Мужицкая обитель

XXIII

Валаам дошел здесь даже до такой роскоши, что от самого монастыря к громадным мастерским — здешнему Шеффильду[165] — проделан туннель, мимо кладбища, длиной в семьдесят сажен, вышиной в одну и шириной в два с половиной аршина. По туннелю, вдоль стены, тянется и водопроводная труба, чтоб зимою в ней вода не мерзла. Туннель внизу обшит гранитом, а сверху выложен кирпичом. Сначала его хотели сделать совсем в земле, но потом чуть-чуть приподняли над ее поверхностью, что дало возможность устроить вверху окошечки для света. Когда мы шли здесь, пахло сыростью.

— Для покойничков большое беспокойство!

— Где покойники?

— Да нора-то эта через кладбище проверчена. Положим, они в блаженном успении почивают, но и того одобрить нельзя, что святое место опакощено!

— Почему же опакощено?

— Мертвому спокой требуется. Он ведь что во храме. У него руки-то благоговейно на груди крестом сложены, и в персты ему молитва дается. Ну, значит, непрестанно молится, а тут, через нору-то эту, братия бегает из мастерских в обитель, из обители в мастерские. Где же тут ему спокой?

— Да ведь покойники не чувствуют!

— Не чувствуют, как же!.. Вы на кладбищах подолгу сиживали?

— Нет.

— А вы посидите вечерком, как меркнет!

— Ну?

— То-то, что ну… Гудут!

— Кто?

— Мертвецы гудут.

— Вот те и раз!

— Сам слышал. Ляжешь это головой на могилу. А в ней — гу-гу-гу… Точно он там молитву читает!

— Да это вы, отец Ферапонт, не того?..

— Как перед истинным Богом, слышал. Есть и другие, которые слышали. А иным не дано, потому что, если с легким сердцем прийти, ничего не услышишь. Это верно! А ты расположись, чтобы душа у тебя страх чувствовала, потому тайна сия велика есть. А при страхе и вся остальная к тебе приложится. Нынче большое бесстрашие свирепствует — ну, и гласов слышать никому не дано!

Туннелем мы прошли в самый монастырь, к позолотчикам. Тут колеровали[166] иконостасы. После, шума и гама мастерских нас охватила тишина невозмутимая. Слышно было только, как муха звонко бьется в стекло, да из рукомойника, висящего на веревке, капли воды шлепаются о пол. Работа шла в полном молчании. Отец Петр, заведующий позолотчиками, безмолвно поклонился нам и опять принялся за дело. Никто не поднял головы. Отец Ферапонт, только выйдя отсюда, заговорил, да и то шепотом.

— Тут им болтать не приходится!

— При работе-то?

— А как же? Какое дело, гляди, — иконостас!.. Тебе это слово легко, а монашествующего оно объемлет… Ты подумай-ко, сколько иноков и богомольцев будут перед ним слезы проливать! Какие тыщи мятущихся духом преклонят перед этим иконостасом колена!.. Это ведь страшное дело у них, у позолотчиков. Не токмо им болтать не приходится, но и за всяким своим помышлением следить надо, чтобы оно было беззлобно, чисто и боговдохновенно. Это, брат, не то что тяп да ляп и — песню пой. Тут не споешь!

Отсюда пошли мы к резчикам. Там верховодил всем некто о. Моисей. Работа тоже шла истово и безмолвно. Вышли отсюда, навстречу к нам бравый монах: клобук набекрень, поступь воинственная.

— Погляди-ко, сколь у нас сей старец видом победоносен. Совсем по образу не инок, а больше на птицу-орла похож!

— Кто это?

— Да Авраам. Он был в Питере городовым и много зла совершил, но в оном покаялся. Ты как полагаешь, ему в будке видение было. Вон он какой!.. Хотели мы его определить за рабочими смотреть, да нельзя…

— Почему?

— А все в зубы лезет. Болезнь такая у него — Господь за прежнее его наказует. Искушение, право!.. Ну, рабочие обижаются, да и для обители зазорно. Говорили ему, да ничего не поделаешь. "Не могу, — говорит, — воздержаться, как увижу ихнее неповиновение, так рука сама…" Мы решили уж, что он победоносным духом одержим. Бог с ним, пущай его!

Посмотрели мы и в переплетную обители, благо недалеко.

— Золотым обрезом мы уж можем, — пояснили мне. — А богатых переплетов пока не дерзаем, — материал боимся спортить!

— А теперь пожалуйте наш Вавилон посмотреть!

— Это что же?

— А водопровод. Созидание, поистине удивления достойное, и тем наиболее, что простыми, немудреными, неискусившимися иноками содеяно.