Мужицкая обитель

XV

Лес по обе стороны скитского залива. Безветрие совсем. В воде играет рыба, звон от всякой мелкой мошки стоит в воздухе. На редких полянах, где лес точно отходит от берега, — стога сена. Травы вообще снимается здесь много.

— Нам преподобные помогают. Столько мы сена сбираем, что даже береговым даем, которые победнее.

— Эко день сегодня.

— Теплынь… Благодать… Ишь небеса, истинно поведают славу Божию.

— Жаль только, что здесь монастырь, — заметил мой спутник.

— А вы иноческое звание отметаете? Это вы неосновательно! Златоуста[134] читали? — вступился о. Эльпидифор.

— Не случалось, так, отрывками.

— Ну, вот, видите сами. По невежеству своему судите. А он вот что сказал: приди же и учись у монахов, это светильники, сияющие по всей земле. А у Луки[135]: слушаяй вас, Мене слушает! О ком это? Отметать легко, а вы бы помыслили, почему мы от прелести земной и всяческой суеты отрицаемся. Для ради спасения душ ваших. Вы согрешаете, а мы за вас молимся. Вот в большом ските отца Григория увидите. Млад и не вкушал еще от соблазна житейского, а какую в себе ярость к монашеству чувствует. Истинно инок неистовый! Теперь, говорят, монашество блага преумножает. Да для кого это? Нам не надо. У нас все те же ряски убогие и трапеза скудная… А ежели что — мы соседям помогаем. Хлеб даем, шубы, сапоги даем, кафтанчики, кирпича на постройку, лучины для крыш. А лучину эту щеплют монахи ведь… не даровое…

Здесь крыши кроют лучиною, которая оказывается прочнее и лучше досок.

В вершине залива яркий зеленый лужок. Домик тут у пристани для дровосеков и лесопильщиков. Мы вышли из лодки. За четверть версты от скита изящная часовня. Иконостас в ней из черного гранита, отполированного и отделанного в самой обители руками монахов. В общем и в деталях удивительно красиво. Женщинам запрещен вход во все скиты, но в день Всех Святых они могут притекать сюда, только до этой часовни. Дальше ни шагу. Отсюда видны им ворота скита, его красные кирпичные стены и круглые башни… Пожалуй, еще мелькнет сквозь решетку ворот изможденное лицо одного из отшельников, да и то оглянется на них с ненавистью и отвращением.

Скит по величине равняется небольшому монастырю. Посреди четвероугольника, окаймленного стеною, красивая каменная церковь. К стенам прислонились восемь домиков, из камня тоже. Тут кельи, трапеза и кладовые. Домики смотрят весело.

Много зелени скрашивает прямолинейность построек… Братии живет всего восемь человек.

— Вот тут есть светильник! Истинно святой отшельник — из болгар.

— Кто такой?

— Антиппа… Он один чего стоит. Ныне уж безмолвствовать стал. Ни к кому не выходит и окно у себя держит всегда на затворе. Не видать вовсе. Через дверь послушник подает ему что надо, и опять его три дня не видно. Ест он два раза в неделю, по вторникам и субботам. Его хотели было показывать, да старец воспротивился… Так и сидит в затворе. Прежде он на Афоне был — не по душе ему стало там. Суеты много и пререканий, ну и устав не столь строгим показался ему. Он и пошел гулять. Местов искал. До Москвы добрался — приютила его у себя купчиха одна. Малое оконце и келия малая была у него в подвале. Он и говорит: я затворюсь — молиться стану, а вы меня не тревожьте… Затворился. День, другой, третий — на четвертый всполошились все, не случилось ли чего со старцем. На пятый силой отворили дверь, а он лежит перед иконой, распростерся ниц. Вдохновение на него нашло духовное. Без пищи и пития пребыл. Ну, благочестивая купчиха испугалась, как бы не вышло чего, просит его уйти. Оно, положим, Бог, но ведь и полиция тоже! Ушел. К нам тут явился. Отец Никандр ему в гостинице номер отвел. Опять затворился, да четыре дня снова без пищи и без пития. Тут его отец Дамаскин призвал. Ты что, говорит, братию соблазняешь? Если хочешь спасаться, ступай в скит. Он и пошел. И ведь какой старец утешительный! Приезжают богатые благодетели из Москвы. Знают его. Зовут. Он к ним приходит и все у них ест и пьет, хоть и с сокрушением, а все!.. Чтобы не возомнили о нем, как о сосуде с гордыней сатанинской. А теперь смолк и не говорит уже ни слова. От людей уходит. С Господом и наедине все!

— Да ведь есть-то надо же?

— Ему положено три тысячи поклонов в день, две тысячи поясных и тысячу земных. Да сверх того он должен прочитать сколько параклисов, канонов, акафистов[136]. Если бы он ел, ему бы никогда не исполнить этого послушания. Оттого и не ест. Ему и думать некогда.

— Так, значит, нам отца Антиппу и не удастся видеть?

— Нет! Блаженный старец сегодня не покажется нам. Затворился!

Строителем здесь отец Георгий. Устав скита строг. Псалтырь читается день и ночь. Каждый из братии по очереди читает два часа днем и два часа ночью. Скит почти все сам на себя производит. Монастырь дает ему только хлеб. Таким образом, братии и здесь не приходится вести жизнь созерцательную, а, напротив, работать в поте лица своего. О. Георгий был долгое время "на Иоанне Предтече". Тот скит, отдаленный, с безмолвниками и скудостию, был ему более по душе.

— Ах, как бы опять хотелось туда! — вздыхает он. — Хоть послушником…

Заговорил я о том, как такие молодые люди могут уходить в скиты.

— Молодым очень полезно. В обители не спасешься. А тут они и не видят, и не слышат, и на сердце не приходит.

Тон у него грустный, очи долу. По худому лицу какие-то страдания, оставив след в его тихой улыбке и в этом задумчивом взгляде печальных глаз. Говорит он едва слышно, медленно, как бы думая, стоит ли говорить.

— Читаете ли здесь что?

— Духовных книг сколько угодно… Времени нет.

Газеты запрещены. Журналы и вообще периодические издания доступны только "начальству" обители. Монаху не подобает, да и работе оно мешает. К старому тянуть начнет, если не совсем в сердце умерло.

Вглядываясь в этого монаха, я думал: нет, старое совсем умереть не может. Недаром человек бежит из обители в скиты, "чтобы на сердце не приходило". Пока закостенеешь, сколько муки самой лютой примешь на себя. И хорошо, что не умирает старое. Хоть грусть о нем да связывает человека с жизнью, не вовсе делает его аскетом, трупом!

Я вошел на колокольню церкви. Вид отсюда красоты изумительной. Целое море леса кругом… Шумят внизу его вершины. Точно плывешь над какими-то зелеными облаками. И не один плывешь. Вон за несколько верст белый весь Валаам тоже плывет и тоже охваченный отовсюду зелеными облаками. Солнце ударило в него. Весь засиял Валаам… Засветился где-то далеко и золотой купол заброшенного в лесное царство скита… Хорошо дышится… Как бы и жилось хорошо, если бы…

— И на природу соблазняться грешно! — слышится позади печальный голос.

— Как? Да ведь это творение Божие…

— Небом любоваться еще можно. Устреми в него око твое и ищи знамения, там ангелы! А эти леса да горы на землю тянут… Мирским веют. Как туман, от них греховные помыслы идут. Особливо весной, как зацветет да запахнет… Голову кружит — слова молитвы на языке останавливаются… Одно спасение — в церковь и ниц. Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Сказывают, далеко земли такие есть — море да камень. Зима десять месяцев. Никакой травки… Лишай один по камню, да мох где-нибудь в низине. Небо тоже грозное там — все в тучах. Вот бы где обитель устроить. Где бы спасаться! Хорошо!

Колодезь и здесь обшитый тесаным гранитом. Выбурен порохом в камне. Вода стоит "как в кадке". Колодцы все вырыл и устроил о. Дамаскин… Он же и дерева насадил… Клен перед кельей строителя — точно круглое облако. Сад тщательно содержится. Прибран весь. Тут "голая луда"[137] была, земли навезли и развели "кущу"[138]. Под деревьями расчищено так, что упавший с ветви листок и тот уносится.

— В свободное время над садом больше работаем. Знаем, что игумен любит его, ну, так почитаючи его. Недавно приехал сюда отец Дамаскин. Немощный уже. Ни рукой, ни ногой. Посмотрел на древа свои. Сказать ничего не может, только слеза у него катится. Истинно премудрый старец был.

— Ну и Господь благословил его начинания!

— Силу ему дал, да творит во славу Его.

В келье строителя портреты старцев, почему-либо прославившихся в этом ските. Один из них, о. Афанасий, отличался чисто монашескими добродетелями; ненавидел людей, прятался от них в дебри лесные, не принимал посетителей, жил один. Веки надвинулись на глаза, холодный взгляд, жесткое лицо, сумрачное, ничего не обещающее. Был он тульским оружейником и постригся в монашество в 1821 году. Пройдя степени келаря[139], очередного чтеца в скиту, ушел в пустыню, где и провел в уединении полном двадцать долгих лет. Даже иноков он не принимал в свой сруб. Когда ему говорили, что мирскому богомольцу беседа его принесла бы утешение, отшельник с чисто монашеским эгоизмом[140] отвечал:

— Я за них Богу ответа не дам, а за себя непременно истязан буду!

Пробовали его пронимать воспоминаниями детства. Один инок стал ему рассказывать о его родине, Туле, какие там ныне широкие улицы, постройки прекрасные и т. д.

— Брат, скажи лучше, много ли понадобится досок для моего гроба и велик ли холм земли подымется над моим прахом?

По поводу его кончины даже видения были. Схимонаху Михаилу почудилось, что в церкви собралось многое множество духовных чудной красоты и в дивных светлых ризах. Они лобызали друг друга и кланялись одному старцу, носившему на себе, на плече, красную ленту с белыми цветами. Когда же на другой день схимонах Михаил подошел проститься к новопреставленному, то почувствовал во всем существе своем "неизъяснимую перемену" и лобызал мертвеца "со сладостию". А вот еще тип монаха — Антоний из вольноотпущенных. Он провел в пустынном уединении тридцать лет. Потом игумен Варлаам перевел его в обитель. Тут он все время отказывался от мантии и ходил в крашенином подряснике в заплатах — за то, что оставил "многолюбезную пустыню". За трапезой, сидя в отдалении один, он все кушанья смешивал в одно общее месиво и пожирал его, "лишая себя услаждений пищей". Еще рясофорный монах Федор Косенков. Этот был секретарем при курском губернаторе Веревкине. Он вообще говорил слова в "простоте сердца". За одно из таких Косенкова посадили в холодную[141], где его стали есть крысы. Испуганный, он дал обет постричься на Валааме. Так и сделал. В обители он был известен тем, что никогда и никто на нем улыбки не видал. "Постоянно, бывало, вздыхает…" Схимник Феоктист был иного закала. Он никогда не омывался, почему тело его было в язвах и распухшее. Ни язвы, ни недугов никогда не лечил и о них никому не говорил. Также и Серафим тела своего не обмывал. Вследствие этого от плеч и до пояса со спины его сошла вся кожа. Силой накладывали на его раны живительный пластырь, но, оставаясь один, схимник сдирал его. Вся келья его была пропитана тяжелым запахом, но когда он умер, и келья, и тело его "источали благоухание, а язвы его ран благолепно покрыла тонкая кожица". Еще интереснее, хотя и в том же роде, был о. Михаил. Он был в Соловках, любил уединенную жизнь, много лет провел в пустыне, истязая себя жестоко, носил ветхое рубище, пищу употреблял суровую; когда она загнивала и покрывалась плесенью, схимонах говаривал:

— Ничего, что попортилась, все равно, исполняет телесную нужду!

Этот тоже, перейдя на Валаам, келью занял крошечную, никогда не позволял ее мыть и сам не мылся. Духота у него была нестерпимая.

А то вот еще монах — Христа ради юродивый Антон Иванович. Этот так и являлся зимой и летом в одном рубище. Принимал все, что ему давали. Ел всякую гадость.

— Свинье все годится, я съем! — говорил он.

Иеромонах Никон, тот славился тем, что много лет подвизался в пещере, которую сам вырыл. Там с иноком поселились ужи, и он вместе с ними пребывал в вечной темноте, не озаряемой ни солнцем, ни луною.

Когда мы плыли из большого скита — направо вырастали громадные, серые скалы. Мох по ним цепляется до самой воды. Деревья едва держатся в трещинах. Осока книзу густая, обильная. Монастырю и она нужна. Как лед окрепнет, она над ним и остается. Ее косят на подстилку скоту. Уловы тут бывают большие. Пуда по полтора зараз попадет в невод, а то изредка и по десяти пудов выволакивают разной рыбы.

— Как богоносцы наши повелят, столько и рыбки попадет!..

Залив едва вздымался… Точно он дышал полною грудью, но медленно, ровно, спокойно.

Отсюда опять канал. Его порохом вырвали в сплошном граните, который приходилось бурить под водой. Наверху набросили мостик для проезжей дороги. Течение тут сильное, и оно быстро вынесло нас к обители…

— Ну, что, видели? — встретил меня отец Никандр.

— Видел!

— И удивлялись, поди? Сколь вы земель объехали, но Валаам — в лучшем виде!.. Схимников наших встретили? Красота духовная. И все от разных стран и народов… Иной раз сам человек не знает, что его в схиму обратит. В одном монастыре было: некий легкомысленник просфоры[142] с образа у тетки украл, а Господь его за это в схиму привел.