Мужицкая обитель

IV

Ладожская гроза, как скоро налетела, так же скоро и ушла.

Когда мы по довольно крутой дороге подымались наверх, вдали, на горизонте, только мигали зарницы, проходя стороной. Направо от нас было довольно большое здание, красное, выведенное из кирпича. Это старая гостиница. Теперь она идет под "простой народ". Прямо перед нами белый фасад новой странноприимницы[38], в которой может поместиться более 2000 человек.

Ни в одном окне не было света, и налево, за белой стеной монастыря, чернели такие же мертвые окна келий и высились, словно стремясь дорасти до туч, колокольни и куполы. Кругом стеною лес. Весенний шелест несся нам навстречу. Именно весенний, мягкий, ласковый. Листья еще нежны, молоды. Тот же лес осенью шумит совсем иначе. В сухом шорохе его слышно что-то старческое. Листва подсохла, пожелтела и шуршит одна о другую, пока ветер не сорвет ее совсем и не бросит в сырое понизье.

— Неужели все спят?

— Все. Известно, они деликатной жизни не понимают, — пояснил артист Володька. — Теперь в Питере только что в разгул идут. Тут, как десять часов, — шабаш. Коты и те дрыхнут!

— Как рано встают иноки?

— Рано-то рано. А только и тоска же!

— Не для веселья собрались! Целый день на работе, — пояснил мне Степка. — Вот как четыре утра, так иноки и за дело. Кто куда. Всем послушание назначено!

— Ну, уж и всем!

— Завтра сами увидите. Ни одного, чтобы так болтался. Тут монастырь строгий!

Тишина давила. Громадным кладбищем казались кельи, соборы, дома… Среди бесцветной финской ночи они были еще мертвее, точно бескровное, ничем не озаренное лицо трупа. Сделал я еще несколько шагов… Что это? Прелестный молодой голос… Простая корельская песня, нервно вздрагивающая, точно подстреленная птица, что на земле бьется, шевелит ослабевшими крыльями, силясь подняться повыше, на простор, а сыра земля ее держит… Больное сердце создает такие песни. Из больной груди плачут они безутешные…

— Кто это?

— Должно, из молодых монахов!

Двери гостиницы заперты.

Мы начали было стучать. Сначала Володька заколотился.

— Ты что, черт! Разве так можно? В кое место попал, что ломишься?

Попробовал Степка раза два-три. Прислушались — никого и ничего.

— Отец Никандра спит, должно быть. Усь-ка, я его подыму. В окно постучу!

Я сел на лавочку. Стучали довольно долго. Наконец в окне кельи показалась чья-то седая голова.

— Кто тут?

— Богомольца в лодке привезли. Благослови в гостиницу, отец Никандра!

— В лодке? Вона! Какой богомолец, из именитых?

— Генерал, — соврал Володька. — Из Питера, отец Никандра!

Через минуту, наконец, отворились двери. Гостинник, иеромонах[39] Никандр, весь сухой, зорко поглядывающий одним здоровым глазом, в то время как другой, кривой, шарит что-то на стороне, заторопился… Под руку даже подхватил меня.

— Вы извините, отец Никандр, я не генерал, и вообще нигде не служу!

— Не служите! Что ж так? А вы бы послужили. Генералом бы, пожалуй, вышли. Ты, брат Владимир, все в нераскаянности своей пребываешь. На обмане только и стоишь; развлечение мыслей у тебя замечаю особливое. А ты себя в нетерпеливости укоряй. Не мог меня дождаться — генерала выдумал!

— Прости, отец Никандра, я это так…

— Что прости… Я прощу, а только самоуничижения не вижу в тебе никакого. Мысли-то у тебя какие. Все ты паришь к предметам не полезным, а душевредным. Пожалуйте! — обернулся он ко мне.

Длинный, белый коридор по обеим сторонам, точно кельи одиночного заключения, малые комнатки, в одно окно каждая. Стены начисто выбелены известкой. Постели чистые, но грубые, по монашескому положению. В комнате две кровати, простой некрашеный стол и табурет.

— Вот вам и келья. Какого звания будете: благородного или из купцов? Вы что же это на лодке, для развлечения?

— Нет, к пароходу опоздал! Из Сердоболя.

— Скажите, какие вы бесстрашные… А какой на вас чин будет?

— Никакого!

— Как же… Это нельзя, чтоб без чина… Вот это что, книжка у вас?

— Да!

Высмотрел книжки, в бумаги заглянул. О семейном положении поинтересовался и все мои ответы занотовал в памяти.

— А вы каким делом занимаетесь?

— Пишу… Книги вот пишу!

— Скажите… в таких младых летах! Но наипаче светские?

— Да!

— О прелести суетной. Не для духорадости, а так, хитроумствование! Ну что ж, теперь отдохнуть вам требуется? Одеяло вам принесу сейчас. Покров телесный, а вы о духовном-то покрове сами позаботьтесь. У нас тут хорошо спится, без вражьих мечтаний[40]. Мы до прикосновения сна молимся. Оттого и видений никаких не бывает. Что же, все осматривать будете?

— Да, думаю!

— Ежели пустят!

— Как пустят? Ведь богомольцам же не воспрещено?

— Нет, зачем же. У нас богомольцы из гостиницы в храм и трапезную и опять в гостиницу. А до осмотров не допущают. Но, ежели отец наместник благословит, тогда и вы посмотрите вся сокровенная. Скиты наши. Лошадок вам дадут, а то в ладье повозят. А вы запишите мне на бумажку, зачем вы прибыли, надолго ли и ваше святое имя![41]

— Зачем?

— Нельзя. Я о каждом богомольце докладать должен отцу наместнику. Вы еще спать будете по немощи своей, а я уж побегу к нему. Прибыл-де светский писатель. Ну и прочее, еже замечу, поясню ему. А потом вы подите, благословитесь — монастырь смотреть. А то и такие писатели есть, сказывают, которые монастыри бранят!

— Как же, есть!

— Доколе Господь их терпит… Это точно, вольное время ныне. А то бы им следовало уста заграждати. Потому — не дерзай! Во оно время жгли таких за ересь.

Отец Никандр впоследствии, когда узнал, что наместник меня принял хорошо, стал очень мил и любезен. Развлекал меня по вечерам беседою сладкогласною и умилялся добродетелями иноков валаамских. Валаам — первая обитель, гостиница которой содержится в безукоризненной чистоте. Пока о. Дамаскин не был разбит параличом, он сам следил за этим, и порядки, введенные им, сохранились и доселе. Клоп и блоха преследовались здесь с ревностью, воистину утешительною.

— Которую и богомольцы завезут, и ту мы истребляем! А сами они у нас не водятся. По целому Монастырю этой нечисти нет!

— У вас много иноков-корелов?

— Много!

— А они ведь не совсем чистоплотны?

— Это дома, живучи в нищете да лишениях. А тут они так округ себя ходят… Иному господину под стать… Ну, спите! Спите! Завтра я вас разбужу в свое время. Господь с вами! Поесть хотите?

— Нет, спасибо!

— И чудесно. Невоздержание и насыщение чрева — начало всякой страсти есть. Сею-то сытию прежде всего и скорее человек уловляется… Так вы о мясах египетских скорбеть не будете? Нет? Ну, благослови Господи! — И Никандр оставил меня одного.