На крутом переломе

Глава XVII

Едва Никаноров вернулся с совещания в райкоме партии, сделал наиболее срочные распоряжения, как ему пришлось ехать на совещание рангом повыше — в горком партии. В повестке не сообщали, но краем уха он прослышал, что будут распределять по предприятиям детали для погрузчиков сена. Отказываться — нынче время не то. Но и особой прыти, думаю, проявлять не следует. В общем, не маленький, должен сориентироваться по обстановке.

Пока собирал данные о том, что завод делает для села, проводил небольшую оперативку, подошло время ехать. Надо лишь позвонить Вадиму, предупредить, что вернусь поздно. Он набрал номер.

— Алло, ал-ло!

Услышав голос сына, спокойный, ровный, Никаноров даже обрадовался. Кажется, начинает успокаиваться, как грустил о брате! Особенно первые дни. Ходил по дому и не знал, чем заняться. Для него брат — пример. Он во всем старался ему подражать. Старший опекал, младший — следовал. Как мне они дороги. А деду, видимо, вдвойне.

— Пап, ты чего замолчал?

— Да тут с пультом возился. — Слушай, Вадим. Я уезжаю на совещание в горком партии. Потом заеду посмотреть работу новой линии. Для ВДНХ готовим. На днях отправлять будем. Так что действуй, как говорится, по своему усмотрению. Ешь, там в холодильнике, котлеты. Творог с молоком. Творог с рынка. Ну, до встречи!

На совещание Никаноров ехал с приподнятым настроением, особенно ему поднял настроение сын, а вот после совещания Никаноров особой радости не испытывал. Открутиться от задания не удалось.

Когда дело дошло до распределения, и руководителей предприятий стали одного за другим поднимать, все доказывали, что столько им не поднять, что все мощности загружены и т. д., и т. п.

И тут не выдержал секретарь горкома. По привычке, взъерошил свои густые, с белыми прядями волосы и сказал:

— Мы собрали вас не для того, чтобы выслушивать признания в политической близорукости. Урожай предполагается большой. И селу необходимо максимально помочь. Правительство отказало области. Прямо сказали: потенциал у вас один из крупнейших — вот и воспользуйтесь им.

После этого все посмирнели. И каждому предприятию задание определяли максимальное.

Вообще, думал Никаноров, день тяжелый. После третьей смены, почти до обеда, занимался разбором травмы в заготовительном. Страшный случай. На стане, где протягивают проволоку, петлей этой самой проволоки затянуло волочильщика. И хотя аварийное отключение сработало, спасти человека не удалось. Жена его работала в том же цехе. Упаковщицей. Когда услышала про аварию, бросилась туда и упала рядом с мужем, потеряв сознание. В семье у них, оказывается, четверо детей. Горе ее понять можно. Мы, как и положено, поможем. Но кто вернет детям отца, а жене — мужа? Одни напасти. И укрыться от них невозможно. Везде достигают. И дома, хоть голос у Вадима, вроде, радостный, сиротливо. Пусто. Идти в пустые комнаты не хочется. Хорошо, когда Вадим еще не спит и в настроении. С характером растет парень. Чуть что не так — в постель и как барсук в берлоге. Не подойдешь. Интересно, а как там на заводе? Может, и ехать не потребуется? Никаноров позвонил дежурному, потом в диспетчерскую. Узнал у старшего диспетчера обстановку, как сработали за день. Теперь, — попросил он, — конкретно, по позициям доложите. И тут, черт возьми, изругался про себя, тоже не все в порядке — сорвали задание камскому заводу. Прикинув, что и как можно спасти, он сделал распоряжение и вышел из здания горкома. «Выпить, что ли? Пожалуй, не мешало бы. Зря отказался от предложения коллеги с «Буревестника революции».

Город светился огнями. По территории Кремля прохаживались парами, группами и в одиночку. Любят горожане погулять здесь. Никаноров вышел через Дмитриевскую башню на площадь Минина, повернул налево, к памятнику Чкалову, постоял возле него, посмотрел вниз, на Волгу, где словно лениво плыли и протяжно гудели белые пароходы, сверкающие многочисленными огнями. С Волги тянуло прохладой.

Впереди он заметил тренера Фокина и его учеников. Подходить к ним не стал. Все думы и мысли его невольно опять сошлись на Борисе. Вроде все у него было нормально. Рос, как многие другие, как большинство. Особых происшествий, кажется, и не было. Вся его жизнь, как на ладони. Хотя, постой, в восьмом классе инцидент произошел. Борис отлупил тогда десятиклассника. Казалось, избил — значит, виноват. Раз виноват — отвечай. Оказывается, избил за дело: десятиклассник отнимал деньги у мальчишек из младших классов. А соседский паренек знал, что Борис занимается боксом. Подошел к нему и, всхлипывая, все рассказал. Но в школе все получилось иначе. Рассудили так: избил — надо обсудить этот поступок на линейке. Да пригласить родителей в школу, чтобы и с ними провести беседу. Марину возмутило такое отношение к инциденту. Она ходила в школу и настояла выслушать соседского мальчика. Выслушали. И получилось, что особо наказывать Бориса не за что. Его осудили за самосуд. Дескать, не надо было таким путем. Нужно, советовали учителя, сказать им. А кто скажет? Это же верх подлости, это значит — получить пожизненное прозвище ябеды. Одним словом, выговор Борис схлопотал.

А потом эта драка на остановке. Все выяснено. Все было с самого начала ясно. Прав, что вступился. А на деле опять, что получилось? За элементарное проявление мужества, за то, что грудью встал против надругательства и оскорбления личности журналиста и будущей актрисы, отсидел двое суток. Все было включено — тренер Фокин и журналист постарались, а что толку? Потребовалось двое суток, чтобы остановить машину бюрократии. Как переживал Борис! Первое время вообще никуда не ходил. Сядет, обхватит руками голову и сидит. Молча. Отчужденно. Целые сутки ничего не ел… Потом проигрыш на первенстве ЦС. Но, видимо, наибольшую душевную травму ему нанесли отношения с Любой. Неопределенность этих отношений. Он хотел ясности. А чего хотела она? Какую роль отводила Борису в своей жизни? Видимо, не завидную. Сожителя? Как это в народе говорят, дать — дала, а замуж не вышла. Это, наверное, возмутило Бориса. Видимо, решил проверить: любовь ли у него к Любе? А все же что-то между ними произошло. Это их секрет. Именно после того, о чем они знают только вдвоем, или кто-то еще, они перестали звонить и ходить друг к другу. Практически опять чужими стали. И дело, вероятно, не в Борисе, а в Любе. Очень жаль. Как бы она вписалась в нашу семью?

В памяти Никанорова всплыл тот вечер, когда он пришел — в кои-то годы — до программы «Время».

— Папа, ты у нас сегодня «до того». — Вадим улыбнулся. — Всегда бы так. Садись с нами чай пить.

За столом восседали четверо: Вадим во главе стола, затем Олег Фанфаронов, несколько поодаль Борис и Люба. На столе виднелись остатки ужина. В руках у Любы была гитара. Ее голос Никаноров услышал еще в прихожей, когда раздевался. Поздоровавшись, он заметил, как смутилась и тут же прекратила свое выступление Люба. «В отца она. Он тоже здорово поет и играет. Гены передаются. Борис — тоже в меня. В математике смекает — дай бог каждому». И тут он почувствовал, что сразу не вписался в их круг. Да разве возможно с корабля на бал? А почему бы не попробовать, если хочется быть своим человеком для своих детей? На своем корабле.

— Разрешите мне? — Вместо чая, предложенного ему Вадимом, Никаноров попросил у Любы гитару. — Я ваших песен, что там скрывать, не знаю. У каждой эпохи, у каждого поколения свои песни. Я вам сыграю ту, которая согревала нас в нелегкие годы службы. Мы служили долго — пять лет. И полюбили эту песню. «Раскинулось море широко». Исполняет Тимофей Никаноров. Участник ансамбля песни и пляски корабля «Российского».

Когда Никаноров закончил петь, Люба захлопала в ладоши, восклицая:

— А вы скрывали, что у вашего отца такой талант! Прекрасно! — И это его выступление подкупило Любу. И все стали пить чай, и вот теперь — такой финал. Видимо, Люба совершила такое, чего Борис не мог ей простить. Выходит, она изменила ему? Может, разлюбила? Да, что ни думай, а всяких «может», очень много. И остается лишь предполагать, что? Да теперь разве в этом дело? Все уже свершилось. И назад не воротишь. И квартира у нас обезлюдела. В ней не стало тепла, уюта. И чего-то такого, без чего жить невыносимо тягостно. И в самом деле, выпить что ли с горя? Зайду-ка в кабачок, что в квартале от дома. Посижу там малость. Прав был коллега, напрасно к ним не присоединился. Что-то давно так тяжело не было.

Никаноров расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, распахнул костюм и прошелся немного по набережной, постоял у волжской лестницы, невольно подумал, что какая-то она незавершенная, особенно внизу. А чем ее завершить. Наверное, есть люди, которые отвечают за это. Люди есть. Но у них, видимо, руки до этого не доходят. А собственно, какое мне дело, рассуждал Никаноров, и пошел к остановке такси.

В ресторане, как ни в чем не бывало, сидели люди, курили, пили, одни танцевали, другие разговаривали. С трудом он нашел одно место, неподалеку от оркестра. Но там очень шумно. А может, и хорошо? В голове ничего не останется, кроме модного грохота. А нет ли более укромного местечка? Наверняка, есть. А зачем усложнять себе отдых. Ведь и за этим столиком тоже люди. Однако они сидят и говорят в общем зале, в общем грохоте, что всех ставит в равное положение, и невольно сближает. Попросив разрешения, Никаноров сел и почувствовал, как гудят у него ноги. Ему стало так приятно сидеть, что он даже забыл о вокально-инструментальном ансамбле. Что заказать? Пожалуй, селедочку с луком. Салат мясной и цыпленка табака. Давно не ел. А выпить? Водки. А на концовку — чай с лимоном. Говорят, у русских не принято пить одному? Кто сказал? Это ерунда. Ну, почему не выпить, если в кои-то веки желание появилось? А не все ли равно: одному или вдвоем, или с кем-то еще. На то и ресторан, чтобы человек не чувствовал себя одиноким. «Только бы телефон был». Откуда появилась эта дурацкая фраза? Может, я познакомиться хочу? Ведь никто не знает истинных моих намерений? Посижу, как и десятки других, может, более значительных, чем я, людей, выпью, поем, а там и домой. На то и ресторан, чтобы в нем человек отдыхал. Мы никогда почти не отдыхаем в них. У нас и не принято, тем более семьями, как это делают на западе. Там и обедают в ресторанах. Семьями. Попробуй — собери нашу семью? Меня дома никогда не застать. И ресторан у нас, в основном, для событий. Для изрядной выпивки. Только бы кто знакомый не встретился. А впрочем, что я — не имею права? — Никаноров даже выпрямился. — Да и что мне будет, если узнают, что я сидел в ресторане? Коммунист, побывавший в ресторане, как у нас принято считать, аморален. Выходит, рестораны у нас не для всех? Только для беспартийных и членов профсоюзов? Короче, как ни фантазируй, а когда дело дойдет до парткома, накажут. Ведь были же случаи, когда учителей на селе за то, что они держали коров, другую живность, исключали из партии по сложившейся формулировке: хозяйственное обрастание. Теперь мы удивляемся: за что? У нас часто так и бывает, что наказывают именно ни за что! И все свободы и права, предоставляемые Конституцией, оказываются лишь на бумаге. Растопчут и пикнуть не успеешь. Долго же Борис у меня не выходит из головы. А вот и заказ появился.

Первая рюмка обожгла и возбудила и без того здоровый аппетит. После третьей он почувствовал расслабление, этакую теплоту, которая шла из груди и приятно согревала щеки и зажгла уши. Неожиданно возле столика, за которым он остался один — остальные ушли танцевать — появилась женщина.

— Можно вас пригласить, Тимофей Александрович?

Никаноров недоуменно вскинул голову, с огорчением думая, вот и досиделся — увидели. Разыскали. Теперь начнутся расспросы, что и почему, как здесь оказался. Еще чего не хватало. Вообще, день неудачный. Однако, когда он осмотрел пригласившую его женщину, беспокойные мысли сразу улетучились, словно они и не возникали: перед ним стояла не только женщина, но к тому же прекрасная блондинка, в платье стального цвета, в белых туфлях. Она пристально смотрела ему в глаза, ожидая ответа. Лицо ее где-то встречал. Я встречал ее. Это точно! Но где? А, собственно, что я стою, как истукан, надо идти танцевать. Но где же я ее видел? Есть ли у нее телефон? Хорошо, если бы с телефоном.

— Ну, не вспомнили? — блондинка посмотрела и улыбнулась. — Не вспомните. Мы с вами были в одной компании. Помните, «Зеленое озеро». Домик на берегу. Большое ведро ухи. Целый поднос рыбы.

— А-а припоминаю, хотя смутно. Вас Ольгой звать?

— Да, Ольга. Мы с вами сидели за одним столом.

Никаноров сразу восстановил в своей памяти, как это было. Он отдыхал в санатории с Мариной. Тогда собралась небольшая компания. Замминистра, замначальника главка, коллега с «Буревестника революции». Организовали уху. Все шло прекрасно. Когда начались танцы, один из присутствующих, сидевший рядом и оказывавший активное внимание Ольге, пригласил ее. Они станцевали несколько раз — и это послужило мужу предлогом для ревности. Он схватил обидчика за грудки, вспыхнула драка. Их разняли. Вечеринка была скомкана. А затем лишь в столовой, где они были соседями, он еще несколько раз видел Ольгу. И вот через столько лет встретились.

— Вы где работаете? — спросил Никаноров.

— В научно-исследовательском институте. Завсектором нормативных исследований. А вы?

— На «Красном вулкане».

— Кем? Если не секрет?

— Директором. А сегодня как здесь оказались?

— День рождения. У подруги.

— Вы с мужем?

— Нет. Мы разошлись. Он стал пить. И к тому же сошелся с такой же, как и сам, алкоголичкой. Один раз я пришла домой — они, пьяные в дым, валялись на полу. В зале. Это была последняя наша с ним встреча.

Станцевав еще один танец, они выпили. И тут Никаноров вдруг почувствовал, как его качнуло и он понял, что пора уходить: видимо, сказывалось, что давно не выпивал, с утра не ел, да и к тому же этот невероятный грохот ВИА. И он подумал: много ли человеку надо? А мы шумим, ругаемся, отношения выясняем. А эта Ольга хорошо выглядит. Глаза какие-то осветленные, груди еще тугие. Видимо, не рожала. Красивая женщина. А одна. Подруга хуже, но с кавалером. Почему же так получается?

Красивая не должна быть одинокой. Пусть и Ольга будет не одна. Со мной она будет. Вдвоем всегда лучше, чем в одиночестве. Хорошо, если есть телефон. Договорились встретиться у входа.

В голове шумело. Когда вышли на улицу, Ольга поддерживала его за руку. Он попросил ее рассказать про свою жизнь. Слушая, иногда приостанавливался, пытаясь улавливать то, что она говорила, с ужасом осознавая, что надо идти домой. И его в таком состоянии увидит Вадим. Нет, в таком виде появляться не следует. Дома меня таким еще никогда не видели. Он сказал ей об этом, и Ольга поддержала:

— Правильно. И не должны видеть.

— А что мне делать? Куда мне идти? Не на завод же?

— Зачем на завод? Ко мне. Это совсем близко.

— Неудобно.

— Мужчине и неудобно зайти к женщине? Вы меня рассмешили. Вся жизнь на этом построена. Всегда кто-то к кому-то заходит.

«А пожалуй, — подумал Никаноров, — она права. И в этом вся жизнь. Открытая или скрываемая. Да и со мной все еще не проходит, хотя идем минут сорок. И с этой селедки, стыдно признаться, опять ужасно пить хочется. Хорошо бы сейчас чайку свежего. И душ принять — сразу бы полегчало. Хотя до дома далеко. Но главное — появляться в таком состоянии не следует. А у нее телефон».

Ольга, не получив ответа, напомнила:

— Вы, случаем, не испугались ли моего предложения?

— А собственно, чего мне бояться? У вас телефон. Если что — милицию вызову. Да к тому же, если и чаем напоите — тогда совсем хорошо.

— Будет вам и чай. И телефон.

Ольга жила в двухкомнатной квартире. На третьем этаже высотного дома. Квартира метров за тридцать, со вкусом обставлена. Вот что значит женщина дома. Порядок и чистота. И как-то все располагает к отдыху.

— Снимайте костюм, рубашку и примите душ. А я тем временем займусь чаем.

Никанорову в чужой квартире, у другой женщины сразу понравилось: ухоженное, отглаженное. И это ему импонировало, как и сама хозяйка. Хотя где-то в глубине души холодок сожаления и даже опасения все еще оставался. Но вот струи теплой воды ударили в грудь, хлестнули в лицо, и он сразу обо всех своих опасениях позабыл. После горячей Никаноров включил холодную. Потом снова горячую. Неоднократное чередование свое дело сделало: Никаноров почувствовал, что в его сознании появилось просветление. И обрадовался этому, как выполнению плана в конце месяца, когда шансы на это были так ничтожно малы, что будет дальше — представить затруднялся.

Неторопливо собрался, причесался и тут, посмотрев в отпотевшее зеркало, заметил, что глаза у него красные. Еще чего не хватало, недовольно подумал он. И несколько раз подышал в полотенце, потом плотно прикладывал его к лицу, к глазам. Повторив эту процедуру несколько раз, он заметил, что краснота наконец-то исчезла. Осмотрев себя в зеркало, Никаноров заметил, что мужик он еще ничего. Крепкий. Я, наверное, долго торчу в этой ванной? Надо торопиться.

— А вот и мы! — Он осторожно прошел на кухню, откуда резко пробивался аромат хорошо заваренного чая. Цейлонский или индийский? Пожалуй, смесь.

Ольга была в шелковом халате, плотно облегавшем ее ладную фигуру. Никаноров обратил внимание, что отвороты халата выходили на плечи, раскрывая тугие груди. Он и не хотел, и не мог совладать с собой, поэтому то и дело поглядывал на них украдкой, думая, как же ловко она придумала эту зазывалку-соблазнительницу.

На столе в хрустальных вазочках стояли галеты, зефир. Сахарница и раскрытая коробка шоколадных конфет. Варенье из смородины.

Пили маленькими чашками. После четвертой Никаноров почувствовал, что хочется растянуться на диване, полежать немного. Но ему предложили только кресло.

Говорить самому не хотелось. Ему было приятно слушать как говорит Ольга. Не важно что, важно как: тепло и душевно. И глаза просветленные. А в зрачках любопытство и ожидание. Я, подумал Никаноров, тоже жду. Чем же закончится наша неожиданная встреча? И тут он вынужден был признаться — уходить, вот так, встав, и к двери — ему не хотелось. А ночевать никто не предлагал, да и нельзя ночевать-то. Интересно, в чем заключается это среднее между «не хочу» и «нельзя»?

Ольга говорила о работе, которая ей нравилась. А мысли Никанорова все больше и больше сходились на этом среднем. Какое же оно это среднее? Как оно будет? А ведь будет! У нее и телефон есть. И никто не звонит. И хорошо. Значит, не избалована. Хотя внимание ей мужчины, безусловно, оказывают. Внимание должен оказать и я. А как оказать ей это внимание?

Ольга сидела напротив, на широкой тахте, укрытой ковром, который спускался сверху, от самого потолка, по стене и едва не касался пола. А костюм мой висит в прихожей. Сейчас я встану и скажу, что мне пора. Она тоже встанет. И мы будем близко друг к другу. Лицом к лицу. И я посмотрю ей в глаза. Если в них не увижу холодка, отчужденности, тогда… Хорошо, чтобы холодка не было. Неужели это возможно? Почему нет? Почему? Ведь кому-то все дозволено. Что я — хуже других? Я, наверное, хуже. Плохой ухажер. Только слушаю. А надо бы и самому говорить, стараться показать свою эрудицию. Зачем эта эрудиция? Сейчас не до нее. В голове какой-то шум. Легкая, приглушенная музыка и душевное воркование Ольги настраивают на другую волну, а не на эрудицию.

Никаноров встал. И следом за ним — Ольга. Он протянул к ней руки, взял за плечи и сказал.

— Спасибо за вечер. Если откровенно, мне не хочется от вас уходить. — И посмотрел ей близко, почти в упор в глаза. В них он заметил тревогу и ожидание. И когда она сказала: «Я вас не гоню», — Никаноров прижал Ольгу к себе и поцеловал.

С этого вечера начались их встречи.

Однажды, возвращаясь от нее глубоким вечером, Никаноров, выходя из прихожей и закрывая за собой дверь на площадке, нос к носу столкнулся с Шофером Каранатова.

От неожиданности даже вздрогнул. Поздоровались и разошлись. Значит, он живет в этом доме. И тут Никаноров почувствовал, что ему стало жарко. «Шофер может выследить и высчитать, к кому я хожу, и от кого так поздно возвращаюсь? А если скажет об этом Каранатову? Каранатов обрадуется. Такой повод рассчитаться за Кудрина он не упустит. Ведь до сих пор обиды за него не простил. Ищет случая. Хотя с Каранатовым встречаемся редко, но это его желание чувствуется во всем поведении. Совсем недавно едва не дошло «до ножей».

Никанорову позвонил Бухтаров и, поздоровавшись, пригласил его в партком.

— Тимофей Александрович, сейчас Каранатов подъедет. Хочет обсудить с нами кандидатуры.

— Какие кандидатуры?

— На партконференцию. От нашего завода. Подходите, поговорим.

— Кого он предлагает?

— Не хочу по телефону. На месте обсудим все, что требуется. Может у него есть еще что?

Положив трубку, Никаноров немного посидел и подумал: хорошо, что в парткоме появился настоящий лидер. Человек с производства. С ним легко работать. К тому же он честен и порядочен в отношениях с людьми. Закулисных склок не разводит. Теперь нет коалиции против директора завода. И перед вышестоящими не заискивает. Спорит, как чуть — грудью защищает своих, заводских. Наверное, это и есть в человеке главное. «А чего мне бояться, — как-то откровенно признался Бухтаров. — Дальше завода не сошлют. Меньше цеха не предложат». Может, так оно и есть. Может, давно наступило время говорить обо всем открыто?

Партком находился метрах в ста от заводоуправления. Поздоровавшись с инструктором парткома, Никаноров прошел в кабинет Бухтарова.

Они сели за небольшой столик, за которым еще оставалось одно место. Бухтаров вынул из стола папку, раскрыл ее, и Никаноров увидел, что первый лист в папке был разграфлен на три части. В каждой графе, сверху, были записаны, видимо, фамилии кандидатов.

— Вот, — начал Бухтаров, — предварительный разговор с Каранатовым. Он настаивает на Радине. В то же время коммунисты предлагают Гусева. У вас своя кандидатура — Осипов. Итого: три человека. По-моему, все достойны.

— Я согласен. Скажу лишь одно: не слишком ли много для Радина? Делегатом съезда был. Теперь — кандидат на партконференцию.

— Вопрос, конечно, есть. Но решать будут коммунисты. Все, с кем я беседовал, говорили, что делегатов выдвинут сами. И все сходятся на Гусеве.

Вошел Каранатов. Невысокого роста, сухощавый, с темными выразительными глазами, он обладал сильным, не по фигуре голосом.

— Какой дым на «Вулкане»?

— Светлый.

— Вот и прекрасно. А то нашим бедным потомкам дышать будет нечем. — Каранатов пожал руку директору и секретарю парткома, послушал их информацию о положении на заводе, что-то записал, а потом без предисловий спросил: — Ну и как, обсудили?

— Обсудили.

— Вот и хорошо. Однако скажу вам мнение бюро райкома и первого лично: лучшей кандидатуры на партконференцию, чем Радин, мы не видим.

— Коммунисты, рабочие другого мнения! — возразил Бухтаров.

— Они что, Радина не признают?

— Почему? Признают. Но предлагают другого.

— Кого же интересно?

— Гусева.

— Не слыхивал даже. Кто такой? — бас Каранатова достигал каждого уголка в кабинете.

— Бригадир вальцовщиков. Опрятен. Честен.

— Этого мало!

— Это и не все! — продолжал Бухтаров. — На стане все операции умеет. Характер своеобразный: он никогда не кричит, не шумит. Но уж если говорит — дельно. Обоснованно. Техникум закончил. В институте учится. Заочно. И с рабочими, своими товарищами, обращается просто, как и они с ним. Контакт у них взаимный.

— Что у него за награды?

— Разве на конференцию избирают только за награды?

— И за награды тоже.

— Имеет и он награды. Пусть немного. Орден Славы третьей степени.

— Жидковат. Другое дело — Радин. У него ордена чего стоят: Ленина, Трудового Красного Знамени, орден Славы. Член профкома. Член райкома. Обучил рабочих на целую смену. Того же Гусева. Лучшего кандидата от вас я, товарищи, не вижу. Почему вы против Радина? — Каранатов поочередно посмотрел сначала на Бухтарова, потом на Никанорова.

— Мы не против, — вступил в разговор Никаноров. — Биография у него густая. Но я хочу сказать о другом: разве на конференцию лишь за награды избирают? К тому, позвольте заметить, Радин сейчас больше живет воспоминаниями о прошлом. Бюро, пленумы, съезд. И все это, словно щит, толкает впереди себя. Людям приелось. А как он говорит с ними? Не знаете? Скажу: говорит, не поворачивая головы к собеседнику. И рабочие усекли это. Они его манеру говорить стали изображать. Мне мастера рассказывали. Цех-то мой, бывший. Вот так и у нас рождается рабочая аристократия.

— А кого вы предлагаете?

— Осипова, — ответил Никаноров. — Его тоже все знают. Ордена и у него неплохие. Два Трудового Красного Знамени и орден Славы третьей степени. Член парткома. Участник ВДНХ. Неоднократный. За это медаль имеет.

— Он тоже не из молодых, — возразил Бухтаров. — Да теперь и итээровцем стал.

— Да, вулкановцы, у вас одни вопросы! — Каранатов откинулся на спинку стула. — С кем же мы выйдем? Кого предложим?

— Предложить у нас есть кого. Того же Гусева. — Бухтаров начал рассказывать о нем. — На стане все должности прошел, как говорится, с азов. Славой не избалован.

— Мне кажется, — перебил Каранатов: — Две кандидатуры у вас не плохие: Радин и Осипов. От имени президиума, бюро райкома их и предложим коммунистам для обсуждения.

Бухтаров хотел было возразить, но Каранатов поднялся и, сказав, что торопится в горком партии, быстро вышел из кабинета.

Через несколько дней состоялось общее собрание. Оно опрокинуло все наметки, которые родились в кабинете секретаря парткома. Когда дело дошло до выборов конкретных претендентов быть делегатом конференции, Каранатов, исполнявший обязанности первого секретаря райкома партии, поднялся и попытался было по-старому вести — от имени президиума и по согласованию с бюро райкома предложил на размышление людям две кандидатуры — Осипова и Радина, особенно расхвалив Радина, — в зале прокатилась волна возмущения. Послышались выкрики: «Это административно-командный стиль!» — «Какая же это перестройка!» — «Зачем решаете за нас?» Поднялось множество рук, но первым поднялся и попросил слова токарь Лаврушин. И тут Каранатов понял, что он проиграл. Его предложение — избрать делегатами на партконференцию Радина и Осипова — встретило не глухое, а открытое сопротивление. В это время Лаврушин уже поднялся на трибуну.

— Товарищи, которых предложил второй секретарь райкома, по-моему, оба достойные. Мы ничего не имеем против. Но у меня вопрос не к ним, а к секретарю райкома: раз вы решили послать этих товарищей делегатами от нашей парторганизации, — тогда зачем собирали нас? Вы хотите, чтобы мы, как послушные овечки сидели, а когда требуется — дружно поднимали руки?! Это не в духе перестройки. Какой тут разговор о демократии? Это — диктат. Но времена такие прошли. От имени партгруппы участка предлагаю третью кандидатуру — Андрея Гусева. Бригадира вальцовщиков. — Коротко охарактеризовав его, оратор отправился на свое место.

Лаврушина проводили аплодисментами. И тотчас были предложены еще кандидатуры. И каждый бурно отстаивал свою. Каранатов тут показал себя. Он понял, что первый раз пошел против воли сотен людей, и признав внутренне поражение, решил не допустить самотека, поднялся и громовым голосом заговорил, призывая к порядку.

— Товарищи, мы можем бесконечно называть достойных. Коллектив большой. Но раз вы заговорили о демократии, то и поступим демократично. Давайте за предложенные пять кандидатур проголосуем. Поочередно за каждого. И отберем троих из них. Тех, за кого будет больше голосов. А из троих одного выберем тайным голосованием. Как, принимается?

— Принимается!

— Согласны!

В список для тайного голосования были включены три кандидатуры: Радин, Осипов, Гусев. Когда вскрыли урны и подсчитали, меньше всех голосов против получил Гусев.

Никаноров подумал, как чутко уловил Бухтаров настроение коммунистов. Нет, видимо, прав оказался, когда настаивал на его кандидатуре. Пусть потерял хорошего начальника цеха, зато секретарь парткома принципиальный. Не пластилиновый. И не нудный, как Бурапов. А стихию, массу — лучше не трогать.

Перед открытием партийной конференции на «Красном вулкане» была закончена подготовка к переходу на новую технологию производства продукции из борсодержащих сталей. Министр позвонил Никанорову поздним вечером и поздравил его.