Наш маленький, маленький мир

ЧЕРНЫЕ ДНИ

Я любила начало школьных занятий. Не то чтобы я так уж рвалась в школу, нет, я просто радовалась новым вещам, покупкам. Для мамы это были лишние траты: башмаки, передники, новая юбка. А сколько карандашей, ручек и перьев, тетрадей, линеек потребует наша пани учительница! «Зачем, скажи на милость, тебе точилка, если сроду карандаши затачивали ножом?»

Но в конце концов мама вручила мне деньги (пан Шипек в долг не давал), и я помчалась со своим списком в магазин. Писчебумажный магазин был совсем рядом со школой, и поначалу там всегда толпились люди. Меня это ничуть не отпугивало, напротив, мне здесь нравилось, я охотно ждала и тем временем любовалась на блокноты, календари, бутылочки с чернилами, разноцветной тушью и клеем, на бумажных змеев, на вырезалки, на переводные картинки, наборы пастели, на акварельные краски, на деревянные и кожаные пеналы, на циркули, покоящиеся в бархатном ложе, — словом, на все и всяческие недоступные мне загадочные вещи. Когда я наконец добиралась до прилавка, то видела под стеклом леденцы, алую малину, прямоугольнички с цветочками в разрезе, черные конфетки с надписью «Уголь», шоколадные конфеты «Штолверк» и маленькие плиточки ледяного шоколада, который, как утверждали, тает во рту, как мечта.

Пан Шипек был хорошим психологом, ведь ребенка легко соблазнить: тетрадка стоит сорок геллеров, а за десять можно купить малину — всего пятьдесят, а за двадцать — карамельку. Дальше шли дорогие шоколадки, но это когда покупки бывали покрупнее.

Если школьник сам не догадывался округлить сумму, то искуситель пан Шипек ласково наставлял его:

— У меня нет мелких, может, возьмешь конфетку вместо сдачи?

Ну кто тут устоит?

— Где сдача? — гремела мама и строго глядела на мою вздутую щеку. За щекой лежал кусок сладкого «угля», и моя слюна была так же черна, как и совесть.

— У пана Шипека не было мелких.

— Ах так! Пойду спрошу.

Я знала, что она не пойдет. Но я не слишком была уверена и в ответе пана Шипека.

— Только посмей еще когда-нибудь! Убирайся с моих глаз!

Это приказание я выполняла с восторгом. Я долго наслаждалась конфеткой, она медленно таяла, я обсасывала свой «уголь» и все измеряла, измеряла, сколько еще осталось.

Но сдачу я теперь просила сдать точно, даже делая большие закупки в начале учебного года. Сглатывая слюнки, я пялилась на сладости через стекло, и конфеты казались мне такими дешевыми! Ведь эта огромная малина стоит всего-навсего десять геллеров!

Мои мечты, буйно расцветавшие от покупки каждого перышка, линейки или карандаша, наконец превратились в страсть. Казалось, я не смогу и дня прожить без плиточки ледяного шоколада, без сахарной палочки. Когда пан Шипек откидывал стеклянную крышку и протягивал какому-нибудь счастливчику конфету, в душе у меня разверзалась пропасть. От сладостного запаха я совсем заходилась.

К этому времени братишка придумал новую игру.

Игру в гости. Каждую субботу наши уходили в кинематограф, и мы с радостью ожидали вечера, когда останемся совсем одни. Обычно мы не играли, а рассказывали друг другу страшные истории. Обладая буйной фантазией, мы так вживались в свои выдумки, что сами начинали бояться.

Павлик умел изображать тигра и льва до того похоже, что я в конце концов от страха забиралась в застланную кровать и возвращалась на кухню, лишь когда он начинал реветь. Он без посторонней помощи не мог вылезти из коляски, а так как он еще живее, чем я, переживал все перипетии выдуманных им же страшных историй, то весь покрывался потом, буквально плавал в поту.

Один раз я подкладывала уголь в печку, и раскаленный уголек упал в ящик. В отчаянии пыталась я найти его, но уголек запропастился где-то в куче угля. Я схватила ковшик с водой и плеснула в деревянный ящик. Мы напряженно ждали. Уголь трещал. Мы в ужасе замерли, а вдруг пожар?! Я снова и снова заливала воображаемый огонь, пока по всей кухне не растеклись черные потоки. Братишка мокрый от пота, я перемазанная, как шахтер, — мама поклялась, что никогда больше не оставит нас одних. Но мы уговорили ее, это был наш собственный страх, он принадлежал только нам, и мы находили в нем удовольствие.

А теперь для нас началась новая эра — игра в гости. Руководил Павлик, я была лишь исполнителем. Прежде всего мы расстилали нашу единственную скатерть — мы ели на ней только в рождество. Затем я расставляла всю нарядную посуду: кружки с незабудками, маленькие тарелочки, высокие бокалы, цветные рюмки для ликера. Я варила чай, и братец раскладывал на тарелках что-нибудь вкусненькое. Целую неделю он копил лакомства.

Лакомства ему подсовывала мама, когда я уходила в школу. Печенье, шоколадная баба, шпроты, разноцветные желе и даже банан.

Я нарезала все ломтиками и клала на тарелки, на каждую по одному кусочку, чтобы угощение получилось торжественней и состояло из многих блюд.

Мы ели медленно, запивали сладким чаем из высоких бокалов, и каждый глоток был мне горек при мысли о том, что мама в мое отсутствие так балует Павлика. Он, правда, делился со мной, я съедала даже больше, чем он, но это не меняло дела — моя детская душа не хотела мириться с несправедливостью.

Мы с братом полюбили эту субботнюю игру. Чтобы увеличить наши фонды, он выпрашивал у мамы каждый день что-нибудь вкусненькое, я через него даже заказывала лакомства и с грустью, но с удовольствием поглощала недоступные мне сласти, которые брат получал без труда.

Посуду после пиршества мы не мыли, я просто ставила ее обратно в буфет. Генеральную уборку мама делала только перед большими праздниками и всякий раз удивлялась, почему и как грязнится посуда, которой не пользуются.

В то время мы жили уже в новой квартире. Получить ее помогла нам болезнь Павлика. Мы перебрались неподалеку, на соседнюю улицу, из низенького домика в трехэтажное здание для чиновников. Пришлось расстаться с палисадником, но впервые по нашим стенам не расползалась зеленая плесень и окна были большими. Квартира запиралась, и у нас был свой, только нам одним принадлежавший роскошный ватерклозет, ванная с высокой медной колонкой и чулан. В большой прихожей находилось окно, выходившее в сад, пол был покрыт плиткой, расположенной в шахматном порядке. Мы превратили его в доску для игр. Одну плитку мы с Каей и Богоушеком расшатали общими силами, чтобы держать там шарики. Из передней попадали в кухню, а оттуда в прекрасную комнату с окнами на улицу. Я могла видеть школу, но, увы, мама ее тоже видела, и мне пришлось значительно ограничить свои путешествия.

Папа сразу же провел электричество, мы уже не прибегали к аккумулятору, у нас были настоящие провода, вмонтированные в стены. В кухне висела лампа на блоках под абажуром-юбочкой, совсем как у брата генерала, а в комнате — люстра, и можно было зажигать одну или две, а на рождество даже три лампочки одновременно.

Нашим соседям это новшество весьма понравилось, и вскоре папа провел электричество во все дома, ведь он был этому обучен, прошел соответствующий курс. Слова «соответствующий курс» казались мне необыкновенно важными, и я с огромным почтением разглядывала папины тетради, заполненные чертежами, схемами (папа называл их по-свойски «схемочки») и колючими, неразборчивыми буквами.

Желая украсить квартиру, мама поступила довольно своеобразно — она долго убеждала дядю Вашека, чтобы он разделил стенку в кухне на квадраты, а в квадратах сделал рисунки. Дядя долго сопротивлялся, предлагал разные узоры, но мама стояла на своем, говоря, что он просто хочет облегчить себе работу.

Наконец дядя сдался. Целыми часами вдвоем с рабочим они мерили стены и наносили полосы. Мне ужасно нравилось, когда они оба стояли, изогнувшись на стремянках, натягивали веревку, рывком ударяли ею о стенку, а потом по линейке наносили жирные ярко-синие полосы.

В первый день их произведение напоминало решетку, во второй — в квадратах стали появляться различные фрукты: яблоки, груши, абрикосы, черешня, слива и самое прекрасное — гроздья винограда, то зеленые, то фиолетовые. Не было такой краски, которую бы дядя не использовал, и, по-моему, он сам дивился на дело рук своих.

Маму, видимо, потряс общий вид кухни, но она отметила лишь некоторые недостатки: решетка ей показалась нанесенной недостаточно четко.

— Я мог бы сделать модерновый узор, — отбивался дядя, — ну хотя бы каждую стенку другого цвета.

— Ты всегда был чокнутый! — сердилась мама.

Папа в их спор не вмешивался. Рисунки привели в восторг моих соучениц. Весть быстро разнеслась по поселку, к нам одна за другой стали являться соседки и уходили ослепленные этим зрелищем.

В нарисованном саду мы устраивали свои тайные пиры, оставлявшие в моей душе странную печаль. На дне моего существа наслаивались пласты обиды, иногда они выпускали на поверхность зловонные пузыри.

Змей в образе и подобии пана Шипека стал еще коварнее и изощреннее в своих искушениях: за пятьдесят геллеров он стал продавать «счастьице». Не счастье, а именно счастьице, и всего за какие-то пятьдесят геллеров!

В нашей многочисленной семье никто никогда не интересовался деньгами. Одному богу известно, откуда такой интерес появился у брата. Игрушки он мог раздать, лакомства разделить, но кроны копил в красном кошельке. Никто не смел притронуться к его сокровищам. Тратил он их неохотно, но от счастья за пятьдесят геллеров не мог отказаться даже он.

Наша новая квартира запиралась изнутри на защелку. Мама иногда после обеда оставляла нас одних, но ключей не доверяла, боясь, как бы я не удрала от брата. В случае пожара мы могли выбраться. Если б я вышла одна, двери, захлопнувшись, не впустили бы меня обратно.

Павлик был, что называется, голова: он вскоре нашел решение. Я передвигала его коляску к водопроводу, выходила, захлопнув двери, а возвратившись, трижды коротко звонила. Братик, упершись руками в раковину, отталкивался, подъезжал к дверям, поворачивал защелку, и мне нужно было только выждать, пока он передвинется на безопасное расстояние, чтобы не опрокинуть его вместе с коляской. Итак, я тайно покупала «счастьице».

Что это были за сокровища! Металлическое колечко, стеклянный шарик, конфетка, перочистка, переводные картинки! Но все это принадлежало не мне, приходилось ждать, пока братишка смилуется и мне перепадет что-то.

Переодеваясь, как обычно, за открытой дверцей старого кухонного шкафа, я однажды заметила в мамином пальто кошелек. Страсть оказалась сильнее меня, я открыла его и взяла пятьдесят геллеров. Сердце испуганно колотилось, но я продолжала одеваться. Мама ничего не заметила, а у меня наконец появилось свое собственное «счастье». Со страху я отдала колечко с синим стеклышком подружке, но чувство неожиданного везения было моим, и только моим.

Я так наловчилась, что стала таскать деньги у мамы на глазах. Разговаривала с ней из-за открытой дверцы, а сама лезла в кошелек. Папа носил мелочь прямо в карманах, но я никогда не осмеливалась залезть туда — его карманы были для меня священны. Я боялась взять у мамы много и удовлетворялась двадцатью, иногда пятьюдесятью геллерами, на крону у меня рука не поднималась.

Итак, я пошла на приступ стеклянной крепости в писчебумажной лавчонке. Одну за другой перепробовала все конфеты, торопливо сосала их, грызла и медленно плелась домой. Я отказалась от предательской малины, красящей рот в алый цвет, и черного угля, а вскоре, покинув совратителя пана Шипека, перебралась к кондитеру. Несколько леденцовых кристаллов на нитке были для меня дороже драгоценных камней.

Желая оправдать свое ежедневное воровство, я создала целую теорию. Ведь я брала то, что мне принадлежало. Откуда у Павлика лакомства? Откуда взялся его красный кошелек с кронами? Почему для него источник открыт, а для меня заперт на два оборота? Совесть меня не мучила, но горло сжимал страх. При мысли о том, что мама меня поймает на месте преступления, что об этом узнает пани учительница, считающая меня образцовой ученицей, и расскажет родителям моих соучениц, которые так дорожат тем, что я дружу с их детьми, меня начинала бить дрожь. Впрочем, вся эта история даже чуточку развлекала меня, а над страхом преобладало любопытство. Но я знала, что катастрофа рано или поздно наступит.

Меня охватила страсть к жевательной резинке, я покупала ее в дальних кондитерских, даже на самых Заторах, куда ходила в аптеку за марлей, за бинтами и пластырем для брата. Я полюбила заброшенные трамвайные пути, брела по шпалам и жевала свою резинку, звенела гвоздем или палкой по прутьям ограды и обрывала белену. Меня влекло к себе ее зловещее имя и дивные, вкрадчивые цветы и ягоды, она вся так и дышала ядом. Мы были подругами, она так же таилась, как и я.

Жевательную резинку я прилепляла на лестнице под перила и домой возвращалась совершенно спокойная, разве что чуть разговорчивей, чем обычно. Катастрофа разразилась неожиданно. Кондитер с Роганской улицы обзавелся автоматом. Опустишь крону, и выпадет шарик, черный, белый, красный, синий, серебряный, золотой. Я долго разглядывала выставленные выигрыши, пока наконец не решилась. Поменяла нечестно добытые монетки на целую крону и опустила в щелку. Что-то загрохотало, у меня потемнело в глазах — и выскочил серебряный шарик!

— Ну, рада? — кисло спросил хозяин и протянул мне коробку конфет. Схватив ее, я кинулась бежать. Мой выигрыш был слишком велик, он бросался в глаза, меня гнал страх. Я никогда еще не держала в руках бонбоньерки, видела только в витринах и не могла ее выбросить, не рассмотрев хорошенько. Спряталась в своей белене, укрылась среди буйных плевелов. Я громко дышала и любовалась роскошной коробкой, шелковистой бумагой, через которую просвечивали нарисованные розы, и не отваживалась дотронуться до нее своими грязными лапами. В голове мелькало: могу конфеты съесть, могу спрятать здесь коробку и ходить каждый день или просто оставить и больше никогда сюда не возвращаться.

Но тогда Павлик не увидит коробку с розами, не сможет посмотреть на конфеты, которые спят в своих уютных гнездышках, не погрузит в бонбоньерку свои пальчики, не возьмет конфетку и не развернет, чтобы, разгладив золотинку, откусывать маленькими кусочками шоколад и запивать водой.

Все что угодно, только не лишать братишку удовольствия, мне бы конфеты все равно не полезли в глотку, я бы подавилась их горечью.

Я плелась домой, ступеньки на второй этаж казались бесконечными, на каждой я останавливалась, чтобы набраться смелости.

— На, — непринужденно протянула я коробку Павлику. — Я выиграла серебряный шарик в автомате, это такая игральная машина.

Мама покосилась на меня. Я вызывающе посмотрела ей прямо в глаза. Пожалуйста, пускай спрашивает, ответ у меня готов.

— С розами! Погляди. Хочешь развернуть?

Мама ни о чем не спрашивала.

— Мне дедушка дал крону. Помнишь, он у нас был? И с одного раза я выиграла серебряный шарик, можешь себе представить?

— Больше никогда не играй, — сказала мама, — терпеть не могу азарта. Смотри не покатись по бабушкиной дорожке, ты и так вся в нее.

Конфета застряла у меня в горле. Распухла во рту.

Я молчала, но к деньгам больше не прикасалась. Когда я переодевалась за дверцами распахнутого шкафа и взгляд мой падал на кошелек, на меня наваливалась дурнота.