Настоящая история мадам Баттерфляй

ГЛАВА 8

Первые недели после отбытия Пинкертона из Нагасаки прошли в слезах и волнениях. Иногда Тёо-Тёо просыпалась по ночам в рыданиях, и Судзуки приходилось укачивать ее, снова и снова напоминая, что она должна оставаться сильной ради ребенка, который вот-вот родится на свет.

Чтобы заглушить боль и одиночество, Тёо-Тёо с головой погрузилась в занятия английским, которые не бросила во время беременности, и доброта американской учительницы обычно снимала тяжесть с ее сердца.

— Я хочу удивить Пинкертона-сан тем, насколько лучше стал мой английский, когда он через месяц вернется из Америки, — с энтузиазмом сообщила она Шарплессу.

Из чувства долга и искренне сопереживая двум оставшимся в одиночестве женщинам, американский дипломат частенько наведывался проверить, все ли хорошо у Тёо-Тёо и как протекает ее беременность, хотя и чувствовал неловкость от непрестанных расспросов, не получал ли он новостей о Пинкертоне.

Пинкертон оставил ему довольно приличную сумму денег, чтобы он периодически давал Тёо-Тёо на жизнь, а аренда дома была оплачена на год вперед.

Иногда Шарплесс приносил Тёо-Тёо письма от Пинкертона, в которых тот писал, что она должна беречь себя и ребенка, что у него в Америке все хорошо и ей не о чем беспокоиться. К облегчению Шарплесса, вести от мужа каждый раз приводили Тёо-Тёо в полный восторг, и она не замечала, что Пинкертон ничего не сообщает о том, когда вернется, хотя прошло уже больше месяца.

Почти половину второго месяца от Пинкертона не поступало никаких вестей, и Тёо-Тёо занервничала: разве он не сказал, что вернется в Нагасаки еще до рождения ребенка?

— Мужа нет почти два месяца, а ребенок уже на подходе, — со слезами говорила она Судзуки, и ее нисколько не утешило, что тем утром Шарплесс передал ей бумагу, в которой значилось, что Пинкертон приобрел дом на ее имя. К бумаге прилагалась короткая записка, в которой говорилось лишь: «Поздравляю, теперь ты домовладелица!»

— Может быть, его задержали дела в Америке, и он не смог отплыть в Нагасаки? — предположила Судзуки. — Не забывайте, он сказал только, что постарается вернуться через месяц, но не говорил, что у него это обязательно получится. Пожалуйста, не переживайте, Тёо-Тёо-сан, это вредно для ребенка. Уверена, Пинкертон-сан скоро вернется! Зачем ему покупать дом, если он не собирается вернуться в Нагасаки и жить в нем с вами?

Но, несмотря на заверения Судзуки, прошел еще месяц, а о возвращении Пинкертона в Нагасаки по-прежнему не было и речи. На таком сроке беременности Тёо-Тёо больше не могла ходить в порт каждый раз, как прибывал корабль из Америки. После того как она, поскользнувшись, чуть не упала, Судзуки больше не разрешала ей совершать такой путь, как бы она ни упрашивала.

От общих друзей Шарплесс знал, что Пинкертон женился на Хелен и не собирается в обозримом будущем возвращаться в Японию. Но у него не хватило духу рассказать об этом Тёо-Тёо, когда та пришла в консульство спросить о муже, и он продолжил поддерживать в ней надежду вялыми заверениями и обещаниями.

Как он мог сообщить девушке на последнем месяце беременности, что человек, которого она считала мужем, бросил ее растить ребенка одной, а сам уплыл домой, чтобы жениться на другой женщине? Возможно, милосерднее было бы сказать ей, что он погиб в Америке от несчастного случая, если только в этом случае она могла перестать ждать и надеяться. По крайней мере, ее воспоминания о Пинкертоне остались бы незапятнанными и сердечная боль была бы не такой мучительной, как от известия, что ее обманули и предали.

Лето перешло в осень, и когда листья стали опадать, у Тёо-Тёо начались роды в присутствии лишь старой повитухи из Нагасаки да Судзуки, державшей ее и утиравшей ей лицо от пота, пока она вскрикивала каждый раз, как на нее накатывала волна нестерпимой боли.

Сгущались сумерки, и боль настолько притупила в Тёо-Тёо все чувства, что ей уже было безразлично, жива она или мертва, лишь бы прекратились мучения. И вот, когда она уже чувствовала, что больше ей не вынести, что-то вышло из нее, раздался тоненький крик и боль, продолжавшаяся столько часов, чудесным образом исчезла.

— Тёо-Тёо-сан, ребенок родился, это мальчик! — услышала она, словно издалека, голос Судзуки и погрузилась в милосердное беспамятство.

Очнувшись, Тёо-Тёо обнаружила, что ее обтерли и переодели в чистое. Она инстинктивно приготовилась к новой волне мучительной боли, но ничего не последовало, тело лишь слегка ныло.

Увидев рядом Судзуки, она воскликнула:

— Ребенок, где он? Что с ним?

Судзуки метнулась к ней, заверяя:

— У вас родился красивый мальчик, Тёо-Тёо-сан, и с ним все в полном порядке! Вы бы видели, как он дрыгал ножками, а его сердитые вопли разбудили бы и мертвого!

— А у него… он?.. — прошептала Тёо-Тёо.

Судзуки кивнула.

— У него черты отца и мягкие золотисто-каштановые волосы, но когда он на мгновение открыл глазенки, я увидела, что у него глаза японца!

Тёо-Тёо опустилась обратно на подушки, ее глаза наполнились слезами. Она не знала, где сейчас отец ребенка и увидит ли он когда-нибудь своего сына, но знала, что Пинкертон будет жить в этом новом существе, которое они создали вместе.

Она хотела увидеть своего малыша, взять его на руки, почувствовать, как бьется его сердечко подле ее сердца. Тёо-Тёо велела Судзуки принести ребенка, но в кои-то веки служанка не послушалась.

— Вам нужно отдохнуть, Тёо-Тёо-сан, — сказала она, мягко опуская ее обратно на футон. — Накамидзу-сан, повитуха, принесет его вам, когда его помоют и настанет время его кормить.

Без какой-либо причины Тёо-Тёо расплакалась, но Судзуки была к этому готова, она знала, что после родов женщин часто охватывают такие эмоции, особенно совсем молодых, рожавших в первый раз, без мужа и родных.

Забыв о правилах поведения, она бережно обняла Тёо-Тёо и стала успокаивать ее обещаниями попросить Шарплесса, чтобы тот известил Пинкертона о рождении сына: конечно же, Пинкертон сразу помчится на следующий же корабль, идущий в Нагасаки.

Этот тихий благостный момент был нарушен, когда Накамидзу-сан принесла ребенка и объявила, что сейчас научит Тёо-Тёо его кормить. Она вложила крошечное розовое тельце в руки матери, направила ротик младенца к соску раздувшейся груди, и, словно по команде, ребенок принялся яростно сосать.

Именно в этот момент при виде своего крохотного малыша Тёо-Тёо почувствовала прилив столь прекрасных чувств, что позабыла боль, одиночество и печаль из-за того, что рожала без мужа и близких. Она забыла всех и вся, кроме замечательного младенца, которого только что родила и потому обязана была защищать ценой своей жизни.

— Дзинсэй, дитя мое, мой малыш хафу[7], — прошептала она ему в золотисто-каштановые волосы, смоченные ее слезами. — Отныне я буду жить лишь для тебя, сынок, и никто никогда не заберет тебя у меня!

Тёо-Тёо не могла наглядеться на прекрасный облик сына, и только когда он открыл глаза, чтобы посмотреть на нее в ответ, она осознала, как контрастируют эти японские глаза с другими чертами лица.

«Идеальное сочетание американского отца и японской матери», — подумала она, и к ее глазам снова подкатили слезы. Пинкертон находился далеко, в Америке, и она больше не была уверена, что он когда-нибудь вернется в Нагасаки.

Через несколько дней к ним заглянул Шарплесс и пообещал отправить Пинкертону весточку о новорожденном сыне. При виде прижатого к материнской груди младенца и печали в глазах Тёо-Тёо у него заныло сердце, и он дал себе слово, что не просто сообщит Пинкертону о рождении ребенка. Неужели он забыл, что оставил в Нагасаки сына, и совсем не думает о Бабочке? Слишком занят новой американской семьей?

Тёо-Тёо быстро оправилась после родов, и последующие месяцы, когда Дзинсэй рос жизнерадостно агукающим малышом, наполнили ее счастьем и гордостью. Бывали дни, когда она даже не думала о Пинкертоне и не ждала с тоской его возвращения.

Поначалу волосы Дзинсэя то и дело меняли оттенок, но потом окончательно стали золотисто-каштановыми, словно в них всегда играл лучик солнца, а его глаза с японским разрезом приобрели серовато-карий цвет, зачаровывавший мать.

Он был солнечным младенцем, словно инстинктивно понимал, что его матери нужно больше света в ее пустой жизни, и только ему было по силам вызвать у нее улыбку и радостный смех.

С месяц посопротивлявшись из уважения к памяти отца, Тёо-Тёо в конце концов приняла предложение работать гейшей в квартале развлечений Маруямы. Другой работы для нее попросту не было, а она теперь нуждались в деньгах, чтобы растить Дзинсэя.

Респектабельный чайный дом «Сакура» закрылся из-за болезни его владелицы Саюри, и посетители «Сакуры» переместились в другие питейные заведения Маруямы с более буйными увеселениями.

В первый рабочий вечер Тёо-Тёо была ошеломлена гамом, яркими красками и развязностью девушек — все это разительно отличалось от того, к чему она привыкла в чайном доме «Сакура». Ей пришлось делать яркий макияж, носить цветастое кимоно и вместе с другими девушками пройти обучение искусству кокетства и ублажения мужчин, чтобы те хотели вернуться в их заведение.

— У них есть любимая игра, — сказала она Судзуки. — Девушка кладет в рот вишенку, а посетитель достает эту вишенку ртом! Поначалу я не могла заставить себя это сделать, но теперь для меня это просто работа, чтобы радовать посетителей и получать хорошие чаевые в конце вечера.

Тёо-Тёо видела, как многие девушки после буйной попойки, пошатываясь, направляются с посетителями к одной из ближайших гостиниц, где проводят ночь, чтобы заработать еще больше чаевых и преданность постояльца их заведению.

И хотя ей много раз поступали такие предложения, Тёо-Тёо неуклонно отказывала. Она все еще была женой Пинкертона и ждала, что он возвратится и спасет ее от этой работы. У нее и мысли не возникало о том, чтобы отдать тело другому мужчине — ведь ее муж скоро вернется, как обещал.

В свободные от работы дни Тёо-Тёо с Судзуки ухаживали за садом, вскапывали клумбы и сажали там семена «американских» цветов — их иногда передавал ей из консульства Шарплесс.

— Пинкертон-сан обожает цветы, поэтому мы должны позаботиться, чтобы сад выглядел красиво к его возвращению, — говорила она служанке. — Он всегда жаловался, что японские дома кажутся голыми, потому что вокруг них нет цветов.

Когда Судзуки уходила по делам или на несколько дней возвращалась в родную деревню, Тёо-Тёо брала с собой Дзинсэя на работу в бар. Его милое личико с золотистыми волосами и синими глазами привлекало всеобщее внимание, и девушки всегда готовы были присмотреть за красивым мальчиком, пока Тёо-Тёо была занята с посетителем.

Да и посетители были очарованы этим чудесным ребенком-полукровкой, они забывали про девушек, чтобы поиграть с ним.

Иногда Тёо-Тёо заходила в консульство спросить Шарплесса, нет ли вестей от мужа, и у того не хватало духу рассказать ей, что Пинкертон даже не удосужился спросить о ней и их сыне за те несколько раз, что им приходилось общаться по делам. Вместо этого он поддерживал в ней жизнерадостность и надежду, уверяя, что Пинкертон интересуется ею и ребенком и обязательно вернется в Нагасаки.

Иногда она брала с собой в консульство Дзинсэя. Малыш только начал ходить, и его золотистые волосы, немного темнее, чем у Пинкертона, а особенно глаза и нос не оставляли у Шарплесса сомнения, чей он сын.

Как смел Бенджамин Пинкертон предположить, что, возможно, ребенок не его, когда вышел из себя после того, как Шарплесс принялся корить его за вопиющую безответственность!

— Я дала ему американское имя, Бен, в честь отца, — гордо заявила Тёо-Тёо. — И учу его английским словам, чтобы он мог поговорить с отцом, когда они встретятся. Думаете, это хорошая идея, Шарплесс-сан?

Дипломат кивнул, но не смог выдавить из себя ни слова. Как раз этим утром он получил от Пинкертона письмо, в котором тот извещал, у них с Хелен, его женой из высшего общества, все благополучно, и на вопрос Шарплесса, когда он вернется в Нагасаки, отвечал односложно, но твердо: «Не скоро!»

Мир Тёо-Тёо наконец-то наполнился семейным счастьем, но это счастье продлилось недолго. В один прекрасный день, когда Дзинсэю было два года, его нарушило неожиданное появление Шарплесса.

— Что привело вас к нам так рано утром, Шарплесс-сан? — рассеянно спросила Тёо-Тёо. — Вы всегда приходите по вечерам!

Она пыталась успокоить капризничающего Дзинсэя, которому не нравилось, что прерывают его завтрак, даже если это был чиновник из американского консульства.

— У меня есть для вас новости, Тёо-Тёо-сан, — начал он.

То, как он избегал ее взгляда, насторожило Тёо-Тёо, и ее сердце забилось быстрее.

— Какие новости, Шарплесс-сан? — тревожно спросила она. — Случилось что-то плохое?

— Я получил известие, что Пинкертон направляется в Нагасаки и прибудет через три дня, — ответил Шарплесс так поспешно, словно торопился скорее покончить со своей миссией.

Повисло глубокое молчание, и даже ребенок перестал капризничать, будто и его ошеломила эта новость. Миска с кашей выскользнула из рук Тёо-Тёо и, упав на деревянный пол гэнкана[8], разлетелась во все стороны осколками фарфора и ошметками риса.

Этой новости Тёо-Тёо ждала три года, но теперь, когда надежда была почти утрачена, известие нарушило спокойное течение жизни, словно трактор — тишину мирного поля.

— Что вы сказали? Пинкертон возвращается в Нагасаки? — наконец прошептала Тёо-Тёо.

— Да, он направляется в Нагасаки посмотреть на ребенка, — повторил Шарплесс, инстинктивно избегая слова «возвращается», но растерянная Тёо-Тёо не обратила на это внимания.

После мимолетного колебания на ее лице внезапно расцвела лучезарная улыбка, и она взволнованно прошептала Дзинсэю:

— Твой отец возвращается к нам в Нагасаки, Дзинсэй-тян. Нужно подготовить дом к его приезду! Столько дел, а у нас всего-то три дня! Судзуки, Судзуки, Пинкертон-сан наконец-то возвращается в Нагасаки! Нужно начинать приготовления!

Она обернулась, чтобы поблагодарить Шарплесса за добрые вести, но тот уже ушел: она видела, как его сгорбленная фигура исчезает за углом.

В голове Тёо-Тёо промелькнула мысль, что по какой-то непонятной причине Шарплесс не рад возвращению Пинкертона, но она тут же прогнала ее.

Она была преисполнена решимости не позволить никому и ничему испортить долгожданный момент воссоединения Дзинсэя с отцом, момент, когда они снова станут одной семьей…