Мужицкая обитель

XXI

На берегу монашки-подростки. Часовня в стороне… Узенькая бить[154] воды вдается в остров. Через нее простенький мостик из жердей. На мосту старик, седой, ветхий, всматривается в нас подслеповатыми глазами.

— А, Христовы угоднички! — приветствует он, сбегая вниз. — Вот не ждал гостей! Вот радость-то… Спаси вас Бог, что посетили меня недужного…

Оказалось, монах за овцами смотрит… Еще в рясофоре, поэтому о. Пимену прямо в ноги.

— Старик любезный, что это ты… Господь с тобой!

— Благослови, отче!.. — И давай целоваться со всеми.

За баранами смотрит — кротость овечья и к нему перешла. Агнец[155] совсем. Ни злобы, ни зависти, ни жалобы.

— Покажи-ка нам паству свою!

— Паству?.. Хорошо. Пик-пик-пик!

На пиканье со всех сторон стали сбегаться бараны. Все оказались стрижеными. Старик и живущие здесь монахи из овечьей шерсти чулки делают для братии.

— Ну, а стрижец здесь?

— Тутка где-то. Стрижец, а стрижец!

Явился и этот. Совсем молодой монах. Пришел он в обитель когда-то мальчиком-чухной[156], безграмотен был, а теперь настолько умудрил его Господь, что он и других в школе учит. Сверх этого он закройщик в монастырской швальне[157] и приватно[158] еще стрижет паству о. Парфения. Помогают ему в этом невинном занятии трое портных и трое сапожников, тоже иноки. Отец Иван, стрижец, повел меня в сарай, где от нас живо шарахнулись во все стороны еще не стриженные бараны, тотчас, впрочем, обнаружившие и баранью глупость. Поманили их хлебом, сбежались и давай топтаться. Выбрав одну жертву, о. Иван захватил ее и вскинул на воздух; остальные — опять шарах по углам. Предательски захваченный военнопленный кротко подчинился своей участи. Связали ему ноги, бросили на мох и давай стричь. Точно платье с него снимали — совсем оголел. Время от времени, чтобы барану не было скучно, давали ему кусочки сухарей.

— Так и с людьми, — поднял голову о. Иван. — Стригут их, а изредка поманят куском — ну, люди и довольны!

— Что же, если кому на пользу, — вмешался старец Парфений. — Уж коли стригут, то, значит, кому-нибудь надо, а коли надо — стриги!

— Утешительный у нас старичок! — поделился со мною своим впечатлением отец Иван. — Незлобивый, умилительный!

Качество местного корма таково, что шерсть на здешних баранах замечательно густа, хоть и несколько груба. Пока у обители нет фермы для баранов, но собираются строить.

— Каменную?

— Да, с гранитной обшивкой!

— Стоит!

Далеко-далеко по Ладоге плывет корабль, едва его видно, под парусом, словно чайка плещется. Поплыли и мы к Ильинскому скиту. Каменные луды по сторонам. Вода шипит на них, точно ее кто-то кипятит снизу. Лембос обрушивается на запад круто, гранитным обрывом. В стороне — пристань, заваленная каменьями, чтобы не снесло. Ветры дуют тут сильные. Сено на берегу сушится. На высоте церковь простенькая, но изящная; она — в конце взбегающей вверх аллеи крупных лиственниц… Позади за нею насупился лес. Два домика двухэтажных по сторонам. Тут помещаются кельи. Солнечные часы — на гранитном пьедестале; колодезь, обшитый серым гранитом и вырубленный, как и все здесь, в скале.

— Откуда вода тут?

— А гора давит камень, камень и сочит воду, — объяснил по-своему монах. — Каждое место у нас. Господи спаси, имеет свою игру, каждая пядень особой красоты. Как человек на человека не похож, так и место от места отличествует. Взойдите на колоколенку, посмотрите, какой оттуда пейзаж.

С колокольни — остров точно в озере, проливы заставлены мысами. Огороды внизу зеленеют. Вид совсем плох, и никакой игры в нем, хотя отшельники и приходят в восторг. Зато на противоположной стороне Лембоса вид диву подобный. Обрыв сажен в двадцать высоты. Морская даль за ним легла. Направо мерцает кайма далеких береговых гор Олонецкого края.

— Когда ветер оттуда, горы точно подымаются, а с полудня если — опускаются вниз. Так мы и замечаем. Тут непогодь бывает буйная.

Строитель, о. Анатолий, старик из орловских купцов. В свое время он провел пятнадцать лет в Питере при Валаамской часовне. Попросился оттуда назад.

— Не подобает иноку в мире жить. Мир — что море лютое[159]!

Хотели старца иеромонахом сделать, не принял мантию.

— Не хочу!

— Смирению покорствует; спаси его Господи! Ишь, какой он у нас старец добродетельный… В низком звании пожелал окончить век свой… У нас такой монах был, мантию ему дали, а он ее взял да и сжег. Хотели его силой заставить носить, а он по горло в коровий кал вымазался да и пришел в обитель. "Вот, — говорит, — моя мантия. Мне, скоту, и сия достаточна… И даже слишком она для меня великолепна…" Таково смирение было. Уж мы его умоляли надеть на себя рясу рваную, чтобы богомольцы на старца не соблазнялись.

В дали морской суда показались…

На берег выполз как-то о. Амоний, у которого на клобуке был пришит громадный картуз. Сему старцу было не менее 80 лет.

— Куда это, спаси Господи?

— Рыбку… для обители рыбку половить хочу. Завтра вам отошлю!

В скиту, как и в других, рыбы не полагается.

Кстати, вот что удивительно. Отшельники, питающиеся здесь исключительно растительной пищей, живут до поразительной старости, сохраняя зрение и силы. Пешком они бродят, сколько угодно. Я — хороший ходок, а устал, тогда как этим старцам все нипочем.

— Вон этот послушник у нас версинецкий![160] — сообщил старик монах, указывая на коловшего дрова инока.

— Какой?

— Ну, как там, по-вашему, из версинета! В Питере в версинете был, но только бросил всю и стал искать спасения. У нас оное обрел. Науку земную оставил, к Небесному Учителю прибег. И Оным был утешен несказанно. Небесный-то Учитель больше знает. Он не то что маги египетские[161]… Ваши-то маги куда сколь гордыбачут и превозвышаются, а Небесный Маг их всегда по затылку посрамить может. И посрамляет! Пусть-ко земной маг травку родит, так, безо всего, — ну-ко, пущай он травку одну, махонькую!.. А Небесный Маг ишь какие леса нам вырастил. Вот оно как! Вот и ты теперь, — указал он на меня, — в книжку все… Сказывают, книги пишешь. А что толку? На главе твоей я клобук прозреваю. И когда оный наденешь, тогда истинную науку узнаешь, какая она есть!

— Старец прозорливый! — умилялись рядом. — Это — пророчество!

Пророчество, во всяком случае мне большого удовольствия не доставившее. Увы! С тех солнечных дней прошли многие десятилетия, но пророчество прозорливца так же далеко от осуществления, как и я сейчас от Валаама!

[Обработано в мою бытность в Фалерах, близ Афин.]