На крутом переломе

Глава X

Наверное, около десяти тысяч смен, отработанных на родном заводе, насчитывал за своими плечами наладчик Евгений Осипов. Но в этот день, понимая важность задания, он пришел в цех на полтора часа раньше обычного и принялся тщательно готовить к работе линию: подкручивал болтики, гаечки, обильно смазывал, замерял на допуск поступившие бунты металла. Впервые в истории завода ему предстояло изготовить опытную партию болтов из борсодержащей стали.

Когда около него появился с группой технологов Пармутов, неподалеку от тумбочки, в металлической таре с тонкими ручками были уже готовы несколько десятков килограммов продукции.

Каждый из подошедших брал в руки болты, вытирал паклей и внимательно рассматривал, стараясь найти отличие их от болтов, изготовленных из хромистой стали. Однако простым глазом, без микроскопов, без других приборов, имеющихся лишь в ОЛИРе, никаких различий уловить было невозможно.

Потом появились контролеры. Они тоже брали болты и скрупулезно вымеряли их параметры, стараясь выискать отклонение или какой-либо дефект, но и им сказать «стоп!» не удалось: все соответствовало технологии.

Неожиданное началось перед обедом, и не в корпусе, а в цехе автонормалей, когда известный на заводе автоматчик Лузарнов, сделав переход на изготовление гаек с мелким шагом резьбы, через тридцать минут вынужден был остановить станок — гайки пошли бракованными. По договоренности с Бухтаровым он тотчас вызвал контролеров и сообщил о своем ЧП Пармутову. А сам, чтобы не терять времени, принялся выяснять причину. В чем дело? Может, станок разладился? Может, металл завышенного профиля, думал он. И вскоре Лузарнов понял, что причина брака в метчике, на котором происходило налипание.

В конце дня опытная партия была все же закончена. Довольный этим событием, директор завода в своей комнате для отдыха одел светло-серый костюм, летние с дырочками полуботинки, взял папку с материалами и вышел из кабинета, сказав секретарше, что поехал в райисполком.

Было жарко. Машина недолго стояла на улице, но и этого оказалось достаточно, чтобы она раскалилась, хотя для вентиляции шофер предусмотрительно открыл дверцы.

Солнце нещадно било в лобовое стекло. Никаноров по привычке сел на заднее сиденье, где солнце так не слепило и не жгло, дотронулся до спинки переднего и почувствовал, что обивка была мягкая и теплая, словно по ней провели утюгом. «Что же скажет сегодня председатель исполкома о Марине? — думал он. — Неужели опять ничего? Возможно, появилась какая-нибудь ниточка? Вот ведь как бывает. Жил человек, а теперь — нет его. И этот человек не кто-нибудь, а жена, Марина. Времени прошло немало, а пока одни версии и догадки. Далеко она не должна уехать. Не с кем. Она в своей области. Не иначе. Но и область — это же целое государство: десятки тысяч квадратных километров. А Вадим как переживает. Ничем заниматься не хочет, никуда не ходит и к себе никого не приглашает. И Олег Фанфаронов почему-то перестал к нам ходить. Неужели ему что-либо отец наговорил? Не должно бы».

Никаноров, почувствовав, как и его самого начинает лихорадить, глубоко вздохнул. Ему жалко было Вадима.

Сын переживал так сильно, что не ел более суток и, казалось, отрешился от всего, неделю не выходил из дома, сядет, уставится в одну точку, или ляжет на диван, обхватит голову руками и не пошевельнется, пока отец не позовет. Институт забросил, тренировки тоже, и каждый день, когда Никаноров возвращался с работы, задавал ему нетерпеливо и с надежной один и тот же вопрос:

— Что-нибудь прояснилось, папа?

Прояснения пока не было.

«Эх, Марина, Марина!» — Никаноров надел очки с затемненными стеклами, сложил руки на груди и стал с волнением вспоминать, как они познакомились, как начинали свою совместную жизнь.

Вроде, недавно все было, но, как это ни печально признавать, оказывается, большая часть жизни уже пролетела. А началось все с того, что друг Никанорова, тоже бывший моряк, пригласил его на праздничный вечер. Когда уселись, Никаноров заметил, что за соседним столиком, как раз напротив него, сидит девушка, и именно такая, образ которой не однажды снился ему: с ниспадающими на плечи волосами. Ему захотелось чем-то привлечь внимание девушки, он было попытался подойти к ней и пригласить на танец, но не успевал — опережали другие. «Несмелому всегда не достается», — вспомнилась ему любимая поговорка отца. Надо действовать, решил он. И тут сообразительные моряки, быстро оценив, что к чему, организовали знаменитую матросскую пляску — «яблочко».

Моментально образовался круг. И моряки, лихо подбадривая друг друга, четко и отлаженно заработали руками и ногами.

Не хотел ударить в грязь лицом Тимофей Никаноров и выкидывал такие коленца, что многие подумали: парень, видимо, из какого-нибудь ансамбля, артист, одним словом. А он глазами все косил в сторону приглянувшейся ему девушки, а когда замечал, что и она, улыбаясь, смотрит на него, старался еще больше.

Потом он пригласил девушку на танец. Ему сразу понравились ее как-то по-особому уложенные волосы: гладкие, шелковистые, вроде подобраны один к одному, большие серые глаза. И лицо, словно умытое ранней росой. Никаноров подумал: встречаются в жизни такие лица, не броские, но когда начинаешь на них смотреть, то с каждым мгновением желание смотреть все возрастает. Обаяние, внутренняя теплота исходили из всего ее облика, влекли к ней.

Понимая, что так долго и упорно рассматривать человека и молчать — неприлично, он негромко сказал:

— Меня зовут Тимофей. Тимофей, сын Александра Никанорова. Известного в селе кузнеца. Жестянщика. И вообще на все руки мастера.

— Марина Васильева, — ответила она охотно и, улыбнувшись, отвела взгляд.

— Вы где живете? — спросил он и подумал: «Наверное, из деревни». А Марина, оказывается, и в самом деле родом из деревни, где у нее остались мать и сестра, отец пропал без вести, а здесь, в городе, она жила у тетки, муж которой после войны погиб на посту — он работал милиционером, а сын, женившись, завербовался и уехал на Дальний Восток. «Надо же, — подумал Тимофей, — сколько у нас общего. Она живет у тетки, я — у дяди. Хотя сын его тоже на Дальний Восток собирался, но передумал и остался здесь, кузнецом на автозаводе». Он поделился этим совпадением — глаза Марины засветились еще теплее, довольная, она сказала:

— А мне нравится такое совпадение.

«А может, и эта встреча — судьба? Вот бы жениться? На этой самой Марине?! — и Тимофей, подумав об этом, покраснел от такой неожиданной и нахальной, как ему показалось, мысли. — А собственно, чего тут нахального? Все естественно».

Кончился танец. «Как быстро», — подумал Никаноров, ведя Марину к подругам, и, едва он успел вернуться к своим, как ведущий, округленно четко выговаривая каждое слово, объявил:

— Дамское танго. Приглашают дамы и девушки.

«Вот гонит! Отдышаться после вальса не дал, — возмутился Никаноров и загадал: — Если она пригласит меня, значит женюсь на ней. А чего мне выискивать? Она, это сразу видно, не избалованная. Нашенская, деревенская».

Тимофей Никаноров боялся смотреть в ее сторону. А когда открыл глаза, то вздрогнул от счастья: Марина, зардевшись, шла через круг к нему…

Вспоминая, Никаноров не заметил, как подъехали к невысокому, и, если бы не флаг, совсем неприметному зданию, в котором размещался исполком райсовета, и все сидел, молча, тихо, продолжая думать о своей личной жизни. Он понимал, что уход жены наверняка повлечет за собой немало непредсказуемых переживаний и осложнений. Нетрудно представить, как поведут себя Кудрин и его друзья, когда узнают об исчезновении Марины. И на душе стало скверно.

— Тимофей Александрович, приехали. Уже десять минут стоим, — вывел его из раздумий шофер. — Так и опоздать можете.

Никаноров, словно очнувшись, глубоко вздохнул, вышел из машины, неторопливо направился к зданию.

Председатель райисполкома Кленов, невысокого роста, худощавый, с «ежиком» седых волос, ранее работавший директором одного из крупных заводов, что во многом и способствовало уважительному к нему отношению, поздоровался с Никаноровым и попросил побыстрее занять место, а сам, поправив галстук, почему-то всегда сползавший в сторону, встал:

— Мы собрали директоров самых крупных предприятий района, чтобы обсудить один из сложнейших вопросов Продовольственной программы — ход строительства дороги в подшефном колхозе. Ваши коллективы, честно говоря, плохо строят дорогу. А хуже всех обстоит дело на участке «Красного вулкана». — Кленов вышел из-за стола, прошел к карте и показал где.

Никаноров тоже поднялся, чувствуя, как больно ударили его слова председателя.

— Алексей Иванович, — начал он, — вы все правильно говорите. Мы же фактически на дороге не бываем.

— А почему?

— Потому что нам, как говорят в народе, не до жиру, быть бы живу. Завод в таком прорыве, что, откровенно признаюсь, не могу сказать, когда мы из него выйдем. А вот уж как поправим, подлатаем свою рубашку, тогда, засучив рукава, и возьмемся за строительство подшефной дороги. Сегодня от работы нашего завода зависят судьбы всех конвейерных заводов министерства. А их по стране набирается… В том числе, сами знаете, какие в нем гиганты: ГАЗ, им. Лихачева, другие. Им надо и надо. А вот как это сделать, чтоб не выбить их из графика, чтоб у них не было к нам претензий, сегодня — наша главная задача. И она пока не выполняется.

— Все это так, Тимофей Александрович, — прервал Никанорова председатель райисполкома. — Я понимаю, завод переживает не лучшие времена. Но что ни говорите, завод — это завод. У него девять — двенадцать тысяч рабочих. У него база. Это не село, оторванное от мира нашим российским бездорожьем и брошенное чуть ли не на произвол судьбы с сотнями людей. Не тысячами, а сотнями. Теперь в деревне совсем мало сел с тысячным населением. И надо сохранять их. Села существуют. Издавна. Приспосабливаются, выживают, чтоб дать стране, нам с вами, хлебушек. Вся жизнь их с хлеба начинается и хлебом кончается. Но Продовольственная программа — дело всех. А по строительству этой дороги в районе решение бюро обкома партии и облисполкома принято. Оно, скажу вам, не от хорошей жизни родилось. Я недавно был в районе, и в том хозяйстве, к которому дорогу ведет «Красный вулкан». Скажу, и не думайте, что громко, для колхоза «Возрождение» дорога, в полном смысле слова — тоже возрождение. Возрождение самой жизни. Это решение проблем с кадрами. У меня, — Кленов понизил голос и прошел на свое место, но не сел, а продолжил стоя, — у меня, товарищи, до сих пор не выходит из головы история, которую я услышал в подшефном селе. Был у них старый заслуженный комбайнер Иван Кузьмич Расеин. Участник войны. Обладатель трех орденов Славы. После войны на трудовом посту заработал он орден Ленина. Гордились Расеиным люди на селе. Он был не только лидером в хозяйстве, но и своего рода палочкой-выручалочкой. Как чуть, когда колхозу требовалось получить что-либо дефицитное, жизненно необходимое, — народ к нему: «Выручай, Кузьмич!» И просят его нацепить на пиджак награды. Он слушался. И ходил по служебным кабинетам района и области, выбивая то, что требовалось. Так дошла очередь до дороги. И вдруг Расеин заболел. Медпункта и врача на селе нет. Надо везти в район. Это пятнадцать километров. Дело было в распутицу. Осенью. У них там черноземы. В кузов машины набросали сена, покрыли брезентом и положили на него больного. Сопровождать его поехал сам председатель и еще несколько человек. Выехали за село. От дороги — одно название осталось. Вскоре застряли, но кое-как выбрались. И тут всем стало ясно, что своим ходом машина дальше не пройдет. Председатель послал за трактором. Так на буксире поволокли машину в район. Следом с лопатами шли люди. Шли пока хватало сил. Шли по колено в разбухшем черноземе. Неподалеку, наверное, в километре от райцентра, больной скончался… Кто в этом виноват? Раны, война? Да, в первую очередь, это. И не только. Мы с вами тоже среди виновных. Нашими предприятиями сделан самый мизер: обозначена лишь трасса да завезено песку несколько сотен машин. Полтора километра одели в асфальт. А тут, видите, такой случай. Что дорога для села жизнь — это не из громких фраз. Это и есть первейшая задача дня. Дело всех. И еще какое дело! В нем не только судьбы села, в нем наша жизнь, наше будущее. И стыдно нам, горожанам, уходить в кусты. Думаю, еще наступит время, когда на предприятиях города станут формировать отряды плодородия. Резервы заводов всегда больше, чем резервы села. Вы хорошо это знаете. Прошу не забывать о случае с Расеиным. Без Расеиных не будет России, великой нашей Родины.

Директоров рассказ об Иване Расеине потряс, заставил по-новому взглянуть на деревню, на задание, порученное им выполнять в подшефном районе.

Никаноров вспомнил свою родную деревню, отца, который неотрывно от земли прожил всю жизнь, порой не имея в достатке самого необходимого — хлеба и соли, вспомнил, как он жаловался ему на то, что у нас долго не доходили руки до деревни, до села. «Нам и хлеб даже, бывает, раз в неделю привезут. И врача не найти во всей округе. Есть в соседнем селе фельдшер. А что за кабинет у него? Убогая комнатенка. С одним окошком. Да полочка со склянками и разными банками. От чирея не может как следует вылечить». Отец курил и бесстрастно ругался.

— Мы свое задание выполним! — заверил, вставая, Никаноров.

Его поддержали остальные.

Закрывая совещание, Кленов просил все согласовать и обсудить на месте еще раз, чтоб взяться по-настоящему за дело, и когда стали расходиться, сказал Никанорову:

— Останьтесь на минуту, Тимофей Александрович. — Подошел к дивану и предложил присесть рядом. — К сожалению, ничего хорошего сказать не могу. Жены вашей нигде не обнаружили. У милиции есть последний шанс — объявить всесоюзный розыск. Схема отработана: размножат фотографию. Потом разошлют по участкам — и найдут вашу жену, если она жива.

— Вот именно, «если жива», — глухим, словно другим голосом, в задумчивости согласился Никаноров.

— Поэтому, — предлагал Кленов, — давайте подождем немного еще. И не будем делать преждевременных выводов.

Никаноров тяжело вздохнул и согласно кивнул головой, потом, пожав на прощанье руку Кленову, поехал на завод.

Как всегда, перед оперативкой Никаноров находился в кабинете один. Ему нравилось это уединение. И хотя внешне он казался спокоен, в действительности мозг его напряженно работал. Перелистав материалы к оперативке, он сделал несколько пометок в блокноте, потом позвонил главному диспетчеру.

— Принесите мне данные по двадцать второму и шестьдесят девятому кольцу. Это первое. Второе: проверьте вот эти позиции — 0128, 0225, 0160. Звонили из министерства. В этой декаде ими плохо обеспечиваем Ульяновск и Тольятти. Проследите, чтоб не подвели.

— Хорошо, Тимофей Александрович, Ульяновск и Тольятти я возьму под контроль.

Вскоре данные, которые затребовал директор, лежали на его столе. Пробежав по столбикам цифр и сравнив их с теми, что были в записке, продиктованной из министерства, Никаноров успокоился: расхождений больших не было. На лбу его расправились складки, и вскоре он уже полностью переключился на свои личные пометки, знаки вопросов, на точечки, которых в блокноте было множество.

Двадцать ноль-ноль. Пора начинать.

Никаноров, слегка повернувшись влево, включил пульт, и огоньки замигали на панели, вызывая какое-то радостное оживление.

— Пружинный, как обстановка? У вас тридцать тонн отставание по клапану. По кольцу. Мы уже говорили с вами. В чем дело? И о работе транспорта прошу доложить, Виктор Петрович.

— Говорит Зарубин, — новый начальник пружинного цеха, хотя в производстве и не был новичком, но волновался. — Тимофей Александрович, вы правы: обстановка у нас не из лучших. Но дело не в нас. Во-первых, металл на клапан подали бракованный: ломался. Пока меняли маршрут, темп потеряли. Теперь металл получили. Хороший металл. Почему так говорю? Потому что сейчас закончили наладку: пружина пошла. Но если не дадут три погрузчика, причем до утра, а не на час-два, то план не гарантирую. И еще одна просьба.

— Виктор Петрович, — перебил его Никаноров, — вы не ответили на мой вопрос, а уже с просьбами.

— Извините, Тимофей Александрович. По кольцу, заверяю вас, закроем все позиции.

Никаноров улыбнулся. Ему определенно нравился этот крепкий, загорелый холостяк Зарубин, любивший носить рубашку в крупную клетку. Эта его рубашка и привлекла внимание Никанорова: как ни придет директор в библиотеку, где он любил порыться в новинках и сам, за столом уже сидит этот крепыш. С тетрадками, с книжками. Никаноров поинтересовался у библиотекаря, что, дескать, за парень? Оказывается, крепыш в рубашке с крупными клетками работает начальником участка, готовится к защите кандидатской. На заводе оказался по распределению. Директор записал фамилию, а потом потребовал его личное дело. Послужной список Зарубина его устраивал — из самой гущи народа: тракторист колхоза «Парижская коммуна», армия, институт, цех автонормалей, где работал мастером, потом начальником участка. Никаноров пригласил его к себе. И вот прошло всего несколько месяцев, как в пружинном заговорили, что рука у Зарубина твердая.

Чувствуя, что немного отвлекся, Никаноров поспешно произнес:

— Слушаю вашу просьбу, Виктор Петрович.

— Прошу отдел сбыта, чтоб вагонами меня не зажимал. И транспортом помогите. У меня все, — окрепшим и более уверенным голосом высказал Зарубин.

— Заготовительный, что у вас с клапаном? — продолжал оперативку Никаноров.

— Проталин говорит. Задержка, Тимофей Александрович, вышла — мотор сгорел. В тринадцать часов случилось. Пока меняли… Но мы работаем на двух станах. Металл будет.

— По пружинному, — подводил итоги Никаноров, — вагоны цеху дать. Северков, почему погрузчиками не обеспечили?

— Аккумуляторы сели. Заряжаем. Да и людей у меня больше нет. Хоть сам за баранку садись.

«Наверняка, Зарубину подножку ставит, — подумал Никаноров. — Кому ставит? Конечно, не Зарубину, а мне за своего друга».

Никаноров выпрямился и более жестко заговорил в микрофон, чем-то напоминающий миниатюрную головку змеи:

— Заряжать, товарищ Северков, надо не в рабочее время. Предусматривайте на будущее. О людях заботьтесь сами. Вы начальник цеха. И как это сделать — знаете. А если нет людей, можете попробовать сами. Не возражаю. Порулите. Это никогда не лишне. — Никаноров переключился на корпус холодной высадки. — Доложите обстановку, Кузьма Петрович.

— По тоннажу, по валу… декаду… по… завал, — пробурчал в эфир Фанфаронов.

— Непонятно. Говорите в микрофон. Нормально. И не кричите, если не трудно.

— По тоннажу, по валу, говорю, декаду вытянул. По номенклатуре — завал. Особенно М‑6, М‑8.

— Как же так, Кузьма Петрович? Я ведь вас просил лично проследить за болтами этих позиций?

— Виноват, Тимофей Александрович, где-то не дожал.

— Надо не жать, а организовывать. И спрашивать. Чтоб производственный механизм как часы работал.

— Всю вину на себя брать не могу. И не собираюсь. Не в первый раз подвел Яктагузов. Замучил с этими шурупными плашками. А его никто не ругает, никто с него не спрашивает. Ему только знамена присуждают.

«Ну, прорвало», — подумал Никаноров и приостановил:

— К чему так злобно говорите? Он же коллега. Организуйте работу в корпусе, как у Яктагузова, и у вас будут знамена. С инструментальщиками мы сами разберемся. Я на днях лично зайду к ним. У вас, Кузьма Петрович, другая причина. Вы темп потеряли. Потеряли после первой декады, когда линии на втором участке были выведены из строя. Ваш метод — это вчерашний день. Теперь другое требуется. Научная, рассчитанная по часам и минутам организация труда. Основа же всего — ответственность и дисциплина. Это касается всех, товарищи. Психология многих должна стать другой. Предупреждаю: спрашивать за выполнение государственного, — Никаноров интонацией голоса выделил последнее слово, — государственного плана буду со всей строгостью.

Выслушав отчеты руководителей других цехов, Никаноров подвел итог чуть ли не одной фразой:

— Темп не сбавлять. Не расслабляться. Много претензий к автотранспортному, железнодорожному цехам, отделам снабжения и сбыта. Руководителей этих подразделений прошу учесть все замечания и снять вопросы с повестки дня. Об исполнении доложите завтра. Теперь о строительстве АПР. Прошу, Разживин, кратко информируйте, что сделано.

— Говорит начальник строительного цеха Разживин. Обстановка, Тимофей Александрович, на объекте не простая. Но дело движется. Монтажники устанавливают мостовые краны. Мы закончили перекрытие пролетов. Ведем, вернее заканчиваем остекление. Кругом — горы мусора. У нас нет подсобников. Цеха зажимают. И вообще еще раз говорю: людей маловато.

— Почему маловато? — Никаноров сделал паузу. И тут же, не дожидаясь ответа Разживина, продолжил: — Спросите с цехов, потребуйте выделения по разнарядке. Исполнение кому поручено?

— Мне.

— Так исполняйте. Поработайте с коллегами, а завтра, к концу дня, доложите обстановку. С вами все. Теперь мне хотелось бы послушать секретаря комитета комсомола. Иван Николаевич, как у вас насчет стройки?

— Тимофей Александрович, — начал Перьев. — Докладываю: над строительством АПР берем шефство. Решение комитет принял. Сегодня во вторую смену первый выход: сто комсомольцев. Лично сам, вместе с прорабом, организовывал их работу. Площадка от мусора будет очищена. В помощь монтажникам, электрикам, слесарям подбираем специальные группы. В комитете вывешен график, в нем каждой комсомольской организации определены численность и время. Ответственный — Перьев.

— Прошу, Иван Николаевич, не ослаблять контроль над стройкой. Для нас АПР — все. Это стабилизация работы завода. Это — победа. Теперь у меня вопрос к Бухтарову и Фанфаронову: ответьте, почему у вас отставание по анодированной продукции? На старом оборудовании — дело не улучшится. Так и будете хромать. Надо форсировать пуск автоматов покрытия. Вашей руки на монтаже не чувствуется. Неувязок оказалось гораздо больше, чем мы предполагали. Главный инженер лучше вас следит за агрегатами. Почему в корпусе, товарищ Фанфаронов, так долго возятся с лентой передвижения? Что, до сих пор барабаны останавливаются не против ванн?

— Не могу сказать. Не в курсе, — хрипло, подавленно ответил Фанфаронов.

— Что значит: «Не могу сказать». «Не в курсе». Вас что, не интересует пуск автомата? Нравится воевать с красным цветом? Мы не позволим давить нас дефицитом. «Не могу сказать». Директору, главному инженеру завода надо знать, а товарищу Фанфаронову наплевать. Запомните все: на оперативку, на совещание четырехугольника прошу приходить максимально осведомленными. Тех, кто не знает дел цеха, буду оставлять для беседы. И не о звездах и луне, не о хоккее и шахматах — о соответствии занимаемой должности.

Никаноров неожиданно умолк — в голове его созрело решение. Раз без конфликта с общественностью Фанфаронова убрать пока нельзя, придется ускорить перестройку. Устраним это ненужное звено — корпус. Оставим в нем цехи. Начальник цеха — директор завода. Начальники цехов, думал Никаноров, молодые. Все с высшим образованием. С ними работать можно.

В эфире было тихо. И если бы знал Фанфаронов, что в этой тишине решается его судьба, он, наверное, нарушил бы эту тишину, взорвался, и голос у него был бы не хрипло подавленный, а разгневанно-обиженный.

Выдержав паузу, Никаноров несколько посветлел и голосом без прежней холодности спросил:

— Цех автонормалей, что у вас с центрифугой для сушки?

— Мы уже отладили, — уверенно отвечал Бухтаров. — Как раз перед оперативкой закончили. Перекос при монтаже был.

— Спасибо, хоть вы порадовали. Тем не менее, оба, вы, Бухтаров и Фанфаронов, в первую очередь, отвечаете за пуск автоматов. Думаю, настала пора уяснить, что с пуском этих агрегатов десять операций полностью автоматизируются. Повысится культура производства. Людям и труд станет в радость. Даже на таких громадинах. И в этом мне приходится убеждать тех, кто сам должен надоедать мне по разным вопросам, связанным с пуском. С завтрашнего дня прошу каждого из вас докладывать о ходе монтажа и отладки не главному инженеру, а мне. Дело в том, что Андрей Семенович уезжает за границу. На сегодня все. Оперативка закончена. Напряжение и темп прошу не ослаблять. С первых дней. Желаю удачи. До свидания.

Никаноров облегченно вздохнул и принялся убирать бумаги со стола в сейф, потом перевернул страницу — и его взору предстал столбик новых вопросов, он бегло пробежал их, чтобы дать заряд мозгам, чтоб зрело решение, и только успел захлопнуть блокнот, как по городскому телефону позвонил сын:

— Папа, ты скоро придешь?

— Уже собираюсь.

— Насчет мамы ничего не прояснилось?

— Ничего, сынок. Пока все без перемен. Я скоро приду, поговорим подробней.

— Приходи быстрей. Дед приехал.

— Ладно, Вадим, скоро буду. — А про себя подумал: как бы хорошо было, если бы сейчас дома хозяйничала Марина. Все умела и успевала делать сама. И как вкусно готовила. Да разве в этом дело? Сами бы все сделали, лишь бы она жила дома.

…Совместная жизнь Никанорова с Мариной началась, как и у многих других его одногодков: еле концы с концами сводили. На черный день откладывать было нечего, и они особо не сожалели об этом. Первые годы супруги жили у дяди Никанорова, Григория. Дом у него — под стать хозяину, добротный, пятистенный, под железной крышей, с небольшим пристроем, в котором он и поселил своего племянника, — утопал в зелени. Но зелень была не столько эстетическая, сколько, с крестьянской точки зрения, практическая: яблони, вишни, смородина, крыжовник, малина — словом, все, что родило и что можно было есть. Крестьянин чистых кровей, хотя и жил в городе, Григорий по-прежнему любил землю, и к тем, кто смотрел на землю, как на кормилицу, относился почтительно. Считая, что племянник его из-за науки своей от земли еще окончательно не оторвался, он отдал ему небольшой участочек, перед окнами, напутствуя:

— Клочок земли не страх какой, но прокормит, если не поленитесь. — Дядя хитро улыбнулся, похлопал Тимофея по плечу: — Ленивых в роду Никаноровых не было.

Оправдывая доверие, молодые посадили на участке всего понемногу: помидоров, лука, огурцов, а по краям, узкой полоской, для красоты — мак. И еще: Марина с трудом отвоевала грядочку под цветы. Она любила цветы, при виде их лицо ее добрело, становилось для Тимофея еще милее. И когда они полностью созревали, Марина нарезала букет и ставила вазу с цветами на середину стола, довольная и какая-то просветленная.

— Раз ты мне не даришь цветы, я сама себе подарок сделала. Ты посмотри, Тим, красота какая! Сразу и в комнате стало уютнее. Неужели ты не понимаешь этого?

— Кому нужна эта мертвая красота? — возмущался Тимофей.

— Она не мертвая! Цветы живут. Они в воде. Живут они!

— Нет, они умирают. Красота тогда настоящая, когда развивается в естественных условиях. В природе, а не в твоей стекляшке.

Это был единственный в их жизни конфликт, и с того раза Никаноров всегда стал покупать Марине цветы, хотя от своих взглядов не отказался. И уже много лет спустя, после того как первый космонавт мира Юрий Гагарин сделал виток вокруг планеты, а потом трагически погиб, Никанорову попалась в руки книга Юрия Нагибина «Переулки моего детства», где в новеллах о космонавте Никаноров вычитал, что Гагарин ненавидел цветы в горшках и вазах и постоянно грозился выбросить их на помойку. Его возмущало насилие над природой растения, которому место в поле и в лесу, а не в комнатной духоте.

— Понимаешь, Марина, какое совпадение? «Его возмущало насилие над природой растения». А мы? Что делаем мы? И ты в частности? Ты безжалостно выщипываешь их, эти бедные растения, словно перья с живой птицы. Каково, а?

Марина прочитывала нагибинские строчки о космонавтах, улыбалась натянуто, неестественно и молчала.

Каждый оставался при своем. А потом, потом она со своими подругами с фабрики, где работала инженером по бризу, поехала за грибами…

В кабинет директора вошел главный диспетчер завода.

— Тимофей Александрович, по заданию министра все сделано. Сам проверил.

— Хорошо. Проследите, чтоб вовремя отправили, — отпустив диспетчера, Никаноров поднялся. Надо торопиться, подумал он. Ведь отец приехал. Вот как получается, отец чаще находит время, чтоб навестить нас. Почему у нас никогда для родителей не хватает времени? Может, они нас любят больше, чем мы их. Как бы ни было, отец опять приехал. А когда я был у него в последний раз?

Редко выбирался Никаноров в родные края, хотя тянуло туда, иногда они ему снились, он просыпался и давал себе слово — обязательно съездить в село, пройтись по памятным местам детства и юности. А главное — порадовать мать и отца.

Это было в грибную пору. Никаноров-старший передал ему через однополчанина, что грибов — косой коси и чтоб не теряли ни одного дня, иначе слой пройдет. И Никаноров, забрав свое семейство, взялся за руль новой «Волги», которую ему тоже хотелось посмотреть в дороге, как она поведет себя.

Доехали хорошо. У дома их встретил отец. Не торопясь, сноровисто раскрыл ворота, подготовил в один миг место для машины, убрав пустые бочки и ошкуренные бревна, радостно приговаривая:

— Наконец-то пожаловали. Думал, уж и не приедут. Ан, обрадовали. И правильно сделали. Утра туманные, а ночи теплые — и грибы идут, как на дрожжах. Давно такого не бывало. Сразу сейчас и подготовимся, а потом и застолье справим.

Довольный, отец бегал по подворью, шумел, разогнал кур на погребе, в сенях нечаянно наступил на дремавшего в углу Шарика, жалея, матюкнул его, чтоб под ногами не болтался и настойчиво продолжал поиски своих облегченных резиновых сапог. Потом, с досады махнув рукой на эти невесть куда запропастившиеся сапоги, уселся возле дома, перед окнами, вынул кисет с махоркой и закурил.

— Едрена жисть, куда подевались эти сапоги. Вроде, как на днях видел, а не найду. Мать, — окликнул он проходившую в погреб за соленьями и молоком жену, — ты, случаем, не видела сапоги?

— Это урезаны которы?

— Они самые.

— Дак ведь они у тебя в корзине. Фуфайкой прикрыты.

— Совсем память отшибло, — не убирая кисет в карман, сетовал Никаноров-старший. Кисет на виду он всегда держал долго, чтоб обратить внимание и завести разговор о нем. В войну его подарила жена, к дню Красной Армии. И в одном из боев пуля пробила кисет, а тела не коснулась.

— Мать сказывает, что кисет заговорила. Вот ведь как в жизни бывает. А то, говорят, нет судьбы. Каждому человеку свое на роду написано. Рядом люди, может, и лучше, чем я, — полегли. А меня не задело. Правда, и я не лыком шит.

Возле отца собралась целая толпа — большинство родные, узнавшие, что приехал Тимофей на своей «Волге». Вскоре всех позвали в дом. «Посидеть и поговорить, — подумал Никаноров, — придется долго». И он не ошибся.

Устав с дороги, спали хорошо, но всего часа четыре. Однако встали дружно. Быстро умылись, собрались, выпили по кружке топленого молока и пошли в лес — благо, дед все собрал загодя.

Грибы, хотя и нечасто, но попадались на полянах, по двадцать штук, разной величины и нечервивые. Однако Никанорова поражало не это, а удивительная тишина, стоявшая в лесу. Что, подумал он, здесь разве нет никакой живности? Может, рано? А когда появилось над лесом солнце, спросил отца:

— А почему в лесу такая тишь?

Никаноров-старший довольно улыбнулся:

— Догадался! А я иду и мыслю держу: заметит аль не заметит? Заметил. Это хорошо. Сохранилась в тебе наша, крестьянская закваска. Усек, значит, что лес другим стал. Все дело в химии и мелиорации. Да, в передовой химии. Программной мелиорации, все по линии прогресса, по науке. А на деле — ни птицы, ни зайца, ни прочей живности не стало. Уж сколько мы протопали, а никакого даже стервятника, ни дятла не встретили. Вот сейчас перейдем в другой, фрулиминский лес, и что увидишь — глазам не поверишь. — И он замолчал.

Так и шли молча, наверное, около получаса. Потом вдруг стало светло — бор кончился. И взгляду Никанорова предстала ужасная картина: в заболоченной низине торчали голые стволы деревьев, без листьев, без верхушек.

— Полюбуйся, Тимофей! — Никаноров-старший вынул кисет. — Разве деревья? Это плоды вмешательства человека в природу. Опыляли леса от вредителей. Да ишо даржунские заводы сколько всего выбросили. Потом магистраль проложили, газ и высоковольтку провели. Все для человека, а лес пропал. Остались жерди огородные. Ущерб никто не считает: Россия богатая. Точнее, как все получилось? Очень просто. Под рокаду рубили и копали. Под газопровод — рубили и копали. Под ЛЭП — рубили и копали. Не лопатами. Машинами. И докопались. Перекрыли грунтовые воды. Вмешательство велось массированное. За это и получили: в одном массиве — тысячи гектаров — все затопило. Сам видишь. Приди теперь сюда на охоту. От зайца, вообче от всякой живности, и след простыл. А в другой стороне — все посохло. Нет, брат, в природу грубыми руками нельзя. С ней сообразно следует обращаться. Вишь, сколько леса загублено? И нет ответчика. Зато когда мужик срубит для подворья сосенку, другую — ему показательный суд уготован. Заснять бы кино про эти палки, да показать народу. Вот тебе и связь науки с производством. Я недавно зайца голого, без шерсти видел. Вот картинка! Голый, тощий заяц. Глядит на меня, а не бежит. Понимает, зачем он мне такой? А мы капиталистов ругаем. Капиталист, небось, не стал бы так с лесом обращаться. За каждый квадрат, поди, спросил бы, что и как сделать, дабы лес не умертвить. А в чем дело? Почему бы он спросил? Да потому, что квадрат у него свой! А у нас — государственный. Народный. А у семи нянек дите всегда мокрым ходит.

— Да, ты прав, отец, — вспомнив случай с даржунским заводом, вступил в разговор Никаноров. — Как-то меня пригласили на заседание комитета народного контроля, когда обсуждали руководство даржунского завода за нарушение закона об охране природы. Они выброс сделали. Зимой было дело. Думали — никто не узнает. Подо льдом не увидят. И к весне никакого следа не останется. А сообщил тот, кто был непосредственным исполнителем. Видимо, не по себе человеку стало от содеянного, вот совесть и заговорила. Сброс оказался очень большим. Последствия его ужасны! Водолазы работали на протяжении нескольких километров. В общей сложности рыбы погибло столько, что ее хватило бы на год для работы областному рыбкомбинату.

— А спрос какой за это? — шумел, зло ругаясь, отец, торопливо сплевывая табак, попавший в рот.

— Да можно сказать, что людей просто попугали: на директора, главного инженера и еще на несколько человек, повинных в этом безобразии, сделали начет.

— Что это такое?

— Вычли в пользу государства. По месячному окладу с каждого.

— И все?

— Все.

— За это сажать надо. Всю реку загадили, а к ним гуманность проявили. Ее не в таких случаях проявлять надо.

Вспомнив поездку к отцу, Никаноров поймал себя на мысли: почему же не выкраивается времени съездить к своим родителям? Ведь это тоже безответственность. Интересно, о чем сегодня отец заведет разговор? А ведь заведет обязательно.