ТЫ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ НЕ БУДЕШЬ ТОСКОВАТЬ…

Только возвратилась домой мама, как на операцию увезли тетю Бету. У нее началась, как тогда говорили, «черная желтуха», и смерть стояла у ее изголовья.

— Гонза будет жить с нами, — сказала мама, — ты по крайней мере не будешь тосковать без Павлика.

Двоюродный мой братец ухмыльнулся. Он был на пять лет старше меня — одни ноги-руки, да оттопыренные уши, да еще зловредные глаза. Все родственники относились к нему с опаской: доведет ребятишек до слез, вежливо попрощается и уходит. С ним справлялась только Лидунка — она была годом моложе, но их вместе воспитывала бабушка. Меня он до слез не доводил, но доводил до такого бешенства, что я, как говорится, прыгала до потолка. А ему только этого и хотелось, он поглядывал и улыбался.

— Закрой глаза, разинь рот, — соблазнял он меня ласковым голоском и приближался ко мне, сжав ладонь в кулак. Любопытство губило меня, потому что каждый раз это была «покупка». Чего только я не перепробовала из его рук! А потом в бессильной злобе бегала за ним по всему поселку, он останавливался, поджидал меня и снова бросался бежать, когда мне казалось, что я вот-вот его схвачу. Иногда, правда, я все-таки успевала царапнуть, куснуть или хотя бы плюнуть на него. Чем больше я неистовствовала, тем больше он радовался.

Хорошо помню, как еще в Льготе он придумал интересную игру.

— Давай играть, Ярушка. Сначала я закрою глаза и открою рот, а ты положишь мне в рот черники, а потом ты закроешь глаза и откроешь рот, и я положу тебе черники.

Я набрала целую пригоршню черники и, зажмурив глаза, с открытым ртом ждала, а Гонза щедро напихал мне полный рот заячьих кругляшей. Меня охватило такое бешенство, что сладить со мной никто не мог: я посинела, каталась по земле, пока чей-то дед не привел меня в чувство, отстегав лозиной.

С тех пор я Гонзе не доверяла и великолепно обошлась бы без него. Но его маму я любила.

Тетя Бета родилась с вывихом бедра. Может быть, ножку повредили во время родов или ее еще в младенчестве случайно ушибли старшие братья, заботе которых она была предоставлена. Она долго не могла даже стоять, а когда начала ходить, припадала на ногу, пока наконец какой-то врач не исправил дефекта. Но нерв остался поврежденным: тетя Бета не хромала, но у нее была какая-то странная походка — она почти не отрывала ног от земли и семенила быстро-быстро, как будто за ней кто-то гнался.

Бабушка вконец разбаловала ее: Бетку освободили от всякой домашней работы, ей, бедолажке, доставался лучший кусок, и потому братья досаждали ей чем могли, все дружно были против нее. Она наотрез отказалась учиться, родители не могли заставить ее ходить в школу ни по-хорошему, ни по-плохому, в конце концов братья стали таскать Бетку на веревке, что доставляло им особое наслаждение: один волок, второй толкал сзади, третий подгонял метлой.

Бетка оборонялась главным образом языком. Язык у нее был подвешен что надо, она трещала как пулемет и, уже став взрослой, частенько пускала на всякий случай свою пулеметную очередь, а потом уже думала. Семейная хроника сохранила немало ее взбалмошных выходок. Но была она веселая, разговорчивая, мордашка премиленькая, немного кошачья. От работы отлынивала, ссылаясь на свою больную ногу, но на танцы бегала как шальная.

Казалось, после хмурого утра наступит наконец ясный день. У нее не было ни крейцера приданого, не отличалась Бетка ни особой красотой, ни знаниями, и тем не менее замуж вышла удачно. Видимо, очаровала дядю своей непосредственностью.

Дядя, человек добрый, работящий, считался хорошей партией. Он владел кондитерской лавочкой на Летной, из его рук выходили торты всем на загляденье. Сладкое супружество, однако, отравила война.

Моя мама часто рассказывала о своем визите к тете накануне празднования дня святой Анны, мама приводила потом этот вечер как пример изменчивости судьбы. Именины Анны праздновались широко и бурно. На всех пражских рынках играли военные оркестры, бабы-торговки, как говорится, давали жизни. Почти в каждой семье была своя Анна, Аничка.

Дядя Юла рассчитывал на хороший заработок, он приготовил тесто и теперь сбивал в миске белки, рука так и мелькала, искристый снег на глазах, густел и поблескивал.

— Такого отличного снега я еще в жизни не сбивал, — удивился дядя, — что за странные яйца?

Но когда он попробовал собственное произведение, то пришел в отчаяние: в спешке он перепутал соль с сахаром, прекрасные торты оказались несъедобны, вся работа, все продукты пошли прахом.

А через два дня его призвали в армию. Какими ничтожными показались тогда досада и гнев из-за каких-то испорченных тортов! Как ничтожны были соленые слезы по сравнению с кровавыми рыданиями!

Бетку утешали, что муж ее непременно попадет в повара, а война окончится, прежде чем он хорошенько откормится.

Не успеют, мол, облететь листья с деревьев, как солдаты вернутся домой.

Дядя в повара не попал, его определили помощником в лазарет. Учить его за неимением времени никто не учил, от бисквитов, крема и мороженого он перешел прямо к крови и гною, к раздробленным костям. От ужаса и отвращения он терял сознание. Однажды врач, поднявший голову от операционного стола, куда после боя, как на конвейере, одного за другим приносили раненых, заметил побледневшее лицо своего помощника, его закрытые глаза и рассвирепел до того, что швырнул в него только что ампутированной ногой. Дядя рухнул без памяти. На этом его карьера эскулапа бесславно закончилась. Тогда, вспомнив о его профессии, дядю определили на кухню.

Он разъезжал с дымящейся печкой по прекрасной Италии, пока его не настигла шрапнель. И дядя Юла тоже не избежал лазарета. Тетя нашла его там, но не узнала. Она даже не смогла взглянуть на измученное его лицо: он, укрывшись с головой, кусал подушку, стараясь заглушить крик — в спине засели осколки шрапнели и камней, ноги отнялись.

Увидав его, тетя обезумела, она честила императорскую семейку такими словечками, что раненые, поднявшись с постелей, окружив ее, зажали ей рот, опасаясь, как бы она не угодила под военно-полевой суд.

Бета осталась одна с новорожденным сыном, после припадка она словно оцепенела, ничего не делала и все сидела, не сходя с места, прижимая к себе младенца. Если б не родственники, она умерла бы вместе с ребенком.

Прошло много времени, прежде чем взгляд молодой женщины стал светлеть, словно возвращаясь откуда-то издалека. Веселый нрав победил, она снова стала разговорчивой и чуточку взбалмошной. Характер у нее был добрый, мягкий, и сын вскоре взял над ней верх.

Когда бы мы с мамой ни проходили по Летной мимо маленькой кондитерской, я каждый раз вспоминала дядю Юлу и, хотя я его никогда не видала, ужасно жалела, что он не вернулся с войны. Он казался мне самым лучшим из всех моих дядей. Может быть, из-за своего сладкого ремесла.

Я жалела, что война оборвала жизнь скульптора, с таким трудом добравшегося до академии, жалела тетю Фанду, умершую от испанки, но дядя Юла был мне ближе всех, хотя я его и не знала.

Тетя получала пенсию, которой едва хватало на оплату жилья, зарабатывала жалкие гроши на фабрике, но, в один прекрасный день поймав своего школьника с сигаретой в зубах, работу бросила. У нее была хорошая квартира, она перебралась с сыном на кухню, а большую комнату с балконом стала сдавать студентам из академии, что помещалась неподалеку.

Жильцы, по большей части люди уже взрослые, ценили тишину и покой, царящие в квартире. Тетя убирала комнату, стирала на них и стряпала, кое-как зарабатывая на жизнь. Она была не из тех квартирных хозяек, что суют повсюду свой нос. Жильцы ее любили.

Тетя предпочитала предоставлять людям полную свободу, за что ее позже упрекал мой двоюродный брат, но я лично возле нее просто расцветала. Мама воспитывала меня с утра до вечера: «не горбись, не пялься, как стоишь, не шаркай ногами, вынь руки из кармана, утри нос, не сморкайся» — и так каждый божий день. Тетя же, сбегав за булочками, варила кофе и почти из ничего собирала ужин. Я раздала школьным подружкам несчетное количество рогаликов, но от тетиной булочки никому не отщипнула ни кусочка.

К счастью, для игры мне хватало небольшого туалетного столика с трельяжем. Чего только не увидишь в этом зеркале! Я могла любоваться собой под любым углом, меня окружали мои собственные отражения, я могла разбить их на половинки, совсем стереть и опять вызвать к жизни. Я восхищалась, что отражение в одном зеркале тут же подхватывало и другое. И так повторялось до бесконечности, я могла множить и другие предметы, поймать, скажем, окно или ветку дерева, отбрасывающую на него тень.

Мама сердилась, считая, что я переняла странную манеру вертеться перед зеркалом у тети Лиды. У тети это считалось признаком ненормальности. К сожалению, мама не ошиблась: тетя Лида действительно кончила жизнь в доме для умалишенных. Возможно, ее рассудок подточило постоянное душевное напряжение, несоответствие бурной внутренней энергии и внешней невозмутимости. Мне еще в детстве казалось, что в тете Лиде бурлит какая-то непонятная сила, которая в один прекрасный день взорвется и вырвется на свободу.

Зеркала неодолимо влекли меня, не потому что я любовалась собой, скорее, я хотела понять, осмыслить, что же все-таки скрывается за отражением людей и вещей? Трельяж помогал осветить их со всех сторон, но в суть вещей я так и не проникла.

Перед тетиным туалетным столиком я поняла, что лицо мое — немо и обнаруживает лишь немногое из того, о чем я думаю, и что лица остальных людей таковы же. Внутри происходит совсем иное, более значительное, нежели то, что проявляется внешне, отражение — лишь раскрашенное, пестрое, но пустое внутри яичко.

Иногда тетя Бета брала меня с собой в таинственную большую комнату. Кроны деревьев за окнами приглушали свет, мебель была тяжелая, темная. Стояла неоконченная картина, пахло сигаретами и краской.

В углу царил роскошный умывальник, не какой-нибудь цинковый тазик, а шкафчик с мраморной доской и фаянсовым тазом, покрытым синим узором, а рядом такой же кувшин с чистой водой.

Как-то меня привели к тете, но ей понадобилось ненадолго уйти, видимо, она побоялась оставить меня на кухне и заперла в комнате. Мне очень нравилось находиться здесь в одиночестве, я развлекалась со своими дорогими, любимыми зеркалами, тем более что здесь висело большое зеркало, которое я тоже включала в игру.

Но тетя задержалась, а мне приспичило кое-куда. Я была уже достаточно велика и знала, что нужно найти подходящее местечко, но вместе с тем еще достаточно мала, чтобы найти выход из положения. Я побегала по комнате, потом выскочила на балкон, внизу ходили люди. Я с нетерпением и отчаянием выглядывала, не идет ли тетя, терпела, и беспокойство мое росло. Балкон явно не годился — в самый последний, критический момент взгляд мой упал на кувшин.

Он был неполон, но мне пришлось основательно попыхтеть, пока я стащила его на пол. Я добавила туда жидкости и с превеликим трудом, напрягшись всем телом, поставила обратно на мраморную доску.

Тете я ничего не сказала, опасаясь, что благодаря мне некий служитель муз станет еще красивей…

С той поры я избегала этой комнаты, она казалась неуютной, там в углу синим цветом цвел мой грех.

У тети, видимо, давно были неполадки с желчным пузырем, но бесплатного врача ей не полагалось. К врачебной помощи она прибегла, когда уже пробил ее двенадцатый час. Оперировать взялся сам профессор, риск минимальный — в безнадежных случаях ничем повредить нельзя. После операции тетя лежала за ширмой в полубессознательном состоянии, издалека до нее доходил голос медсестры, сдающей дежурство.

— Приглядывай за этой — до утра, может, еще и дотянет.

И тогда больная собрала последние свои силы.

— Я до того обозлилась! — рассказывала она позже. — Ну, думаю, дрянь эдакая хоронить меня вздумала! Рановато! Я тебе такого удовольствия не доставлю. Возьму да назло тебе не умру! И тут я начала про себя петь! Лежу, пошевелиться не могу, руку не подниму, а знай пою!

Мамин рассказ, однако, был совсем иной, мама еле дотащилась из больницы домой. Может быть, тетя и впрямь про себя пела, но выглядела она как мертвая, единственное проявление жизни — зеленая слюна, скопившаяся в уголках губ.

Вот почему мой милый двоюродный братец проторчал у нас несколько месяцев. Возможно, его излечил страх за мать или ему приелись мои припадки бешенства, но вскоре он угомонился и прекратил свои издевательства.

В наших семьях домашняя работа строго делилась между всеми. В обязанности детей входило чистить обувь. Сначала с ботинок соскабливали грязь, потом наносили крем и доводили до блеска щеткой. Мне приходилось вести неравную борьбу с папиным тяжелым ортопедическим башмаком, и Гонза взял эту обязанность на себя. Он с такой энергией шлепал крем на обувь, что заляпывал себя с ног до головы. Коричневые и черные кляксы украшали его волосы, шею и физиономию.

С еще большим успехом он помогал мне с едой.

— У этой девчонки явно стал лучше аппетит с тех пор, как она ест вместе с Гонзой, — радовалась мама.

Гонза вовсе не был обжорой, но, как только мама отворачивалась, он, поддавшись моему умоляющему взгляду, ловко выхватывал куски из моей тарелки. В такие минуты я ему все прощала.

Гонза играл со мной в нашем палисаднике. Он умел строить тоннели, дома из щепок, с помощью спичечного коробка делал кирпичи. Коробку из-под башмаков умел превратить в коляску для куклы или комнату с окошками и занавесочками. Гонза был на пять лет старше меня, может быть, именно поэтому ему удалось вернуть меня обратно в царство игр. Я по-прежнему много читала, но первая одержимость прошла, и я стала замечать и окружающий мир.

Товарищи Гонзы жили далеко от нас, на Летной, а новыми он пока еще не обзавелся.

Как всякий порядочный мальчишка, он был готов на все, лишь бы не прикасаться к учебникам. Игра с младшей сестренкой — вполне подходящий повод.

Учился Гонза неохотно, тетя его не принуждала — в ее глазах он был бедным сироткой, и только бессердечная мать могла бы терзать его ученьем.

Но за него взялся мой папа. Гонза привык к материнской мягкости и сперва полагал, что от занятий легко улизнет. То у него болела голова, то живот, то хотелось спать, то он возился с ужином или запирался в малом помещеньице в конце коридора, но папа оставался неумолим.

— Мы можем начать хоть в одиннадцать, — говорил он невозмутимо. — И ты будешь заниматься до часу. А если начнем в двенадцать, будешь сидеть до двух.

Гонза своего отца не знал, впервые в жизни он столкнулся с мужской волей и подчинился. Кроме всего прочего, Гонза каждый вечер обязан был читать вслух. Хотя он и умел читать, но вдруг становился косноязычным, спотыкался на каждом слове — содержание книги становилось для слушателей сплошным сюрпризом. Прочитав первую букву, придумывал совершенно новое слово и тут же сочинял новую фразу. Мне это ужасно нравилось, но папа хватался за голову.

Странно, папины педагогические приемы не имели у меня никакого успеха, со мной у него ничего не получалось, однако у Гонзы его метод успех имел. Дела в школе явно улучшились, учитель только диву давался. Уже взрослым, корпея над аттестатом зрелости, Гонза всегда с благодарностью вспоминал вечера, проведенные с моим папой.

А тетя Бета тем временем понемногу приходила в себя, окруженная заботами монашек — сестер милосердия. Одна из них буквально вытащила ее из могилы. Только через много лет тетя призналась нам, что вернулась в лоно церкви. Ее образ жизни внешне не изменился, видимо, она по доброте душевной хотела просто доставить монашенке радость.

Наша тетя была чуть-чуть ясновидящей, умела гадать на картах, но утверждала, что карты только видимость и что она может свободно обойтись и без них. Стоит, мол, ей поглядеть на человека, как ей уже известно, зачем он пришел, что его мучит и что ожидает.

Она гадала на картах только родственникам и близким знакомым, и ее предсказания просто пугали меня — так часто они сбывались. Сплошь и рядом совесть не позволяла тете предсказать человеку плохое, в таких случаях она предпочитала снова бросить карты.

— Видишь? Солнышко опять взойдет, — говорила она настоятельно, — а счастье, оно совсем как солнышко, прорвет тучи — и вот оно, бери его!

Мужчины над предсказаниями тети Беты посмеивались, но когда им приходилось туго, то и они не пренебрегали ее картами.

Однажды я сама стала свидетелем чуда. Тетя Тонча привела своего мужа. Он был в отчаянии. Муж тети Тончи работал на заводе, с тех пор как он окончил техническое училище, его величали даже «господин инженер». И вдруг получил расчет.

Я похолодела, когда карты все угадали в один миг. Лишь позже я поняла, что начался кризис и увольнение стало обычным делом. Лицо дяди было озабоченно, пришел он вместе с женой, их отношения в то время были еще приличными, так что вывод напрашивался сам собой.

— Вы собираетесь что-то предпринять и, похоже, подумываете о самостоятельном деле, а рядом я вижу приятеля, он вас на это толкает, но вы боитесь!

Потом тетя Бета долго молчала, разглядывая карты.

— Знаете, что? Не бойтесь, все будет нормально.

Он послушался ее совета. А впрочем, иного выхода все равно не было. Искать во время кризиса работу в другой фирме, если ты не нужен своему родному заводу, было бессмысленно. И ему не осталось ничего иного, как заняться предпринимательством. Вместе с товарищем они открыли небольшую мастерскую по ремонту мотоциклов. Дела шли, как ни странно, хорошо, лучше, чем раньше, и тетя Тонча относила его успех на счет Бетиных провидческих карт. Что еще могла ему присоветовать гадалка? Жить в страхе? Она-то сама жила сегодняшним днем и не имела права на страх.

Когда я вспоминаю тетино добродушное лицо, ее сбивчивую речь и торопливую походку, меня злит — до чего же несовершенно устроен мир! Такие люди должны бы жить вечно и не уступать своего места другим. Ведь Бета занимала так мало места и получала до смешного мало от богатств нашего мира! Ей бы пожить еще немного, сбегать за сдобной булочкой, сбить белок с сахаром, разложить карты и в конце гаданья бросить свою обычную фразу: «Вот увидишь, снова взойдет солнышко! Погляди — счастье, оно, как солнышко, прорвет тучи. Непременно прорвет!»

Тетя выздоровела, а я рассталась с двоюродным братом.

— Сторожи арбузы, — грозил он мне шутливо пальцем.

Дело в том, что я любила сладкую, сочную мякоть арбуза почти так же, как маринованные огурцы.

— Ты посади зернышки, — посоветовал мне Гонза. — К рождеству будет полон огород арбузов.

Я послушалась, а он не поленился и через несколько дней насовал в клумбы куски арбузной корки.

— Гляди-ка, арбузы из земли полезли! — радовался он.

Я вскоре обнаружила обман, но теперь умела и сама посмеяться над своей глупостью. По правде говоря, мне хотелось плакать, я не люблю прощаться. А этого зловредного озорника я успела полюбить.

Загрузка...