На крутом переломе

Глава XVIII

Москва! Она в последние дни не выходила из головы Никанорова. Для поездки в Министерство имелось немало хорошего, что могло порадовать руководство. Далее. Пользуясь случаем, надо было в то же время забить несколько таких вопросов, разрешить которые способна только Москва. Доложу, думал директор, что в производстве крепежа из новой стали результаты достигнуты прекрасные. «Налипания» на резьбу не стало. Автоматы работают как часы. Годность продукции стопроцентная. Однако полностью перейти на технологию изготовления продукции из борсодержащих сталей заводу мешает три «но». Первое «но» — нет самой стали. Это зависит не от нас. Перестройка производства черной металлургии — компетенция самых высших инстанций. Надо выходить на министра. И еще выше.

Второе «но». Даже если не нынче-завтра мы получим сталь, все равно полностью перевести производство на новую технологию изготовления продукции не сумеем. Институт «Ктиметиз», с которым заключен договор, обязательства свои не выполнил. Он должен был ввести в отраслевые стандарты применение борсодержащих сталей. Однако не сделал этого.

Третье. В чертежах УКЭР-Газ тоже должно быть введено указание о допустимости применения этой стали. Оно тоже не сделано. Необходимо решить эти «но». Надо включать министра, чтобы ввести в действие, как говорится, тяжелую артиллерию.

И в самом деле, перевести черную металлургию на производство борсодержащих сталей — вопрос неимоверной сложности. Даже при всей очевидности экономической выгоды. Проще решить вопросы, которые в компетенции института.

Вскоре, договорившись с министром о приеме, директор «Красного вулкана» уехал в столицу, где прожить пришлось гораздо дольше, чем предполагал. Вместе с министром был на приеме у заместителя Председателя Совета Министров, потом в ЦК. Поставленные вопросы приняты, даны команды для исполнения. Никанорову понравилась эта поездка, как и события, которые пришлось пережить после возвращения из столицы. Первое было связано с Ольгой. Столько к ней не ездил. Все это время он мучительно ожидал, какие же шаги сделает шофер второго секретаря райкома партии. Скажет ли ему? Если бы сказал, Каранатов давно бы пригласил на беседу. И неизвестно еще, чем бы закончилось. Однако пока все тихо. Значит, бояться нечего. Но надо быть более осторожным. Пора и навестить, иначе совсем человека забыть можно. Да и ей каково? Давно не ел ее чебуреки! Как она вкусно их готовит! Объедение! Чем больше ешь, тем больше хочется. Ольга! Иногда Никанорову казалось, что он не выдержал бы той нагрузки, которая свалилась на его плечи, если бы не она.

Ольга позвонила ему сама. И когда Никаноров снял трубку, сердце его дрогнуло. Голос ее он узнал сразу. Опережая, поздоровался:

— Здравствуйте, Ольга Алексеевна. Рад слышать ваш голос! Вы тоже? Спасибо. Как сегодня, можно поужинать у вас? — услышав согласие, улыбнулся, посветлел. Ольга редко ему отказывала. Лишь когда болела или к ней в гости приезжали родные.

Обычно Никаноров приходил к ней усталым, и она, радостная, встречала его в прихожей, обнимала, целовала и сразу посылала в ванну, чтобы принял душ.

— Обязательно контрастный принимай, — напутствовала она, — забудешь все неприятности. По лицу вижу — они у тебя немалые.

Он и сам начал понимать теперь пользу этого контраста. Как проделает холодное-горячее раза три-четыре, так чувствует себя молодым.

Пока он мылся, Ольга готовила ужин. И когда Никаноров, одев махровый халат, который она подарила ему к Дню Советской Армии, выходил из ванной и появлялся на кухне, стол был накрыт. И на кухне аппетитно пахло чебуреками. Никаноров подходил к столу и садился в угол, за холодильник — это было его любимое место.

Ольга ради встречи наливала по рюмке коньяка — больше она никогда не позволяла, — и они начинали ужинать.

— Как ты вкусно готовишь! — съедая очередной чебурек, говорил Никаноров.

— Я уже слышала.

— Ну и что? Еще послушай. Кстати, я не спрашивал, где ты этому научилась?

— По книге. «Домовая кухня» называется. И на практике. А что у тебя нового?

— Было и у меня новое. Вадима забирали в милицию.

— За что? Ведь он же, с твоих слов, вроде не хулиганистый?

— Да, все так. Но тут совсем другое. Несколько дней не ночевал дома. Я, говорит, папа, на дежурство задействован. Вхожу в группу центра. Нашего факультета. Нашего института. Интересуюсь: какое такое дежурство? Что-то раньше не было. — «Правильно, говорит, раньше не было. Теперь другая жизнь началась. Да потом объясню. Все подробно». После этого разговора гляжу: нет Вадима сутки, потом вторые. Тут уж я забеспокоился и хотел забить тревогу. Но мне позвонили ребята из его института. Они сказали, где он. Как раз в это время ко мне приехал собкор Пальцев.

— Вы с ним подружились?

— Да, как-то само все получилось. Он неординарен. Это его заметка о прекращении строительства метро. В центральной прессе. А все дело началось с площади Буревестника. Станцию метро хотели на ней сделать. Площадь огородили. И люди выступили против того, чтобы испохабили это последнее, не разрытое в городе место. У противников строительства станции метро на площади аргументов немало: реликтовые деревья нельзя губить, целесообразно перенести станцию выше — на площадь Лядова. И третье. Вопрос проектировщикам. Почему у них один вариант станции? Собрали уже пятьдесят тысяч подписей. Обратились к городским властям. А когда увидели, что с ними не хотят по-серьезному разговаривать, раскинули на площади, за забором, палатки. Местные власти забеспокоились. Это же демонстрация! Такого у нас не бывало, наверное, со времен революции! Надо снести палатки. А как? Теперь, в период гласности и перестройки, это ущемление прав человека. А в сквере, у памятника Максиму Горькому, который говорил, что человека уважать надо, с утра до вечера — толпа. И не десятки, а сотни, тысячи людей грудью встали против строительства станции на площади.

Власти убрали бетонные плиты — забора не стало. Палатки оказались на проезжей части — это посчитали нарушением общественного порядка и всех, кто был в палатках, забрали. Вадим в их числе. Но строительство-то приостановили!

— А что Пальцев говорит по этому поводу? — поинтересовалась Ольга.

— Что он говорит? Говорит, что мы отвыкли от демократии. У нас только слово демократия, а самой демократии нет. Я тоже, — делился Никаноров, — побывал на пленуме обкома партии, потом на сессии. Кроме докладчиков, запланированных выступающих, брали слово и другие. Они выходили к микрофону, установленному в зале, а говорили по написанному и согласованному тексту. Это так называемый бюрократический камуфляж. Показуха. Бюрократическая игра в демократию. Людей, которые выступают у микрофона, тоже готовят. А так, сами по себе, они боятся сказать. Вдруг что не так? Что подумают тогда обо мне? Десятилетия застоя свое сделали. Люди спят. А сколько лет и сил потребуется на то, чтобы вывести их из этой спячки?

— Смело вы говорите. Кстати, статьи вашего смелого друга Пальцева дали какой-то результат? Ведь в них речь шла не столько о работе обкома партии, сколько о роли в ней первого секретаря. Роли этой не видно. Ничего нового он не привнес в работу. Однако по-прежнему на своем месте.

— Должен сказать, что за последние десять лет таких глобальных материалов по области не было. Так обстоятельно, по полочкам разложена вся экономика, стиль и методы обкома партии. И никакого движения вперед. Сколько лет практически топтание на месте. Рост столь незначителен, что и говорить о нем неудобно. Материал подан таким образом, что все считали, что первому — крышка. Недавно я встречался с Пальцевым. Он материал по истории завода вернул. Дополнение в книжку пишет. Я высказал ему оценку статьи и предположения о ее последствиях.

Никаноров замолчал. Он вспоминал состоявшийся разговор с Пальцевым.

Выслушав комплимент за материал, Пальцев закурил и согласно кивнул.

— Все верно, Тимофей Александрович, такого материала не давали более десяти лет. Давно надо было спросить, а чем конкретно проявил себя этот первый? Ничем. Лишь призывы и начинания, оставшиеся от предшественников и громко воспетые нами, журналистами. Помните? «Ни одного отстающего рядом!» «Это не только лозунг, но и нравственная норма». Знаете, чьи это слова?

— Догадываюсь. По-моему, Брежнева?

— Да, его, Леонида Ильича. Он бывал в области. На вашей гостеприимной волжской земле им выпито и съедено немало. Однажды в тесном кругу, когда бывший первый — обаятельный, эрудированный человек — рассказал очередной анекдот генеральному, Леонид Ильич совсем растрогался, смеясь и вытирая слезы, сказал: «Вы меня окончательно очаровали». Мне это известно от одного из участников той исторической встречи. И эта фраза «Вы меня окончательно очаровали» тоже историческая, с последствиями.

— С какими последствиями? — удивился Никаноров.

— С такими. Прошло немного времени и первый вашей области оказался в Москве. И стал одним из самых молодых секретарей. А здесь, у вас, на пост первого рекомендовал свояка, к сожалению, свояк этот не оправдал надежд. До него первые были деловые. Мосты, вокзалы, больницы, животноводческие комплексы строили. При нынешнем в области ничего примечательного. Одна кадровая чехарда.

— Теперь после ваших статей, наверное, вопрос по нему решат? — высказал свои предположения Никаноров.

— Мы с коллегами тоже так думаем. Когда я был в Москве, — рассказывал Пальцев, — работники ЦК, забегая вперед, делали выводы: «Ваш первый теперь не устоит». Устоять и в самом деле было трудно: три подвала в нашей газете, да в ЦО еще два «кирпича». Казалось, прихлопнули намертво. Так думали. Таково было мнение. И лишь ваш первый опять-таки нашел выход. Никто не мог додуматься до этого. Он тоже. Говорят, ему кто-то посоветовал. Все считали: лучшим ответом на такие материалы будет жертва. Жертва первого. Он, ваш первый, был другого мнения. И тут сама судьба пошла ему навстречу. На пенсию провожали председателя облсовпрофа. По старой схеме обговорили замену. На конференцию первый пригласил с собой второго. Обычно ходил один. Люди не сразу догадались, с кем пришел первый. А он, оказывается, уже согласовал вопрос в ЦК. В ответ на статью — снимем второго, ведающего вопросами промышленности.

— Борьба за кресло, — возмущался Никаноров.

— Все именно так, Тимофей Александрович. Так вот, когда дело дошло до выборов нового председателя облсовпрофа, первый встает, дергает как обычно правым плечом и говорит: «Бюро обкома по согласию с Центральным Комитетом предлагает на эту должность второго секретаря обкома».

— Уму непостижимо!

— А когда эта история со вторым стала известна в столице уже более широкому кругу, мне там сказали: «Ваш опять чудом удержался». А какое чудо? Родня. Такова жизнь, Тимофей Александрович. Таков итог выступлений двух газет.

Неторопливо рассказав об этой беседе с Пальцевым, Никаноров посмотрел на Ольгу и удивился тому, что ее всегда так интересует политика, жизнь области и страны. Слушать будет, пока не устанет.

— Сегодня, — Ольга слегка разрумянилась, — наш разговор за ужином носит политический характер. Давай, сменим пластинку. А то в газетах такого начиталась — даже не верится, что это про нашу социалистическую родину. Кто и куда нас вел? Ну да ладно, поживем — увидим. Одно можно сказать: человек, решившийся сказать правду народу об этом, — смелый. А ты?

…Домой Никаноров возвращался поздно. Наверное, разбужу Вадима. Он чувствовал, что губы его слегка припухли. Ольга с каждой встречей нравилась ему все больше. И как хорошо, думал он, что я встретил ее. А ласкает как! И даже не верится, что меня можно еще так любить. Говорит: любит. Ну и пусть любит. Никому от этого хуже не станет. И от меня не убавится. А как ей жить дальше? Может, она замуж выйдет? Стоит ли губить ей жизнь? Может, не встречаться с ней? А зачем совершать насилие над собой, если нам хорошо, так прекрасно быть вместе? Всем известно, что любое насилие — противоестественно. Да и как жить, если не будет Ольги? Долго ли могут длиться наши отношения? Пока сказать трудно. Однако прервать их не могу. Не хочу. Выходит, надо продолжать тайные встречи. О других говорить пока неудобно. У нас четко определен порядок отношений между мужчиной и женщиной: брак. Без брака все противопоказано. Все в браке. А вот мы с Ольгой — вне брака. И нам хорошо. И ничего больше не надо. И пусть это будет как можно дольше. Интересно, есть у нее кто-нибудь или нет? Как следит за собой. Какое ухоженное тело. Она понимает меня. Поэтому так легко с ней. И нечего забивать голову ненужными рассуждениями. Сколько людей живут такой жизнью? И ничего. Лишь бы Вадим спал. А то, не дай бог, заметит припухшие губы.

Никаноров, едва вошел в прихожую, сразу почувствовал запах меда и масла, которые могла прислать только мать. «Неужели она приехала? Наверное, отец. Мать не любит хозяйство людям доверять. Все сама. Значит, приехал отец».

Улыбаясь, Вадим сообщил:

— Дедушка приехал.

Никаноров кивнул головой, быстро прошел в комнату, обнял отца и крепко прижал к груди.

— Ну, отец, обрадовал. Праздник нам устроил. Спасибо, что решился.

— Я слов на ветер не кидаю. Прописал ждите — и вот я туточки. Это ты все собираешься. Да, видно, плохо. Вот уж кто-то из нас умрет, тогда приедешь. Не сомневаюсь.

— Да брось ты, отец? О чем говоришь? Разве в том дело, что не хочу? Мне и хочется, если бы ты знал как, но пока не волен. Не имею права завод бросить. Даже на воскресенье. И вообще, пока не поставлю его на ноги, ни о какой поездке не может быть и речи. И не обижайся. Лучше расскажи, как живете, что нового, мать как?

Никаноров-старший прокашлялся, погладил себя по груди, расправил бороду, потом, не торопясь с ответом, начал:

— Особенно рассказывать нечего. Как жили, так и живем. Мать, она ничего, она работает. Корову да пяток овец держим. Ну, кур еще, поросенка. Дел по хозяйству полно. Вот она и не отходит от печки. С утра до вечера на ногах. Знамо, что устает, чай, не молодая. И на ноги жалуется — немеют, шибко мерзнуть стала. А в остальном, как была, так и осталась — она сидеть не любит. О вас соскучилась. Как чуть, ворчать начинает, дескать, забыли нас. Со счету сбилась, который год не был. Но я так понимаю: твоя новая работа и впрямь к путешествиям не располагает.

Никаноров-старший в шерстяных носках походил по комнате, потер грудь, плечи, потом спросил:

— Борис пишет?

— Редко.

— Нам тоже. Боюсь я за него.

— Это почему?

— Раз в Афган попал, добра ждать нечего. У нас в соседних селах цинковые гробы оттуда появились.

— Не будем об этом, дед? — Вадим с упреком посмотрел на него.

— Не будем, так не будем. А как вообще вы тут, в городе, поживаете?

— Да хорошо.

— А чего нас забыли? Никому не нужны стали. А мы с матерью, видно, себе на похороны хозяйство множим? Зачем? Кому это нужно?

Никаноров-младший задумался. Ему стало жарко, и он чувствовал, как загорелись щеки, уши. «Ведь и в самом деле давно у них не был». Он вспомнил, как пять лет назад, вернувшись из отпуска пораньше, вывел машину из гаража и съездил на несколько дней на свою малую родину. Он тогда очень удивился: все ему показалось не столь изменившимся, а совсем незнакомым — не узнавал родных мест. И с горечью подумал: отвык. Лекарство тут одно. Надо бывать почаще. Слово тогда дал себе, но, к сожалению, не все получилось, чтоб сдержать его. Причины всегда находятся. А родное село ему нравилось. Оно раскинулось от опушки леса, под гору, к реке. И если смотреть сверху, то напоминало сапог. Их дом стоял высоко на берегу и утопал в зелени: сады — гордость села. И друга, Ивана Коляскина, вспомнил. С ним, в далекой юности, в хорошие летние дни, спустившись с бугра вниз, поймой бежали к реке купаться. Частенько ловили рыбу: иногда бреднем, а больше «ныреткой», положив в нее для приманки куски хлеба, картошки, потом бросали «ныретку», когда никого на реке не было, и в потаенном месте, обычно к вечеру, а утром, на зорьке, вынимали, и всегда был улов.

Та поездка оказалась памятной. Когда машина остановилась возле амбара Никаноровых, — в котором раньше хранилось семейное добро, моментально собрался народ. Охотно делились новостью: «У Никаноровых доцент приехал», — и всем хотелось поглядеть на «ученого». В слове «доцент» ударение делали на первом слоге: до́цент.

Отец, еще крепкий, подпоясанный широким, с военных лет, ремнем, в теплой нательной рубашке, обтесывал бревна. Увидев сына, выпрямился, с силой воткнул топор в комель и, отряхиваясь от налипшей мелкой стружки, пошел навстречу, крепко пожал руку, потом закурил и принялся суетливо пояснять, чем занимается.

На шум выбежала мать. Как всегда аккуратно причесанная: седые волосы уложены в пучок и повязаны платком, в старенькой юбке, в теплой кофте и выцветшем от времени и частой стирки фартуке. Увидев сына — загорелого, ухоженного и смущенно улыбающегося, — она всплеснула руками, сняла фартук, бросила его на светлые, отесанные бревна, вынула из кармана чистую тряпку и провела ей по лицу, вытерла руки и обняла сына, поцеловала, потом прижалась ненадолго к груди и, боясь, что он пропахнет ее деревенским духом, отпустила, приговаривая: «Спасибо, сынок, что приехал. Уж не чаяла и увидеть. Совсем, думала, позабыл. Ан нет!» И в это время кольнуло сердце Никонорова — он с болью заметил, как вся уменьшилась, ссохлась мать, и четко ощутил, что от нее пахло сединой и сухой старостью. «Давно это было, — подумал Никаноров. — А теперь она, наверное, совсем старенькая? Как подниму завод, обязательно навещу. Почему у нас всякий раз, когда дело касается матери, не хватает времени? На все другое, хоть с трудом, но выкраиваем, а для человека, давшего жизнь тебе, не находим времени? Пожалуй, потому, что она все поймет, простит и будет снова ждать, пока не дождется. Только матери умеют долго ждать. О чем же спрашивал отец? Ах да, о новой работе. О ее трудностях». И вслух сказал:

— Конечно, отец, ты прав: новая работа к путешествиям не располагает.

— А зачем машину купил?

— Я на ней на работу езжу.

— Сам? — удивился отец.

— Сам и везде, куда потребуется.

— А как же казенная?

— Я от нее отказался.

— А шофера куда?

— В автотранспортный. На грузовую устроил. Заработок на ней побольше.

— Что-то не пойму я тебя. Зачем свою бить, когда казенная под рукой.

— Экономить надо.

— Чего на шофере сэкономишь?

— Не скажи. У нас в области более шести тысяч служебных машин. Да специальных не меньше. Вот и посчитай, во сколько их содержание обходится государству. Тридцать пять миллионов рублей. Это только по области. А по стране — миллиарды. Такие-то дела. А ты говоришь — зачем. Скотины, отец, многовато держите. А сеном-то как запаслись? Ведь сено в деревне — всегда проблема. Разве не так?

— Так, но мы запаслись. Колхоз, слава богу, теперь здорово помогает. Прозимуем.

— Вообще в последние годы колхознику идут навстречу. И за шефство стали спрашивать по-настоящему. Наш завод в своем подшефном хозяйстве строит шесть домиков, дорогу, сенохранилище. И спрашивают за это строго. Как чуть — на штаб по строительству приглашают. А штаб ведет сам председатель облисполкома. Скажи, отец, откровенно, у вас на селе видны перемены?

— Я скажу, мне тебя бояться нечего. В последние годы у нас построили около десятка домиков. Дорогу к центру. Водопровод протянули. В любое время водой запастись можно. Колонка рядом с домом. Сена, соломы теперь выделяют. Жить стало легче. А по мне эти меры надо бы пораньше. Ведь сколько вреда сельскому мужику наделали. Чего только не придумывали, чтоб отчуждить нас от земли. А кто от этого пострадал? Обчество. Многие ныне, и впрямь, отошли от крестьянского труда. Ни коров, ни овец, ни свиней, вообще никакой живности держать не хотят. А почему? Потому что намыкались столько, что теперь веру в землю, в крестьянскую силу потеряли. Отпугнули мы людей от земли. Вот и пожинаем урожай. По себе помню. Накосил за ключищинским оврагом. Меж кустов, в ложбинках, выбоинах, на спадах. Ходил ни свет ни заря. Скосить-то скосил, а как взять? В открытую — упаси Бог! Посадят в два счета. А скотину кормить надо. В ней сила колхозника, его жизнь. Думал, думал и надумал. Не лишаться же такого добра. А шофера, соседа нашего, Коляскина помнишь? Ну вот, я его, да еще племянника своего, ты его не помнишь, и попросил. Не за так. Литруху купил. Да закуски, да еще красненькую шоферу-то кинул. И дело сладили. Ночью. А сеновал у нас, сам знаешь, большой. Никакого следа, что сенцо было у дома. Я рано встаю. Еще засветло все до травинки смел. Вот так, дорогой. Ежель бы ранее все меры принять, то жили бы мы и ели сегодня лучше.

Немного помолчали.

Старший Никаноров вертелся и так и сяк, нетерпеливо поглядывал на уходившего в свою комнату внука, на сына, почесывал за ухом, а потом, не выдержав, спросил:

— О Марине что-нибудь прояснилось?

— Пока нет. Объявлен всесоюзный розыск.

— Все хочу спросить, что у тебя с ней? Может, обидел чем? Иль другие нелады вышли? Не с бухты-барахты она так: взяла и уехала? Мне все же непонятно. Вроде, и человек ты серьезный. Не пустозвон какой. Слухом, нет ли у тебя где, на стороне зазнобы? В городе — не в деревне. Куда легче с этим. А желающих — только захоти. Бабенки одна лучше другой. Тем более с молодым директором. И с работы поздно приходишь.

«Вон куда понесло батю. Чего захотел. Надо вопросом на вопрос», — решил Никаноров. Интересно, что скажет отец?

— А как бы ты сам повел себя, окажись на моем месте?

Никаноров-старший с ответом не торопился. Он выпил рюмку водки, закусил соленым груздочком, а потом заговорил.

— Конечно, мужик ты здоровый. И хотя шибко занятой, но ведь от природы, наверное, не убежишь. Законы у нее по этой части временны́е, жесткие. Потом не вернешь. И бороться с ней бесполезно. Она свое возьмет. Ты, почитай, все время один. Как бобыль. Да не я тебе судья, сынок, а бог. А мне все покоя не дает мысль: почему она так? Ведь, кроме тебя, у нее дети.

— Все очень сложно и непонятно. И выяснить можно лишь при встрече с Мариной.

— Знамо дело: все в ней. Вот ведь как в жизни бывает: все хорошо и вдруг плохо. Беда и радость всегда рядом идут. Как ночь и день. Послушай-ка, Тимофей, просьба к тебе: помог бы нам малость. А то мы с матерью что-то никак не выкрутимся. Теленка купили, да новый телевизор. И встать на ноги не можем.

— О чем говоришь, отец. Помогу. Конечно, помогу. Ты всегда, когда требуется — говори. Или пиши. Рублей пятьсот хватит?

— Думаю… Пожалуй, обойдемся. Только у меня еще просьба есть. На пасеку перебираюсь. Кое-что поделать там надобно. Мне бы консервов каких-нито достал. Но не тех, что в магазинах купить можно.

«Странно, — подумал Никаноров-младший. — Обычно отец с такими просьбами никогда не обращался. А тут: «Никак не выкрутимся». Может, он что-то знает о Марине? Помочь ей хочет. Дед хитрый. Его на мякине не проведешь. И ничего от него не узнаешь. А глаза, глаза-то как хитровато поблескивают. И о Марине разговор первый начал. Но ведь отец. Не чужой. А все равно не скажет. И опять что-то спросить хочет. Вон как вертится, словно на гвозде сидит».

Никаноров-старший любил сына. Гордился им. И, глядя на экран телевизора, все удивлялся поведению сына: «Вот ведь какая история. Еще не старый, а без бабы. Нелегкое дело. Тело ласки просит. Как ни крутись — есть у него зазноба. С работы пришел, а губы припухлые. Мужик он видный. К тому же директор. А сколько он получает? Мужики говорят, наверно, тыщу. Не меньше. Надо спросить. Спросить так, чтоб не обиделся.

— Тимофей, Вадим говорит, что ты все время на заводе. Неужели, столь делов много?

— Много, отец. Завод — это больше десяти тысяч людей. А вопросов и забот всяких и того больше.

— Ну, коли так, наверно, и платят хорошо. Мужики бают, по тыще в месяц. Правда, что ли?

— Когда план не выполняем, один оклад получаем, а вот за прошлый месяц мы второй раз с планом справились, да и другие показатели у нас неплохие. Заработок был больше тысячи. Приличный. Для семьи вполне достаточно.

— Ну и слава богу. Как работает человек, так и получает.

Довольный, что почти все вопросы, которые его волновали, он выяснил, Никаноров-старший отправился спать. А наутро, встав раньше всех, он прошел на кухню покурить, подумать. И лишь когда сын стал одеваться, он торопливо погасил самокрутку и вновь удивил его своей просьбой о лекарстве, которое, в бытность свою дома, принимала Марина.

— А кому это? — вспомнив, что названное лекарство принимала жена, спросил Никаноров-младший. — Его Марина принимала.

— Мало что Марина. На ней свет клином не сошелся. Теперь и у матери ноги отказывают. Походила на своем веку. Пятерых вас вырастила.

— Раз надо — достанем.

Через три дня, обеспечив отца всем необходимым, Никаноров повез его в деревню на своей машине, чтоб увидеть заодно и мать.

В день отъезда отца позвонил Угрюмов и сказал, что на директора «Красного вулкана» т. Никанорова поступила еще жалоба. В ней говорится, что весь материал на хозяйственные постройки в саду куплен по оптовой цене. Давно это было. Но все равно начнут ворошить. Все одно к одному. И действительно, радость и беда — сестры. Отец приезжал — радость. И еще какая! Завод второй месяц подряд выполнил программу — это уже больше, чем радость. А с другой стороны, какие последствия будут после третьей жалобы? Как мне вести себя? Ведь один выговор уже есть. А теперь — опять жалоба, не анонимка. Сейчас жалобщики в большом почете. Как они наловчились из мухи слона делать. И пишут, пишут, а органы раскручивают. И не просто раскручивают, но с пристрастием, скрупулезно, словно стараются врага народа выявить. И не иначе. Куда же мы идем? Слов нет, бороться с расхитителями, хапугами, спекулянтами и взяточниками надо, но нельзя же всех под одну гребенку. Видимо, кто-то перегибает. И крепко. То, что сказал Ивашин, не укладывается ни в какие рамки. — Никанорова кинуло в жар от воспоминаний о последней встрече с первым секретарем райкома партии подшефного района. Вместе с ним проехали на дорогу, которую строил завод. Остановившись на утрамбованном пятачке, они говорили о том, как работает Куманеев, как нехорошо с ним получилось. Они были одни: люди, присланные на строительство, обедали, собравшись в стороне, около голубоватого, с белыми занавесками, вагончика, а машина первого секретаря, на которой приехали, стояла вдалеке. Посмотрев на директора завода, Ивашин сказал: «У нас опять начинается очередной перегиб. Приходит ко мне недавно начальник милиции и говорит: «Нам дано официальное поручение установить наблюдение за руководителями, за всеми». «Я понял, откуда это идет. И про себя тут же решил доложить первому секретарю обкома партии, а может быть, и ЦК. И отвечаю начальнику милиции: «Только попробуй мне понаблюдать. Я так понаблюдаю, что всякое желание пропадет. Если хоть один шаг будет сделан, сразу вынесем вопрос на бюро. И можно не сомневаться — исключим из партии единогласно. Ты подумай сам, своей кудлатой надплечницей, на кого твой шеф замахивается?!» Теперь, думал Никаноров, органы могут и на меня выйти, если их поставят в известность. А всего жалоба. От того, кого за пьянство уволил. Но сколько хлопот принесет она, сколько нервов придется потратить, неизвестно. Пока трудно сказать, как все повернется. Видимо, следует поставить в известность первого секретаря райкома партии, председателя райисполкома. А там видно будет. Однако все эти напасти не могли вывести Никанорова из того приподнятого душевного состояния, в котором он находился после телефонного разговора с главным технологом завода Пармутовым, сообщившим ему куда более значительную весть: первая партия инструмента, вулкановского инструмента, изготовлена. Он уже поставлен на импортное оборудование — и теперь все станки работают. Теперь завод выполнит программу и в следующем месяце. А затем все дела свои закрепим вводом АПР. И уж там, где-то перед новым годом, можно будет попроситься в отпуск. Если все образуется с борсталями. Неужели придется одному? А где же Марина? Что мне делать? Женатый холостяк. Даже фильм есть под таким названием. А мне что до фильма? Теперь получу, наверное, еще строгий выговор с занесением. С занесением или без — какая разница. Пусть наказывают, лишь бы завод выполнял план.