На крутом переломе

Глава XXV

В последнее время при встречах с Ольгой Никаноров стал обращать внимание на то, что она всякий раз настойчиво пытается его учить, и если он поступал не по ее совету — раздражалась. И каждое поручение, которое давала ему, растолковывала, как ребенку: делай так, а потом вот эдак. Даже в тот день, когда Пальцев выступил со своей корреспонденцией о предвыборной борьбе претендентов, о листовке, о драке, тем самым обнародовав отношение Ольги и Никанорова, она отстаивала правоту его поступка.

— Все другие газеты что-то дали про драку и листовку? Поэтому и Пальцев вынужден тоже написать. — В душе Ольга благодарила Пальцева за то, что он на всю страну показал ее как любовницу. Может, теперь эта огласка заставит Никанорова определиться, как жить дальше: или тайком встречаться то у нее, то еще где, или жить открыто? Где, как? Для начала проведем вместе отпуск, — думала Ольга. Вслух сказала: — Не стоить иметь зла на Пальцева. Не он первый.

— Другие меня не волнуют… Который год друг друга знаем. Пили, ели вместе. И такой подарок. Так называемая благодарность по-журналистки. Вот уж чего не ожидал, так не ожидал. Как он будет смотреть мне в глаза? Однако у человека, видимо, понятие о совести отвлеченное. На днях приходил. Как будто ничего не произошло. Отдал вопросы. Интервью у меня взять хочет. Его противно видеть. А он как ни в чем не бывало. Что ни говори, а неприятно его видеть.

— А он не обращает внимания. Ведь у него работа такая. Он же звонил тебе и говорил, что из редакции поступила команда, срочно дать в подробностях про драку кандидатов в депутаты.

— Ну и что? Разве нельзя было найти предлог, чтобы отказаться? В крайнем случае, дать без таких подробностей, которые узнал от меня.

— Ишь ты, чего захотел. Отказаться. Он что, бесталанный? Нет, он сам говорил, что таких, как он, всего три человека в редакции. Мог ли он не выполнить задание? Не мог. Вот отсюда и танцуй.

— Мне не до танцев. Людям в глаза посмотреть стыдно. Хоть не выходи из кабинета. Боже мой, не знаю, как жить дальше?

— Меня обнимать, целовать не боишься. А тут про совесть заговорил.

— Не путай одно с другим.

— Я не путаю. Это ты запутался. Считаешь себя большим, а не смог понять одного, простого — на демонстрацию тебе выходить не следовало.

— Эго почему же? — «Умница мне выискалась!» — обиженно подумал Никаноров, а вслух сказал: — Все в ногу, а директор сидит в кабинете. Как командир без войска. И отдает приказы, которые выполнять некому, — все на демонстрации.

— Все, но не ты. Ты должен был переждать. Не захотел этого сделать. Теперь неизвестно, чем все кончится. Гласность, демократия — это хорошо. Но есть еще Каранатов. Не простит он тебе такой опрометчивости. И поделом. Нечего, сломя голову, бросаться в омут. Добром это не кончится. С Лукашиным вон как поступили. Бухтаров, Яктагузов, Кудрин, Фанфаронов предусмотрительнее оказались.

Никаноров молчал. Он не хотел ругаться с Ольгой. Правота ее раздражала. А она, к сожалению, вроде, права. Чтобы безбедственно директорствовать, не надо было идти впереди коллектива. Теперь, безусловно, все шишки посыпятся на мою голову. И все-таки я прав. Выигрывает тот, кто с народом. А как необычно все было.

В девять утра разом проснулись дремавшие десятки лет заводские гудки. Им вторили все, бывшие на линии машины автотранспортных предприятий, пароходы, стоявшие у причалов. На всех предприятиях города, кроме пищевой и перерабатывающих отраслей, люди прекратили работу. Не переодеваясь, в спецовках и халатах, брали в руки плакаты и призывы, объединялись в цеховые колонны, выходили из проходных на улицы и неторопливо двигались в одном направлении — к атомной станции.

Часа через два людской поток захлестнул все улицы. Шли молча, лавинно, вовлекая в свои необозримые ряды новых сторонников. Плакаты, написанные черным по белому, бросались в глаза, сами за себя говорили о цели выступления рабочих, большинства населения города. «Хватит одного Чернобыля!», «Волга не Припять — ее не обвалуешь!», «Хотим жить без страха», «Сколько можно обманывать народ?», «Люди дороже миллионов».

Никаноров, чувствуя особый подъем, какого ему еще не приходилось испытывать, шел в колонне прокатного цеха, в котором когда-то начинал свой трудовой путь. Впереди, с плакатом «Нет АСТ!» вышагивал Лукашин, рядом с ним Осипов, другие члены Совета трудового коллектива. Бухтарова, Яктагузова среди них не было. Может, в колонне своих цехов? Интересно, Кудрин и Фанфаронов идут или нет? Работают они дружно. И между собой ладят, хотя, как рассказывают знакомые рабочие, иногда схватываются не на жизнь, а на смерть. А цех с программой справляется. И Каранатов, уже наслышанный об успешной работе цеха и о яростных схватках Кудрина с матерым зубром Фанфароновым, просил посмотреть возможность перевода своего друга на более высокое место — начальника цеха. Услышав, что на старое место не может быть речи, Каранатов попросил куда-нибудь. Может, в аппарат заводоуправления. Явно намекал на место главного диспетчера. Не бывать этому, подумал Никаноров. И предложил в лесотарный, начальник его готовился уйти на пенсию и отрабатывал положенные по закону два месяца. Кудрин не согласился. Цех не престижный, Никаноров на это и рассчитывал и больше никаких предложений Каранатову не высказывал. Вспомнил Никаноров и третьего друга — Северкова. Его он видел в колонне автотранспортников. Северкова особо никто не поддерживал, и он сам изо всех сил старался удержаться — получалось. Нареканий на работу автотранспортного стало меньше.

В колонне кто-то закурил. Никаноров сразу почувствовал и замедлил шаг, а потом перешел на другую сторону шеренги. Перед обедом первые ряды демонстрантов оказались на территории атомной станции. В радиусе трех километров колыхались людские массы, заполнившие все подъездные дороги, поля и переезды.

Митинг открыл народный депутат СССР Широкин. Первыми выступили тоже народные депутаты страны и республики. Они призывали народ к единству, а правительство к благоразумию, чтоб не повторять Чернобыль.

Никанорову запомнилась небольшая речь Героя Социалистического Труда Стихиева. «Я — кузнец. Представляю 100‑тысячный коллектив. По поручению СТК и стачечного комитета выражаю свое рабочее возмущение продолжающимся строительством атомной станции. Наши местные власти оказались не на высоте. Обещали одно, а на самом деле бомба строится. Тайком провезли второй реактор. Мы понимаем, что главная, движущаяся сила идет из Москвы, от правительства, где по-старой традиции остаются неимоверно глухими к голосу народа. Не хотят его слышать и не принимают мер, чтобы остановить стройку, которую, нашлись такие головотяпы, развернули на окраине полуторамиллионного города. Ныне премьер далеко отсюда. И мы выражаем ему свое недоверие. Требуем немедленной отставки. Премьер далек, руководство области, партийное и советское, играет с народом. Обманывает его. Спрашиваю: Вам что, мало Чернобыля? Хватит лгать народу! До каких пор это может продолжаться? Не позволим!

Мы, кузнецы, решительно протестуем и требуем безотлагательного прекращения финансирования объекта и немедленной остановки его строительства. Мы, кузнецы, ничего не боимся. Но и мы не хотим жить в повседневном страхе…» Передаю правительству страны, руководству области решение нашего стотысячного коллектива — прекратить немедленно игру с огнем! Остановите строительство атомной станции — этого надгробного памятника нашему и будущему поколению. В противном случае мы объявим забастовку и пикетируем строительство. Нас поддержит революционное Сормово. Поддержат все другие заводы. Хватит боли и страданий. Хватит лжи и лицемерия. Нашему терпению приходит конец. Неужели трудно понять: если поднимется и ударит рабочий молот — атомная станция рухнет!»

Три часа продолжался этот незабываемый митинг. Потом, когда выговорили все наболевшее, была принята резолюция — напоминание. Ее подписали народные депутаты страны и республики, представители всех крупнейших заводов, объединений областного центра. «Четко организовали демонстрацию и сам митинг, — подумал Никаноров. — Иначе, наверное, не может быть. Ведь город с такими богатыми революционными традициями». Хотя он и не знал, но догадывался, что городской стачком, районные, представители СТК, народные избранники, в том числе и его бывший соперник Широкин, провели большую работу.

К концу дня демонстранты вернулись в цеха, на свои рабочие места. Вернулся и Лукашин. А началось все потом, когда Никаноров уехал в Москву, на коллегию, а затем, совместно с министром, на металлургический завод — главный поставщик «Красного вулкана», к которому были большие претензии по сортаменту и качеству штрипсов. И в это время, когда Никаноров, его коллеги с металлургического в присутствии министра высказали наболевшие вопросы, на «Красном вулкане», права Ольга, игра в демократию кончилась. Отрыжка старой, командно-административной системы была быстрой. Каранатов, узнавший все подробности о демонстрации протеста против строительства атомной станции, мгновенно среагировал и дал указание: председателя заводского стачкома Лукашина немедленно отправить на пенсию. «Революционер мне выискался, — комментировал он его действия Бухтарову, которого вызвал к себе по этому поводу. — И нечего бояться». — «Но ведь время сейчас не то», — пытался было возразить Бухтаров первому секретарю райкома. «Никаких „сейчас“. Бояться не следует. Как сказал Яктагузов, благо и случай подвернулся благоприятный: инструментальщики наконец-то пустили новое приспособление для изготовления плашек, которые до этого дня мог делать, оказывается, всего один человек в заводе — этот самый Лукашин. Теперь его эра кончилась. Цех обойдется и без услуг рабочего. Действуйте, если вам дороги свои головы».

Все закрутилось с необыкновенной быстротой. Уже на другой день после памятной демонстрации, когда в газетах появились снимки, а по телевидению — кадры, где крупным планом был показан Лукашин с плакатом «Нет АСТ»!, состоялась эта беседа Каранатова с Бухтаровым. А потом, еще через день, Лукашина пригласил Яктагузов и сказал: оформляйся на пенсию. Мы пустили новое приспособление по производству плашек. Все, какие нужны, команды даны.

Была рабочая суббота.

Словно в тумане, Андрей Павлович, сдвинув к переносью мохнатые брови, прошел к своим станкам, как-то стеснительно здороваясь и напряженно думая, что сделать, чтобы удивить и заставить руководство цеха опять обратить на себя внимание. Для этого у него было два пути: или задание не выполнить, или перевыполнить его, допустим, почти вдвое? Если не сделать того, что положено по норме за смену, скажут: мстит цеху. Нет, рассуждал Лукашин, этот вариант не подойдет. Поработаем, как, бывало, в лучшие годы. И хотя Падушев, может, и не стоит того, чтобы позаботиться о нем, но своим словом, рассуждал Лукашин, надо дорожить, да и смену подводить нет надобности. Падушев, Яктагузов — это одно. А смена, цех — другое.

Андрей Павлович с любовью осмотрел родные станки и вдруг почувствовал, как ему сдавило грудь и он ощутил непривычный комок в горле. Наконец, он с трудом прокашлялся и вытер набежавшие слезы. Дрожащими руками вынул из тумбочки масленку, старательно, как всегда, смазал трущиеся части станков, укрепил заготовки в приспособлении и, вытерев руки тряпкой, поочередно нажал на пусковые кнопки.

Дружно запели свои песни моторы, разорвали утреннюю тишину, а напористые, пахнувшие мылом, струйки эмульсии, спасая фрезы от перегрева, помогали им вгрызаться в заготовки, которые словно нехотя уступали, и фрезы шаг за шагом придавали им форму, определенную технологией.

Уверенно лавируя между станками, не делая лишних движений, чтоб сэкономить силы, Андрей Павлович чувствовал себя, как и прежде, в родной стихии, словно рыба в воде, и к нему возвратилось то уравновешенное душевное состояние, которое стало привычным за много лет. А вскоре и песни моторов, и скрежет сдающегося упорной фрезе металла — все потонуло и растворилось в частом, дробном стуке пневматического молотка, которым слесари цеха готовили котлован под фундамент нового координатно-расточного станка, полученного из Швейцарии.

Невдалеке от своего рабочего места Лукашин увидел, как мелькнула кучерявая голова Александра Кудряшова. Это о нем Лукашин, при случае, не без гордости заявлял: «Мой ученик. Работает, что надо! Чемпион города по борьбе. Учится в институте. Уважаемый человек в цехе». Настолько уважаем, подумал о нем с обидой Лукашин, что за день ни разу не подошел. Падушев тоже хорош. Утром, пораньше, оставил задание — и бывай здоров. Сегодня эта троица почти все время вместе. Неспроста что-то. А когда-то и я Падушева крепко выручал. Один год даже в отпуск не уходил, чтобы не страдала смена, цех и в целом завод. А сколько смен в воскресные дни отбухал? Да, все, видимо, в прошлом. В настоящем только бешеный стук отбойного молотка. Это «Як» НОТ двигает. Опять перестройка. Все что-то двигают. Вперед рвутся. А мне, выходит, нет «вперед».

Лукашин смотрел в ту сторону, где на станке Кудряшова готовили к опробованию приспособление для плашек, увидев всех, кто был занят этим делом, начал осмотр станков, которые по-прежнему пели свои песни. Но их было почти не слышно: все перебивали рваные ритмы отбойных молотков. Молодые, здоровые парни из службы механика, словно соревнуясь, взламывали пол, готовили котлован для установки нового оборудования.

Весь день Лукашин работал в этом сплошном грохоте, и даже тогда, когда компрессор выключили совсем, в ушах Андрея Павловича по-прежнему долго стоял этот дробный перестук: та-та-трум, та-та-таррум. Но Лукашин еще с утра настроил себя и работал легко, с подъемом, как в пору своей молодости. У него сегодня одна цель: выполнить задание в два раза, чтобы доказать мастеру и всем остальным, кто без особых сожалений шел на разрыв с ним, на что способен пенсионер Лукашин. При слове «пенсионер» Андрей Павлович усмехнулся и слегка напрягся, чтобы почувствовать, как перекатываются мышцы еще могучих рук и наливается силой тело и, как ребенок, радовался этому. Но, спрашивается, кому нужна эта сила? Дожил, доработался пенсионер Лукашин? А говорим демократия, гласность. Пустые слова. И не видать тебе того почета, который был оказан при уходе на пенсию Антону Рогачеву. С грустью вспоминал его проводы Андрей Павлович. Они даже снились ему не однажды…

Красный уголок переполнен. И будто бы он, Лукашин, в меру гордый и важный, выйдя на трибуну, говорил слова благодарности руководству цеха и представителям общественности за вручаемые ему Почетные грамоты и подарки. Но теперь, выходит, заветная мечта не сбудется. А кто, собственно, виноват? Надо было думать об этом раньше. С болью в сердце рассуждал Андрей Павлович, потом машинально посмотрел на часы и только тут вдруг заметил, что он работает уже вторую смену. «Вот разошелся, как холодный самовар», — осадил он себя.

Торопливо подсчитав изготовленную за день продукцию, Андрей Павлович остался доволен: двести два процента. Такого давно не бывало. Правда, он не обедал. И час прихватил сверх нормы, но дело не в этом, не сожалел, а радовался Лукашин, дело было в процентах: теперь пусть Падушев да и остальные подумают, от кого они отказались. Кого послали на пенсию. А месяц только начинается! И цеху, думал Лукашин, как пить дать, придется очень и очень нелегко. Предвкушая большой сыр-бор, который вскоре разгорится из-за дефицита по плашкам, он снова воспрянул духом и в мыслях твердо надеялся, что и на этот раз в цехе без него не обойдутся. Еще неизвестно, как будет работать приспособление.

С этой, успокоившей его раненое самолюбие мыслью, Лукашин поочередно выключил станки и тщательно стал прибирать их, стараясь не оставлять за собой следов неряшливости. Потом он сложил все детали на стеллаж и, с новой силой осознав, что это все, все (!), что это конец его почти сорокалетней работы в цехе, Андрей Павлович облокотился обеими руками на тумбочку и… заплакал, совершенно забыв о двухстах процентах, которые теперь не радовали. Теперь его с цехом уже не связывали единой веревочкой те десятки лет, что он проработал в нем, а только чуть-чуть, слабой ниточкой, соединял с ним пропуск, который тоже предстояло сдать.

Неожиданно Лукашин, еще не выйдя из того оцепенения, которое охватило его, как в тумане принялся складывать свой личный инструмент и свои личные приспособления в деревянный ящик, в какие обычно пакуют детали для транспортировки потребителям, а потом, словно по наитию свыше, понес его на крышу цеха. Он не спрашивал себя: хорошо делает, или плохо. В каждом его инструменте, шаблоне, приспособлении его ум, его душа, его личный опыт. Это — часть его секрета, его тайна, и он знал, что эту часть секрета можно легко раскрыть самым простым способом: снять чертежи и по ним изготовить копии. Однако это еще не весь секрет. То, что хранит ум Лукашина, измерению линеек и штангенциркулей не подвластно. Это в нем. Это его. И он никому этого не отдаст, как решил он не отдать и то, что при желании могут изготовить не спрашивая на то его разрешения. Именно поэтому Лукашин не хотел, чтобы его инструмент и приспособления достались кому-то другому, тому, кого поставят к станкам вместо него.

На крыше было прохладно. Пахло гарью и копотью. Гулял свежий, до костей пронизывающий ветер. Застучав в ознобе зубами, Лукашин пробирался по крыше, отыскивая глазами место, куда ему спрятать ящик. Может, под груду стекла? Это не пойдет. Стекло могут убрать не нынче-завтра, а вместе с ним выбросят и ящик. И вдруг он увидел пожарный щит, а рядом с ним — красную бочку, которая, на случай пожара, была заполнена песком почти наполовину. «Лучше места и не придумать», — обрадовался Лукашин и пожарной лопатой выгреб песок почти до самого дна и поставил туда свой ящик, аккуратно засыпал его песком и забросал сверху, как и было, окурками и прочим мусором, чтоб никому и в голову прийти не могло, что здесь, в этой бочке на крыше, может храниться чей-то ценный инструмент. «И только когда меня позовут, — думал Лукашин, — я приду и возьму».

С этими мыслями Андрей Павлович спустился вниз, вошел в цех, захватил в раздевалке чистую одежду, красную банку из-под аккумулятора электрокары, в которой у него с давних пор хранилась мыльная стружка с мочалкой и, продрогший, еще не согревшийся и усталый, медленно побрел в душ.

Торопиться ему было некуда. Впереди ожидала таинственная пора, которой он пока еще не знал, как распорядиться. Но, припомнив всех знакомых по цеху и заводу, кто свое уже отработал, он успокоился: все они, живут себе, можно сказать, припеваючи — ездят за город, ловят рыбу, собирают грибы, занимаются каким-либо побочным заработком. Чем я хуже? А может, зайти к Никанорову? Все же не чужой — земляки. А зачем к нему идти? Зачем мне беспокоиться о работе. Ведь у меня сейчас есть дело. Да еще какое! Как вспомню про реактор, аж дух захватывает. Борьба предстоит нелегкая. И я отдам все свои силы, чтоб не было в городе атомной станции. Мне терять нечего. Зато детям и внукам опасность будет, если мы останемся в стороне. А завод? Что завод? Он менее важен, чем атомная станция. И пусть я не буду работать. Ну и что? Слава богу, и так столько поработал, что на одного человека непрерывного стажа для двадцатипроцентной надбавки не только хватит, даже слишком. Сейчас не это главное. Не в этом основная задача дня. Сейчас главное, чтоб не допустить пуска атомной станции, ее дальнейшего строительства. Завтра, правильно предложил Вадим Никаноров, проведем совещание инициативной группы. Будем определять меры на случай тайного провоза реактора. Надо будет везде, где возможен вероятный провоз его, расставить надежные пикеты. В этом обещал свою помощь опять же сын Никанорова. Хороший парень, этот Вадим. Да и отец у него мужик стоящий. Но мы тоже не лыком шиты. Меня еще люди узнают. Мне терять нечего, кроме пенсии. Но все же, хотя я и пожил на свете немало, не в одном мне дело, пусть и остальные, такие, как сын Никанорова, мои внуки живут без страха, без боязни за свое будущее. Ради этого ничего не жалко. И даже самого себя. Когда Лукашин вышел из проходной, ему показалось, что по-прежнему было утро.

Лукашина уволили тихо, мирно, без пышных проводов, о которых он так мечтал. Вот тебе и демократия, подумал Никаноров. Так могут поступить и со мной. Ведь мы с Лукашиным — звено одной цепи. Неужели Ольга права? И мне не надо было идти к атомной станции? Ведь Бухтаров и Яктагузов не ходили. И выполнили все указания Каранатова.

Никаноров молчал. Его раздражала кажущаяся правота близкой ему женщины. И он чувствовал, как в нем зарождается неприязнь к Ольге. И почему-то казалось, что в скором будущем их отношениям наступит конец. Прощайте чебуреки, долой безумные ласки. И странно: он не чувствовал горького сожаления. И все из-за того что она так назойливо пытается его учить, хочет казаться умнее, чем есть на самом деле. Как она любит поучать! Просто невыносимо. Бывший муж, видимо, не выдержал. С горя запил. Мне это не грозит. Но скоро встречи с Ольгой, наверное, придется прекратить. Надо определяться, к какому берегу: к Ольгиному или ждать появления Марины? Много прожито с Мариной, но ждать неизвестности с ней — пожалуй, глупо. Сейчас Ольга ближе. Вот и опять решили отпуск провести вместе. Если бы не ее дурацкая привычка поучать. Казаться умней. И Никаноров с болью подумал, как же он будет отдыхать? Ведь Ольга, эта прекрасная, очаровательная женщина, оказывается, такая большая зануда. А если жить с ней? Она неисправима. Уже полуоткрыла рот — снова что-то спросить хочет. Наверное, про бюро. Оно подведет итог моей деятельности как директора. Может, поставит точку всей жизни и как человеку? За все. За демонстрацию. За Кудрина. За Лукашина. За драку с Широкиным. За Ольгу, которая дарила такие неповторимые вечера. По губам Никаноров понял ее очередной вопрос.

— Когда бюро?

«Надо узнать у Ольги, как относится шофер Каранатова к ней? Давно хотел спросить. А просто с Лукашиным может и не кончится. Народ волен потребовать восстановления его на работе. Хотя бы на два месяца. Лихо Каранатов с ним. И не только Каранатов: Бухтаров, Яктагузов. Вот тебе и перестройка. Почему же они не смогли защитить Лукашина? Испугались за свои должности? Тоже не исключено. Каранатов с ними не церемонится. И со мной не будет. Ему важно, чтоб в районе порядок был. А не гнездо забастовщиков и демонстрантов.

— Когда же бюро? — напомнила о себе Ольга.

— Бюро в среду. На той неделе.

— Боишься?

— Ничего хорошего оно не сулит. А как твой сосед? Что за человек?

— Ты же знаешь, он — шофер Каранатова. Что еще можно сказать. Такой же мужик, как и большинство. Один раз, под хмельком был, предложил свои услуги. Дескать, чтоб товар не пропадал. Нахал. Я с его дочерью английским занималась. Перед экзаменами. Кстати, ты билеты заказал? Вечно ты самое главное упускаешь. В кассах очереди по километру. Надо было дать поручение — и никаких тебе проблем.

— Я давал такое поручение.

— Ну и что?

— Сказали, уже поздно. Билетов нет до конца месяца.

— Выходит, никуда мы не поедем?

— Это почему же?

— Потому, что ты оказался непредусмотрительным. И мы остались без билетов.

— Поездом поедем.

— Поездом долго.

— Тогда на моей машине. И давай больше не будем об этом. — Никанорова опять стало раздражать выяснение виновного, и он засобирался домой.

— Давай не будем. Мне тоже нельзя расстраиваться… Я беременна. — «Интересно, — подумала про себя Ольга, — как он среагирует на такое сообщение. Может, останется? Вряд ли: уже собрался. Не любит оставаться. Словно там, дома, маленькие. Мужик и есть мужик. Хоть и директор. А то: что за человек шофер Каранатова? Ты не намного лучше».

— У нас будет ребенок?! — удивился Никаноров. — Что же ты молчала?

— Думала сказать, когда отдыхать приедем. Там, на месте. Да разве в этом дело. Иди, раз собрался.

Ольга открыла дверь и, выпроводив Никанорова, села на кухне за стол и тихо заплакала.

Новость поразила Никанорова. И когда он вышел на улицу, то не знал, что ему делать: то ли радоваться, то ли сожалеть. С законной женой не разведен. А тут еще ребенок. Может, и не от меня? Вот если узнает Каранатов? Он, наверное, срок знает, шофер давно сказал, ведь у Ольги живот заметно прибавился. Это только я не замечал. Считал, поправилась. А тут вон что. К чему мне? Но куда денешься. Ребенок-то твой. Пусть растет. Воспитаем. Даже если и не поженимся. Может, зря я быстро ушел от нее? Скажет, после сообщения о беременности — как ветром сдуло. Ничего себе, отец! Нет, возвращаться не следует. Да и Вадиму не стоит давать повод для ненужных размышлений, хотя он после драки с Широкиным, из листовки, а потом из публикаций в газетах все про меня узнал. Однако молодец: ни разу ни о чем не спросил. Может, Ольга права: надо уехать не в отпуск, а совсем из города. Куда? Кем? Директором не уедешь. Надо поговорить с министром. Может, поддержит как. Обязательно переговорю с ним при первой же возможности. Но как воспримет женитьбу Вадим? Ведь то, что у меня есть неофициальная жена, — факт. И этот факт уже ни от кого не скроешь. Особенно теперь. И на бюро Каранатов спросит, чей ребенок? Как быть с ним? Как вы воспитываете своего сына? Не поэтому ли он у вас растет таким. Активно, чересчур активно во всех противообщественных акциях участвует? Самый настоящий неформал. Откуда у нас появилось это слово? ДОСААФ, партия — формальные организации. Лукашин, Вадим и десятки, тысячи им подобных, которые входят в организацию противников строительства атомной станции, — неформалы. Наверное, еще наступят времена, когда всех этих неформалов будут почитать как самых уважаемых граждан города, не побоявшихся в условиях командно-административной системы поднять голос в защиту прав своего народа. Его будущего. Поднявших голос против строительства атомной станции теплоснабжения. Против затопления Чебоксарской ГЭС. Против строительства станции метро на центральной площади города. Благодаря усилиям этих неформалов городу вернули его прежнее, историческое название, сделали открытым. И сразу в него устремился поток иностранцев. С цветами, они в первую очередь едут на окраину города, к дому, в котором находился в ссылке Андрей Сахаров — известный неформал высшего ранга. Как и Александр Солженицын, ставший им в числе самых первых, а теперь, опять в числе самых первых, получивших приглашение премьера России посетить с семьей свою родину в любое, удобное для него время. Список неформалов, которым вернули гражданство, опубликован. Все становится на круги своя.

Одним из неформалов является и Вадим. В этом Никаноров признавался себе с гордостью. Сын совсем стал неузнаваем. Вечно чем-то озабоченный, он даже внешне изменился. Осунулся, отрастил себе бороду, серьезен более, чем положено быть в его возрасте. В последнее время Вадим что-то часто стал встречаться с Олегом Фанфароновым. Оба интересуются химией и народниками. В комнате у Вадима появились какие-то банки, пробирки. А в прихожей — два огромных рюкзака. Чтобы это значило? Все пожалуй, неспроста. Надо пригласить к себе одного неформала — Лукашина. Оформлю его, пусть не в инструментальный. А может, и в инструментальный.