карнизом чудовищная скала. Дорога вся под нею выбита. Из скалы куда дальше дороги выбрасываются, словно вырывающиеся из каких-то оков, сосны; но оковы их держат крепко, и они напрасно протягивают к безоблачному сегодня небу свои умоляющие ветви. Небо спокойно смотрит на узников серого утеса, и только иногда быстро бегущие тучки кропят их своими холодными слезами.

Всего лучше, всего красивее отсюда безбрежный солнцем осиянный простор Ладоги.

Тут устраиваются перила. Самую дорогу только что проложили.

— Страшно, спаси Господи! — проговорил о. Пимен, крестясь.

— Тут посидишь. Бога узнаешь. Он ведь один держит эту скалу. Опустил бы — где бы мы были?

Эти граниты — точно круглые башни над дорогой. Они колются не отвесно, а поперек, точно слои камней какими-то гигантами уложены один на другой чудовищными жерновами.

— Ишь, море внизу-то злится! Дальше оно что зеркало, а тут неспокойно. У него с нашими береговыми скалами вечная война!

Отец Алимпий, в синих очках, с чрезвычайно умным, даже интеллигентным лицом, был, очевидно, немножко поэтом. Да как же им и не быть, живя на этих скалах, среди этого чудного простора!

— Берег-то далеко-далеко, точно в небе повис. Воздуха много между ним и морем. Хорошую погоду Господь, значит, дает!

Корни деятельно работают над разрушением этих скал, корни и вода; но пройдут еще целые века прежде, чем они докончат свое дело. Я думаю, точно так же любовался на их настойчивую работу и Преподобный, когда ходил мимо, оставляя свою звериную пещеру. Точно преследуемая идея, корень идет в самые недра, в самое нутро скалы, и там невидимо, но верно делает свое дело. Вместе со скалами пропадут и деревья, разрушившие их, — что нужды? Подымется новая зелень на обломках павших скал, и снова начнется дело разрушения, и снова корни станут вползать во всякую скважину, уничтожая своего старого, исконного врага. Да погибнут скалы, и да здравствует зеленое царство вечного, любящего простор, солнце и свободу леса!

— Тут у нас в скважинах пара воронов завелась. И гнездо вьют в камне. Из года в год все одна и та же пара прилетает. Детей выведут, дети не вернутся, а старые вороны — все сюда, все сюда. Тоже отшельники.

— Где же они?

— Днем на ловле, днем их не увидишь. Они сюда по ночам…

— Да тут как на Шипке[163] у нас: скала вверху, скала внизу, а посреди мы!

— Как на Шипке? — оглядываюсь я на молодого послушника.

— Он был на войне. Он у нас балканец! — рекомендует его о. Алимпий.

— Как же вы попали сюда?

— А как наши двадцать четвертую дивизию вымораживать начали, так я обет дал, если уцелею, на год сюда. Вот и приехал. Теперь неделю осталось. Я вольноопределяющийся был, из купцов. Наша лавка в Питере!

Какие тут, должно быть, бывают бури!.. Вон вывернуло деревья. Одно аршина полтора в диаметре, а легко, так же бессильно, как и малые жерди, что снесло ветром.

Ввиду бурь, здесь и пристани две: одна — северная, другая — полуденная. Если к одной нельзя пристать, другая к услугам иноков. Была большая каменная пристань, но в Покров[164] ее разбросало без следа. При этом перебило и несколько валаамских сойм, стоявших около. Одну из них (выбросило на берег, на скалу вышиной в семь сажен, — саженях в 30 от берега. Я было не поверил, но мне показали это место, и несомненно правдивый человек, о. Пимен, вполне подтвердил это.

— Тут, брат, уймут бурку крутые горки!

Отшельникам, впрочем, буря доставляет некоторое развлечение. Они сходятся под скалу на карниз и любуются оттуда на бешенство стихий, стремящихся разрушить эти первозданные; скалы. Хотя они находятся здесь на высоте шестидесяти сажен, но ветер хлещет их пеною волн; срывая с валов белые гребни, несет их прямо в лица инокам, точно негодуя на то, что они являются свидетелями его бессилия, злости.