Наш маленький, маленький мир

НАВЯЗАННАЯ ДРУЖБА

Мама была недовольна моей дружбой со Штепкой, но, желая избежать раздоров в семье, вслух этого не говорила. Она искала замену и нашла ее. Неподалеку жила ее бывшая соученица, у которой была девочка моих лет.

— Станете подружками, — рассудили наши мамы, хотя мы неприязненно поглядывали друг на друга, — обеим скоро в школу — будет по крайней мере повеселей.

Упоминание о школе особого веселья у нас не вызвало, но общность судьбы немного сблизила. Неприязнь в наших глазах сменилась любопытством.

Ольга мне нравилась, она была темноволосая и темноглазая. Мамино восхищение братишкой невольно навело меня на мысль, что черные волосы — признак высшего развития человеческих индивидуумов.

— Представь, она у меня стала заикаться, — жаловалась маме бывшая ее соученица, — вот уже несколько месяцев ни слова нормально не скажет, и ни с того ни с сего. Вот я и думаю — тебя, девочка, как зовут? Ага, Ярушка, так же как маму. Знаешь, что? Ты за Ольгой все повторяй, ладно?

Ольгино лицо ничего не выражало.

— Ну, поиграйте в саду. А ты, Ярушка, не забывай!

Я не забывала, и мы прекрасно играли. Обе мы тихие и старательные и хорошо знали, о чем целый день хлопочут наши мамы, знали все их заботы.

Мы играем в магазин. Палисадник дает нам для игры массу возможностей: песок — мука, известка — сахар, обломки черепицы — пряники, мелко растертый кирпич — корица, трава и цветы — овощи, хуже всего приходится дождевым червям. Это у нас колбаса, мы режем червяков обломком черепицы на мелкие кусочки.

— С-с — сто гра-аммов, — требует Ольга-покупательница.

— С-с — сто гра-аммов? — повторяю я — продавщица.

— За-за — заверните! — велит Ольга.

— За-за — завернуть? — Я повторяю за ней, как велела ее мама, и заворачиваю разрезанного червяка в листок.

А потом мы стряпаем своим мужьям и детям обед — они, как и положено, ужасно любят кнедлики.

Мы накопали кучку глины, раздавили камушек, но где взять необходимую жидкость?

— На-на — писаем? — предлагает Ольга.

— На-на — писаем, — соглашаюсь я.

Тесто для кнедликов готово, мы лепим кнедлики, булки и ка-ка — калачи.

Клянусь, этот, я бы сказала, жестокий метод вскоре излечил Ольгу — может, это было у нее возрастное; вскоре она уже стала говорить вполне нормально, но, сдается мне, затаила ко мне ненависть.

Мы были в преотличных отношениях, Ольга любила хвалиться, а мне бы только кем-нибудь восхищаться.

— Захочу и влезу на эту акацию, на самую макушку.

— Ну влезь.

— А я не хочу.

Я пожимала плечами. Что ж, не хочет, так не хочет, ничего не поделаешь.

— Захочу и перепрыгну через ваш дом.

— Ну перепрыгни.

— А я не хочу!

Я не настаивала, я свято ей верила, а когда оставалась одна, пыталась забраться на дерево или перепрыгнуть через дом. Все мои попытки оканчивались неудачей, а мое восхищение Ольгой еще более возрастало.

Я торчала в нашем палисаднике и с завистью смотрела, как умытая и нарядная Ольга вышагивает по дороге и прижимает к губам свежевыглаженный носовой платочек. Платочек казался мне верхом элегантности, я смотрела ей вслед и мечтала о таком же абсолютно чистом платочке, еще теплом после глаженья, который я тоже смогу прижимать к губам.

— Опять чистый платок, — сердилась мама, — один раз сморкнется, а мать с утра до ночи гни спину у корыта!

Ольга плывет по поселку, белая лебедь с черным хохолком, я завистливо прячусь в кустах. Мне так нужен свежевыглаженный платочек, так нужен!

— Мама, у меня зуб болит.

— Зуб? Ну что там у тебя опять? Какой? Да разинь ты свою пасть!

Мама лезет мне в рот, палец ее пахнет чесноком и майораном, запах картофельной похлебки не берет никакое мыло, он навечно въелся в кожу.

— Придется идти с тобой к зубному! Пускай папа идет — ведь обязательно орать будешь!

Ничего не получилось — с мамой не справиться. Я забираюсь в беседку, зависть и злость улетучиваются. Передо мной раскинула ветви черешня с сочной и зеленой листвой, темно-розовые ягодки висят, покачиваясь на тонком черенке; все они разной величины — от самой маленькой до самой крупной. Ягоды — сердечки теплые, живые, кому они предназначены? Может быть, птичкам или гномикам, а может, котятам с шелковистой шерсткой?

— Пойдем к нам, хочешь?

Мне не очень хочется, но возражать я не умею. Ольга тащит меня через весь поселок. Мы минуем длинный дом, наверное, здесь когда-то были торговые ряды, а теперь в этом низком здании поселили вдов. Они свято охраняют свой покой и в ответ на уличный шум поливают тех, кто осмеливается подойти поближе, бранью и помоями. Мы обходим опасную зону стороной, Ольга все еще выступает с прижатым к губам платочком.

Если б я шла со Штепкой, нас уже облепила бы целая ватага ребят, но Ольгино высокомерие создает вокруг нас пустоту, нас просто никто не замечает.

Поднимаемся по деревянной лестнице. Верхние квартиры во время сильных дождей заливает с крыши, нижние — затапливает снизу. Верхним досталась в собственное пользование крохотная передняя, зато им приходится спускаться вниз за водой и по другим неотложным нуждам.

Ольга тащит ведро, на нее вдруг накатывает приступ чистоплотности. Она наливает полный таз (забрызгала лестницу, прихожую, кухню), хватает щетку и оттирает меня мылом, порошком, вонючим дегтем.

Но моя кожа белей не становится. От холодной воды и щетки она становится красной. Ольга все намыливает и намыливает меня. Хуже всего дело обстоит с темной родинкой на ладошке: тут старания Ольги напрасны, коричневое пятнышко не смывается.

Я отполирована до блеска, вся съежилась. И Ольге это занятие уже надоело.

— Так еще ничего, — замечает она благосклонно, — возьми мой платочек.

Она протягивает мне свой наглаженный платочек, я счастлива, я прижимаю его к лицу. Но счастье длится недолго. Ольга усаживается, открывает с важным видом книгу, переворачивает листок за листком и читает. Читает! Водит пальцем по строчкам и читает. Я еще не знаю ни одной буквы, я вконец раздавлена.

— Это букварь, — хвалится Ольга. — Вот господин президент, а вот это — «а». Захочу, прочту всю книгу от начала до конца.

Пусть она лучше не хочет. Сердце у меня обрывается. Я возвращаю платочек и мчусь домой. В отчаянии я делюсь своим горем с мамой.

— Умеет читать? Весь букварь? Видишь, а ты ничего не умеешь. Ты, Павел, тоже хорош, целый год на ребенка и не глянешь. Ей вот-вот в школу, а она ничего не знает. Ольга уже читать умеет.

— Какая еще Ольга?

— Ну вот, он спрашивает, какая Ольга! Так-то ты своей семьей интересуешься?

Папа взялся подготовим, меня к школе. Сам он в школу ходил недолго, и ученье представлялось ему делом несложным. Он купил тетрадь, на одной линейке написал маленькое «а», на другой — большое «А», на третьей — маленькое «б», на четвертой — большое «Б», пока не исчерпал всего алфавита.

— Садись и пиши!

Папа заточил карандаш, я вцепилась в карандаш всей пятерней.

— Как ты карандаш держишь? Это же не чурка! Черт побери, ну чего ты вцепилась, держи свободней, он от тебя не убежит!

Крак! Только я изобразила первого уродца, как кончик грифеля отскочил под стол.

— Зачем ты так сильно нажимаешь? Это же карандаш, а не лопата! Ты ведь не грядки копаешь! Не реви, не то шлепну разок-другой, нечего зря нюни распускать!

Карандаш снова отточен и втиснут в мою потную ладошку.

— Да подними ты голову! Ты что, носом писать собралась, что ли? Господи боже мой, и это у нее называется «а»! Ты что, не видишь, как надо «а» писать?

Ах, какие уродцы, какие кривые каракули появляются на белый свет из-под моего карандаша. Как мало похожи они на оригинал, как ужасно сложны все эти полукружья и крючочки.

Через несколько вечеров, когда то и дело ломались кончики карандашей, звенели оплеухи и злые слова и лились горькие слезы, папа сдался. Моего большого «Е» он уже не смог вынести.

В один угол полетел карандаш, в другой — разодранная пополам тетрадь.

— Я же тебе давно толкую, что она — круглая идиотка, — успокаивает его мама, — а впрочем, для девчонки это, может, и не так уж страшно!

Итак, я пошла в школу, не обремененная знаниями и не умея написать ни одной буковки, ни одной цифры. А к рождеству я уже могла прочесть газету. Ольга вопреки своему хвастовству далеко отставала от меня, и мое восхищение ею поблекло. А в один прекрасный день навязанная нам силком дружба и вовсе кончилась. В школе мы сидели рядом и, как того хотели наши мамы, вместе возвращались домой. Я тащилась медленно, мне необходимо было осмотреть по дороге кучу вещей, Ольга некоторое время держалась рядом, но потом ей это надоедало, и она убегала одна. Пускай! Я не торопилась; подошла к дому, и ноги мои приросли к земле!

Я незаметно ощупываю нос, ничего особенного не обнаруживаю, но все замедляю и замедляю шаги. Знаю, что меня надет ежедневный ритуал — вот уже мне навстречу выходит мама, вот она уже уставилась на мою курносую кнопку, уже прикасается к носу пальцем:

— Ну что? Забыла лямки? Да? И о чем ты думаешь?

Как меня мучит мамина прозорливость. Она все знает, ничто не остается для нее сокрытым и утаенным, притронется к моему носу и сразу узнает, что я не сумела нарисовать забор, раскрошила рогалик воробьям, выменяла пуговицу на сласти, весь завтрак отдала Либе, во время уроков уронила на пол пенал, как будто все грехи, все до одного, тайными письменами начертаны на кончике моего носа.

Однажды мама где-то задержалась, видимо выскочила за покупками, двери были заперты. Возле дверей стояла Ольга, только что обогнавшая меня.

— Никого нету, — сообщила она торжествующим тоном.

Я не поверила. Такого еще никогда не случалось. Я дергала дверную ручку, колотила в дверь ногами и наконец со злостью облегчила душу:

— Ну и дура же у нас мама!

И тут же, пожалев о необдуманно вырвавшихся словах, я готова была взять их обратно. Но было уже поздно. Ольга лишь зловеще ухмыльнулась и пошла прочь.

Я ждала перед запертой дверью, сидела на лавочке в палисаднике, и мир казался мне пустыней. Еще издалека я увидела маму, кинулась к ней, но мама с мрачным видом, даже не дотронувшись до моего носа, принялась меня отчитывать:

— Ты что сказала? Отвечай, что ты сказала?

И тут мне все открылось. Мама предала меня. Вовсе она не была всезнающей и всевидящей — она просто выслушивала ябеду Ольгу, а потом выходила мне навстречу, дотрагивалась до носа, а я-то ей верила!

Стыд и отвращение обволокли тьмой мою детскую душу. Не стану я просить прощения, я уже совсем забыла свои необдуманные слова, меня огнем жжет мамино предательство, и я пристально смотрю на нее с недетским презрением.

Мама знает, что ответа не добьется, она выкладывает последний козырь.

— Все будет сказано отцу!

Обычно она только угрожала, но на сей раз угрозу выполнила.

Я терпеть не могу, когда папа читает мне нотации, когда буравит меня своими стальными глазами.

— Это правда, что ты обозвала маму грубыми словами?

Я пожимаю плечами. Мне и самой тяжело, что с языка сорвалась невзначай такая грубость.

— Откуда ты об этом узнала? Ты что, сама слышала? — обращается отец к маме.

— Это Ольга бегает на меня жаловаться, — выдавливаю я, — каждый раз обгоняет и ябедничает.

Отец хмурится.

— Мама желает тебе добра, — говорит он не слишком убежденно, — но ябед я не терплю, с ябедами я никогда дружбы не водил и не вожу.

— Заступаешься?

Казалось бы, дело на этом закончилось. Но я так и не смогла простить маме предательства, меня угнетало, что она объединилась против меня с чужой девочкой. Мне было не понять причин их союза, но разочарование мучило меня, и я тяжело переживала случившееся.

Поначалу осторожно, потом со все возрастающим искусством я закидывала маму враньем и вымыслами. И она неизменно попадалась на крючок. Мой нос теперь уже не выдавал меня. Я научилась врать, дерзко глядя маме прямо в глаза. В голове прыгали злобные чертики, они хлопали в ладоши, радовались моей победе и подсказывали все новые и новые выдумки.

Ольга перестала для меня существовать. Она могла сколько угодно прохаживаться мимо нашего садика, прижимая к лицу наглаженный платочек, она была для меня просто пустое место.

— Захочу, буду учиться лучше тебя, — пыталась она навязать мне былую дружбу. Но я не попадалась на провокацию. И на все ее попытки упорно молчала.