На крутом переломе

Глава II

«А с чего у нас начались неприязненные отношения с Кудриным? — спрашивал себя Никаноров. Только не с одного производства, где не порой, а зачастую возникали острые стычки и каждый старался изо всех сил, чтобы отстоять свою точку зрения. Иногда бывало, что мной допускался и волюнтаризм. Но он был оправданным. И тем не менее Кудрин говаривал: прав оказывается тот, у кого больше прав. Случалось, безусловно, что за разные недоработки Кудрин получал выговоры, наказывался материально, но все это было в порядке вещей. В таком положении находился не он один, аналогично и Северков, Фанфаронов, многие другие руководители. Борьба с ними началась сразу после представления, на которое приезжал министр, партийные и советские руководители города и района. Уже войдя в курс дела, Никаноров объявил день открытых дверей: вел прием всех начальников цехов и отделов, кто имел к нему вопросы или кто приходил поздравить с большой ношей и искренне пожать по этому поводу руку. Приходила поздравить и эта троица, и в глазах каждого из них Никаноров сразу, как только заводил разговор об улучшении работы, замечал напряжение, внутреннее сопротивление: они знали о его неприязни к ним, и сами, особо не маскируясь, отвечали тем же. Однако, учитывая наитяжелейшую обстановку, которая сложилась на заводе, в душе надеялись, что именно в данный момент он их не тронет: ему, дескать, не до них. Обходительность и радушие Никанорова подкупили их. После приема, прошедшего в дружеской беседе, они собрались в небольшом скверике, что у здания заводоуправления, и охотно делились своими впечатлениями.

— По его поведению похоже, он нас и пальцем не тронет! — уверял Фанфаронов. — Ситуация сейчас не та. Ему не с кем будет программу делать.

— Но прижать он может, — высказал свои опасения Кудрин. — И прижать крепко. Все же директор. — А про себя подумал: «Хорошо, что есть Каранатов. Видимо, придется еще не раз обращаться к нему».

— А партком, завком на что? — успокаивал Фанфаронов. — Им тоже не на пользу, если нас снимут.

— Правильно мыслишь, дед, — поддержал Фанфаронова Северков. — Если нас снимут и дело пойдет — значит во всем виноваты были мы.

— Так что, братцы мои, — высказал свои мысли Фанфаронов, — давайте работать, как и работали. Поздно нам перестраиваться, тем более, переучиваться. Да и возраст уже не тот. Мы должны оставаться самими собой. Плясать под его дудку я не собираюсь. И вам не советую. Подумаешь, кандидат наук. У нас за плечами тоже кое-что. Вы, наверное, хорошо знаете, что в деревне теленка, чтоб не убежал от дома, веревкой к колу привязывают. Вот так же и я, как этот теленок, привязан к корпусу. Днем и ночью звонят.

— Ну, расплакались, — вмешался в разговор Северков. — Человек только сел на коня, а вы испугались.

— Ошибаешься, дорогой, — поправил его Кудрин, — он, к сожалению, нас как облупленных знает. И разве мало чего может найти, если захочет хлопнуть кого-то по шапке?

— Поживем — увидим, — говорят в народе. — Пошли на места, и Фанфаронов первым поднялся со скамейки.

Через неделю, явившись на заседание «четырехугольника», они сели, как всегда, вместе, заранее запаслись газетами, журналами, а Фанфаронов, который провел почти все воскресенье в корпусе, не в силах бороться с усталостью, спал, уткнувшись в газету.

Увидев, что вся «троица» так вызывающе экипирована, Никаноров возмутился и решился раз и навсегда положить конец такому наплевательскому отношению к совещанию, чтобы неповадно было и другим, неумолимо склоняемым заседательской дремотой. «Спать пришли, — мысленно ругался он. — А я, как дурак, перед началом просил проветрить помещение, чтоб все по-научному было. И Фанфаронов, этот зубр, обнаглел совсем: прислонив голову к стене — она у него и в самом деле, как у зубра, почти без шеи, — храпит. Если с трудом вытянул программу декады — это не значит, что можно вести себя по-хамски. Умышленно сделано: ведь никто из этой троицы будить его и не пытается. Придется поставить человека на место. И не только его, но и всех, кто занят изучением периодической печати».

— В одной из книг, — начал Никаноров, — посвященных организации труда руководителя, сказано, что совещание — самый дорогостоящий вид общественной деятельности. Для большей продуктивности рекомендовано проветривать помещение. Мы это сделали. Однако, посмотрите вокруг, и вы увидите, что некоторые пришли на совещание, как на посиделки. — Никаноров вытянул руку вперед, сделал ею несколько движений вправо-влево, показывая спящих и читающих, и с напряжением продолжил: — Непонятно, что волнует этих людей? Дела завода, своих цехов? Товарищ Фанфаронов, вы зачем сюда пришли?

В зале сразу все притихли, напряглись. Лишь Кудрин и Северков громко выкрикнули:

— Он почти всю ночь был в корпусе.

— Я вам слова не давал! — И Никаноров повторил свой вопрос: — Товарищ Фанфаронов, прошу вас встать.

— Да я и в самом деле не спал всю ночь, — поднимаясь, оправдывался начальник корпуса. — Программу делал.

«Да, — подумал Никаноров, — хотя их „папы“, как обычно называл Ястребова Кудрин, не стало, но „сынки“ его, можно не сомневаться, забот и хлопот придадут немало. Тем более такие „сынки“». И вслух сказал:

— Корпус сорвал работу конвейера на автозаводе. Не обеспечил его шпилькой. А вас это, видимо, не волнует. Покиньте зал! И вы тоже, — Никаноров рукой показал на Кудрина, Северкова и еще на троих, которые читали газеты и журналы. Потом, когда они, сникнув и покраснев, направились к выходу, продолжил свое выступление:

— Прошу вас, товарищи, с сегодняшнего дня взять себе за правило: на совещании быть с тетрадками или с блокнотами, с ручками или карандашами. Вы — руководители, а не вольные слушатели. И собираем мы вас для того, чтобы подвести итоги сделанному, вскрыть допущенные просчеты и недоработки, обратить внимание на самое главное, что необходимо вытягивать общими силами. Руководитель каждого звена должен владеть обстановкой не только своего коллектива, но и всего завода.

Теперь о дисциплине, о соблюдении межцеховой кооперации. Заготовительный не обеспечил металлом пружинщиков, и они с декадным заданием не справились. К сожалению, и между начальниками цехов нет ладу. Они, как в спектакле, все выясняют, кто кого подводит. Завязнуть в неурядицах может каждый. Здесь надо исходить не из личных симпатий, а с позиций завода: как отразится то или иное решение на его работе. Без плашек инструментального цеха залихорадило корпус холодной высадки. А в итоге все эти неувязки, случаи безответственности отражаются на работе завода. Почему я остановился на этих прописных истинах? Потому что хочу обратить ваше внимание на дисциплину и ответственность, на деловитость и спрос. Причин, из-за которых завод не выполнял план, у нас немало. Как объективных, так и субъективных. И наша задача — устранить эти причины, наладить ритмичную работу коллектива. С завтрашнего дня два раза в день будем проводить оперативные совещания. Время их — восемь часов утра и семь часов вечера. И такое будет продолжаться до тех пор, пока завод не выйдет из прорыва.

Никаноров взял стакан с водой, сделал несколько глотков, окинул зал и продолжил:

— Теперь о реконструкции. Не сделано еще многое. И главное — не смонтирован агрегат продольной резки. Цех холодной прокатки ленты дает около сорока процентов общей продукции завода. А его почти все время лихорадит. Дело в том, что штрипсы получаем не тех размеров, которые заказываем. В результате работают лишь большие «блисы». Малые — простаивают. Поэтому монтаж АПР — сегодня вопрос номер один. Я лично беру контроль над его реализацией. Главный инженер под свою опеку примет внедрение в корпусе холодной высадки и цехе нормалей агрегатов гальванического покрытия. Работа тоже довольно объемная. Набирает обороты и подготовка к производству нового инструмента. Далее. В настоящее время мы разрабатываем единый план проведения различных совещаний по всем основным вопросам заводской жизни. Мы понимаем, что наша сила в людях, в вас, товарищи. И надеемся на взаимосвязь. У меня все.

Впервые за последние годы совещание прошло при полнейшей тишине, а когда расходились по цехам, поглядывая друг на друга и обсуждая действия директора, находили, что давно пора навести порядок и в проведений совещаний — самых дорогих, оказывается, видов общественной деятельности, и Никаноров прав, что так рьяно взялся за это.

Вечером в тот же день, после того как закончилась оперативка, каждый из тройки «ФКС» поочередно звонил Никанорову, принося свои глубокие извинения, а в душе сохраняя надежды использовать любой промах директора, чтобы отплатить ему за тот позор, который им пришлось пережить.

Никаноров понимал, что из этой троицы наибольшую опасность для завода представляет Фанфаронов. Однако начать он решил с Кудрина, как основного в прошлом закоперщика всевозможных их с Ястребовым рыбалок и пикников.

Кудрин работал давно. Начальник свой, доморощенный: после окончания заводского техникума его назначили мастером на ведущий участок, где аккуратно и старательно осваивал он азы производства, да к тому же был человеком общительным — хорошо играл на гитаре и пел, — и его заметили: подняли на ступеньку выше — начальником участка, где он прошел школу под руководством Ястребова; а когда Ястребова выбрали секретарем парткома, не без его помощи стал заместителем начальника цеха. Затем после ухода на пенсию начальника цеха Ястребов, уже директор завода, не обращая внимания на то, что образование у Кудрина среднее специальное, не упустил возможности поднять своего друга в табели о рангах еще на ступеньку выше. К этому времени дружба их достигла зенита: они побывали на многих акваториях области, где варили уху, слушали песни и байки Кудрина, на которые у него определенно был талант и притом незаурядный. Именно в этот период он и познакомил Ястребова с Эммой Васильевной Лужбиной, «самой знойной женщиной Нечерноземья», так рекомендовал ему Кудрин эту женщину. Кудрин, как начальник, среди других ничем особым не отличался. На работе, создавая видимость активности, он суетился, пошумливал, а в целом прилагал ровно столько усилий, чтобы придать движение уже отлаженной до него машине. «Главное, — любил говорить он, — чтобы в рапорте было меньше красного цвета — значит „дефицита“». И всю организаторскую работу чаще сводил к тому, чтобы как можно быстрее покончить с дефицитом. Если он обнаруживался, например, по кольцу, разных видов которого для промышленности, особенно для автомобильной делали немало, то он приходил на участок, брал с собой мастера, начальника смены, водил их по рабочим местам, и, если людей не хватало, ставил мастера на станок, а обязанности его перекладывал на начальника смены. Организацию производства вел непосредственно сам, вплоть до определения задач транспортному рабочему. Совсем другое дело в обеспечении бесперебойной работы оборудования: здесь он полностью доверял своему заму, а также энергетику и механику, умел спросить с них. Сам же, за всю бытность на главном посту в цехе, не подал ни одного рационализаторского предложения. Его привыкли больше видеть с рапортичкой. В инженерном отношении для начальника цеха знаний его, считал Никаноров, было недостаточно, а учиться дальше — в прежние годы человек не пожелал, — теперь было поздно. «Да и зачем, считал Кудрин, если мой производственный стаж, исчисляемый не одним десятком лет — школа не менее важная и на мой век вполне хватит. А учиться? Пусть молодежь учится! — отвечал он Никанорову еще в бытность его главным инженером. — Ей нужны знания, чтоб расти дальше. Министром мне все равно не быть, а для начальника цеха, думаю, хватит и того, что имею». «Нет, — рассуждал Никаноров, — ваших знаний, Роман Андреевич, сейчас уже недостаточно. Отстаете от времени. И со строительством не ладится. И вообще цех работает рывками: месяц выполнит план, потом — завалит. И так чередуется».

— В чем дело, Роман Андреевич? Объясните мне толком, если можете? — спрашивал его Никаноров, будучи уже в новом амплуа.

Кудрин мялся, потел, но четкого ответа не давал, называл лишь в числе основных причин ведущуюся отделку пристроя, с вводом которого предусматривалась существенная разгрузка производственных площадей. На это строительство, безусловно, отвлекались силы. Однако главная причина заключалась в другом: во всем этом техническом переустройстве Кудрин как-то затерялся, словно растворился, и не мог обеспечить четкое управление цехом. К тому же он действовал по принципу: с начальника взятки гладки. И у него все с большей силой стал проявляться главный недостаток — необязательность. Скажет, наобещает семь верст до небес, а не сделает, и это люди тоже стали замечать. В последнее время в цехе вообще заметно обнаруживалась все возрастающая неразбериха: то все бегают озабоченные, занятые ликвидацией дефицита или по кольцам, или по пружинам клапана, и в этой суматошной беготне работали какими-то рывками, часто меняли задание с одной детали на другую, пересыпали детали из одной тары в другую. Что, где — попробуй разберись. Круговерть да и только. И неудивительно, что в этой запутанной обстановке каждый день можно было ожидать какой-либо неприятности. Кудрин занимал явно не свое место.

Однако в отношениях с ним, пожалуй, самое главное началось, даже трудно поверить, с детей. Целая история. И скажи мне кто-нибудь, рассуждал Никаноров, что наступит время, когда из-за детей мы станем с Кудриным чуть ли не врагами — ни за что в жизни бы не поверил. Дети! Какое великое благо, если у тебя здоровые и не хулиганистые дети. Никаноров любил своих детей, гордился ими. В доме уж так повелось: о всех своих делах, об учебе они рассказывали вечером, когда семья собиралась за овальным столом в большой комнате. Тут надо отдать должное жене — молодец, Марина! — сумела наладить эти посиделки. Обычно она первой начинала делиться новостями о своей работе, умело переводила разговор на школу, рассказывала какой-то интересный случай, услышанный от других родителей, а потом, исподволь, начинала расспрашивать сыновей.

— Боря, ты к олимпиаде готовишься? — спрашивала Марина. — Я слышала, что она в этом году в нашем районе будет.

— Готовлюсь! — Он показывал небольшую брошюрку. — Вот, на неделю задачи дали. Один знакомый достал.

Оба сына Никаноровых — старший Борис и младший Вадим — учились в школе с математическим уклоном. Борис неоднократно принимал участие в школьных олимпиадах района и города и входил в пятерку лучших. Это продолжалось до десятого класса. Его успехами гордились родители. «Может, физфак выберет, — рассуждали они. — Университет наш на хорошем счету. А там — видно будет. Вдруг в науку пойдет?».

— Боюсь я, Тима, не выйдет по-нашему. — Как-то вечером делилась сомнениями жена.

— Почему не выйдет? — не соглашался Никаноров. — Он вон как задачи щелкает.

— Не в этом дело!

— Тогда в чем? Ты что-то от меня скрываешь?

— Он боксом занимается. Нашел чем. Говорю ему: ты еще молод, не окреп. Обиделся. И отвечает: «Я выше тебя на голову. Мне костюмы отца жмут. Да рукава коротковаты. А ты — „не окреп“». Потом взял гири, поиграл ими, с гордостью выпалил: «В роду Никаноровых, как говорит наш дед, слабых нет. Ты же знаешь, дедушкин брат, на спор, подошел к быку и за рога свалил его!» Красивый у нас Борис. Сильный. Но как только представлю его на ринге — сердце кровью обливается. Ведь что с ним могут сделать? Страх один! Поговори, может, послушается тебя? И бросит проклятый бокс!

— Вряд ли. Уж если он что задумает — свернуть трудно. С характером. Тихой сапой, а своего добиваться будет.

Что с ним случилось, думал Никаноров. Вначале он занимался десятиборьем. И получалось: хорошо бегал, прыгал, плавал, метал, толкал. Затем, для всех неожиданно, переключился на бокс, мотивируя тем, что лучших результатов можно добиться в чем-то одном. А потом, когда начал выступать в соревнованиях, в выборе ему помог утвердиться известный в городе и области тренер по боксу из института физкультуры, высмотревший Бориса на молодежном первенстве области. Его хорошо знал Борис. Фокин в прошлом — вторая перчатка страны. Он беседовал с Борисом, приезжал к нему в школу, возил к себе, показывая организацию занятий с боксерами, и упорно вел обработку парня, увлекая его предстоящей перспективой. Это он, придя домой к Никаноровым, словно и время выбрал, когда все были в сборе — даже дед приехал, — рисовал Борису такую заманчивую картину, что не согласиться с ним было трудно. Данные у парня прекрасные. Быть ему чемпионом. И не только России.

— А как же с математикой, сынок? — спросила мать. Она все еще надеялась, что сын передумает и будет поступать в университет.

— Ведь говорил, что это твой любимый предмет! — поддержал Никаноров жену, хотя чувствовал: шансы их — практически равны нулю.

Борис замялся. Он понимал, что в выборе профессии советы родителей будут иметь немаловажное значение. Но в то же время право решающего голоса оставлял за собой.

— По-моему, — отвечал Борис, — Виктор Ильич подробно все изложил. Эта программа меня устраивает. — И тут же, едва Борис замолчал, на выручку ему пришел тренер.

— В боксе тоже расчет нужен. Точный. Холодный. У Бориса с этим все в порядке. Думаю, что наступит такое время, когда вы, Тимофей Александрович, руководитель завода «Красный вулкан», будете гордиться вашим сыном.

«В принципе, думал Никаноров, артисты, спортсмены по популярности всегда на первом месте. Хотя Геннадий Шатков и ректор института, но его больше знают как олимпийского чемпиона. Может, действительно, судьба Бориса — бокс? А потом, отец прав: «Все можно успеть. Было бы желание».

Прошли годы.

Поначалу все шло, как предсказывал тренер: закончив школу с золотой медалью, Борис поступил в институт физкультуры. На втором курсе учебы он стал чемпионом области среди взрослых, потом выиграл кубок Поволжья, выполнил норму мастера спорта. Впереди предстояли длительные сборы к чемпионату России. Тренер, души не чаявший в Борисе, не спускал с него глаз. Иногда, пользуясь свободным «окном» во времени и боясь, чтоб его питомца не охмурила какая-либо красавица, ездил провожать его прямо до дома.

И тут в личную жизнь, вообще в судьбу Бориса вошла дочь Кудрина. Их свел случай.

В трамвае было немноголюдно. Борис, возвращаясь с тренировки, по-настоящему дремал. Уже недалеко от своей остановки он неожиданно очнулся от гогота: вошла компания молодежи.

Парни вели себя развязно: приставали к пассажирам, хамили, а девушки бессознательно поддерживали это хамство, дружно хихикая на каждую их выходку.

Перед остановкой трамвай сильно затормозил — оказалось, что впереди, перед самым носом вагона, лихо прошмыгнул «жигуленок», и все, кто стоял в вагоне, стали падать, хватаясь друг за друга. Этот толчок окончательно вывел Бориса из сонного состояния. Он вытянул ноги, приподнял плечи, расправил грудь. И в это время его внимание привлек выкрик одного представителя воинствующей компании.

— Гарик, хватит там с Лялькой забавляться. Иди-ка сюда! Глянь, какая пташка — упасть можно.

Вся компания во главе с верзилой Гариком двинулась, задевая каждого, кто стоял на пути, к своему приятелю.

Девушка и в самом деле была обаятельна: с большими карими глазами, с красивой прической слегка вьющихся темных волос, она сидела не одна — рядом с ней держал в руках гитару молодой человек в очках.

— Волосы у нее, как у африканки.

— Вьются.

— Глаза — Каспийское море. Утонуть можно.

— Баба красивая, а выбрала очкарика. Видимо, к интеллигенции тянет. Очкарики всегда с претензией на одаренность.

— Образованный, поди?

— Не хотите с нами разговаривать?

— Мы много читаем, да?

Один из парней мигом сдернул с интеллигентика очки.

— Ребята, прекратите! Иначе я позову милицию! — воспротивился он грубому насилию, приподнимаясь.

— Сядь, птенчик, — придавил его к сиденью один из компании. — Здесь мы — главная милиция.

Девушка резко поднялась. И, расталкивая окружавших ее, с силой потащила партнера за собой.

— Не надо с ними связываться, Саша. Прошу тебя. Это же стая. Только и ждут на кого накинуться.

«Точно определила: стая» — подумал Борис, и тоже поднялся, вскинул сумку на плечо и вышел в заднюю дверь, хотя его остановка была следующей.

Вся компания выкатила на остановку: ругаясь, крича, хлопая друг друга, следовала за девушкой и ее спутником.

Неожиданно один из преследователей рванул гитару из рук интеллигента, другой, подбежавший следом, сделал ему подножку: парень упал, и кто-то, походя, пнул его ногой в спину.

— Зачем в нашей акватории шастаешь? Интеллигентиков нам не хватало. Будешь знать: нам такие чувихи самим сгодятся. — С наслаждением комментировал действия своих дружков верзила с усиками — Гарик.

Парень попытался встать, кого-то схватил за руку, хотел ее заломить, но его еще несколько раз пнули.

— Помогите! — вырываясь из объятий Гарика, закричала девушка и руками попыталась оттолкнуть его от себя. — Хам! Как тебе не стыдно!? Негодяй!

Борис в несколько прыжков оказался около свалки. Мигом поднял парня, всучил ему свою сумку, подал уже с оторванными струнами гитару.

— Держи! И никого ко мне сзади не подпускай. В случае чего — бей гитарой. — А сам рванулся на помощь девушке. С силой хлопнул парня по плечу: — А ну, отпусти!

— Это что за смельчак нашелся? Хлопнуть меня? Гарика? Да на моей родной улице?! Ну и наглость! За это мы вам, молодой человек, сделаем больно.

Гарик, отпустив девушку, принял стойку и лихо бросился на ее защитника. Это был пьяный кураж сильного, здорового парня. И Борис решил проучить его: он сделал совсем незаметный шаг вправо, в сторону, и тут же левой снизу ударил парня в солнечное сплетение, а правой — в подбородок. Словно мешок рухнул Гарик на тротуар, выпучив глаза и жадно глотая воздух.

Борис быстро отскочил назад к девушке и парню. И вовремя. Двое, чуть поменьше усатого Гарика, разом кинулись на него, как звери. Одного из них Борис плотно встретил правой, а от рыжего, уклоняясь, все же и сам получил удар по щеке и плечу. Он понял, что это были главные, ударные силы хмельной компании. Мгновенно сделав обманное движение, Борис со всей силы ударил по корпусу и уложил рыжего.

Оставалось еще два парня и пять девушек. Но они, видимо, не настолько были пьяны, что поняли: одолеть такую технику и силу им не по зубам. Окружив корчившихся на асфальте друзей, они занялись приведением их в порядок.

Борис повернулся и шагнул к девушке, оглядывая ее: в коротковатой вельветовой юбке, специально сшитой так, чтоб не закрывать красивую округлость гладких загорелых ног, — девушка поразила Бориса. «Вот поэтому, видимо, и оберегал меня тренер от подобных встреч», — подумал он. И вдруг почувствовал, как ему стало жарко.

— Вам далеко? — еще не полностью отдышавшись, спросил он, пристально осматривая девушку с большими карими глазами.

— До следующей остановки. Мы вышли раньше — лишь бы отвязаться от этих хамов. Не знаю, чем бы все закончилось, если бы не вы. — Она благодарно улыбнулась и подала ему руку: — Люба Кудрина.

— Борис Никаноров! — с живостью откликнулся он, протягивая ей свою, сильную, еще не остывшую от быстротечного боя руку, и вдруг почувствовал, как его всего пошатнуло и опять бросило в жар. «Что со мной? Плыву, как в нокдауне». Он осторожно, но сильно пожал ей руку, долго не выпуская ее. Потом они пошли рядом, не сговариваясь, то и дело украдкой посматривая друг на друга.

Но уйти далеко они не успели.