Неаполитанские хроники

I

Дорогие читатели!

Должен сообщить вам, что, помимо газеты, издаваемой мною в Париже, я издаю также газету в Неаполе и веду в ней войну на два фронта: во-первых, против бурбонистов, а во-вторых, против разбоя внутри города и за его пределами.

Некоторое представление о происходящем здесь вы имеете за счет того, что я уже успел вам рассказать; ну а поскольку и бурбонистов, и разбойников раздражает то, что я публикую списки людей, повешенных Фердинандом I, и списки людей, убитых Кьявоне, Тамбуррини, Пилоне, Нинко-Нанко и др., бурбонисты с одной стороны и разбойники — с другой одновременно прислали мне письма, имеющие одну и ту же цель: предупредить меня, что если я не перестану, во-первых, публиковать мою «Историю Бурбонов» и, во-вторых, предавать гласности списки краж, убийств и грабежей, совершаемых бурбонистами, то в самое ближайшее время получу один из тех отличных ударов ножом, какие эти господа так хорошо умеют наносить.

На другой день я опубликовал следующую статью:

Неаполь все же необычный город!

Вчера один судья сказал мне:

«В Неаполе совершается в среднем от восемнадцати до двадцати грабежей и убийств ежесуточно; в Неаполе грабят и убивают днем и ночью».

Он добавил:

«В данное время в тюрьмах Неаполя содержатся от тысячи пятисот до тысячи восьмисот заключенных, обвиняемых в разного рода преступлениях».

Так что у суда присяжных, который действует лишь последние три недели и выносит не более трех обвинительных или оправдательных приговоров в день, работы самое меньшее на три года, да и то при условии, что за эти три года в Неаполе не будет совершено ни одного преступления, чего мы желаем от всего сердца, но на что нисколько не надеемся. Как суд присяжных выберется из этого тупика?

За последние два дня я получил две угрозы: одну — со стороны партии бурбонистов, другую — со стороны, как бы это получше сказать, партии грабителей.

Партия бурбонистов велела передать мне, что если я не прекращу публикацию «Истории Бурбонов» и любопытных документов, относящихся к истории Неаполя, меня прикончат.

Другая партия, партия грабителей, велела передать мне, что если я продолжу публиковать убийства, то могу заранее сообщить о моем собственном убийстве.

Не ставя на вид нашему анонимному корреспонденту ошибку во французском и даже в итальянском языке, я отвечаю партии бурбонистов так.

Публикация нашей «Истории Бурбонов» будет продолжена без всяких перерывов. Из подлинных документов, на которые она опирается, будет составлен отдельный том в качестве приложения к истории первого периода царствования Бурбонов, который начинается в 1734 году и заканчивается в 1800-м.

В итоге, помимо любопытных документов той эпохи — эдиктов, указов, брошюр и пасквилей, которые Фердинанд I приказал уничтожить, нашим подписчикам станут доступны для ознакомления и собственноручные письма Фердинанда I, Каролины, Нельсона и Гамильтона, что явится едва ли не самой любопытной из всех когда-либо осуществленных публикаций.

Впрочем, наши читатели могут составить себе представление о ней, основываясь на том, что уже было опубликовано.

Второй партии, партии грабителей, я отвечаю так.

Всякое известие об убийствах, грабежах и любого рода правонарушениях, подтверждение которого мы получим, найдет место на страницах «Независимой газеты». Но, поскольку последний номер нашей газеты менее, чем обычно, насыщен подобного рода фактами и, при виде этого уменьшения числа сообщений об убийствах и грабежах, убийцы и грабители, которые нам угрожают, могут подумать, будто мы испугались, скажем им следующее.

Дело вовсе не в том, что мы прониклись страхом — подобное слово вообще не входит в наш лексикон, — а в том, что бедняги, оказавшиеся ограбленными, испугались, после того как их ограбили, что их еще и убьют, и на коленях умоляли нас не помещать в газете показания, которые они нам дали.

Мы пошли навстречу им, но оставили у себя их письменные показания.

Ну а теперь пусть каждый услышит нас, вникнет в наши слова и уразумеет:

ВСЯКИЙ ОГРАБЛЕННЫЙ, ВСЯКИЙ ПОКАЛЕЧЕННЫЙ, ВСЯКИЙ ПОХИЩЕННЫЙ РАДИ ВЫКУПА, кто НЕ ПОБОИТСЯ, может прийти к нам, чтобы рассказать о том, как его ограбили, покалечили и похитили. МЫ ПРЕДАДИМ ПОЛНОЙ ОГЛАСКЕ ЕГО РАССКАЗ, НИСКОЛЬКО НЕ ТРЕВОЖАСЬ ИЗ-ЗА УГРОЗ В НАШ АДРЕС — КАК УЖЕ СДЕЛАННЫХ, ТАК И ТЕХ, КАКИЕ ЕЩЕ МОГУТ БЫТЬ СДЕЛАНЫ.

Все ясно?…

В Неаполе сегодня идет борьба между преступностью и обществом, между мужеством и страхом, между железным клинком и живой плотью. Неаполь, у которого достает спеси считать себя цивилизованным городом, на самом деле является дикарским городом, где не существует права, где неизвестен закон, где правосудие, только-только начинающее возникать в лице честных судей и толковых присяжных заседателей, вынуждено сражаться со всеми дурными инстинктами, всеми подлыми началами, всеми постыдными страстями — короче, со всеми ядовитыми гадами, которые рождаются в грязной тине деспотического правления и, уползая во тьму, оставляют мерзкую слизь на покрове полуторавекового абсолютизма. Грабежи, требования выкупа, похищения детей, убийства, нанесение увечий — скажите, вы слышите или говорите сами о чем-нибудь ином, когда находитесь у себя дома, когда ваши двери крепко закрыты, когда ваши слуги, которых вы считаете доносчиками, уже ушли и вы со страхом пересчитываете тех, кто вам дорог, опасаясь, что кого-то из них недостает?

И в какое время это происходит?! В конце XIX века, когда Франция, Англия и Германия озарены светом цивилизации; когда во всех странах мира, даже в дикарской России, люди путешествуют, не опасаясь за свой кошелек.

Нет, пусть даже это скажем лишь мы одни, подобное положение дел ненормальное, антиевропейское, азиатское, скотское, варварское, невозможное. И в основе всего лежит страшный общественный порок, который необходимо изжить, и обширный заговор, который необходимо подавить.

Так за работу, честные люди! Ну а мы берем на себя роль знаменосца и, если понадобится, возьмем в руки карабин!»

На другой день после того как мы открыто выступили с этим исповеданием веры, в «Независимой газете» была опубликована следующая хроника:

На сей раз мы имеем дело уже не с обычным грабежом, не с обычным смертоубийством, а с чем-то чудовищным, гнусным, омерзительным.

Позавчера вечером, 27 июля, в Позиллипо, молодой швейцарец по имени Линере пришел вместе со своей юной невестой (имя которой мы не называем, чтобы не усугублять ее беду оглаской) в таверну Франческо Риччо. Повстречавшись там с несколькими своими друзьями, он выпивал с ними и веселился. Как зовут этих друзей, по счастью, известно, что должно привести к их аресту.

Это Джованни Пьетралонго, Антонио Даморе и Паскуале Синьори.

Когда пробило полночь, Линере покинул таверну, дружески попрощавшись со своими товарищами, и, взяв под руку невесту, подсадил ее в коляску и сел рядом с ней.

Извозчика зовут Антонио Конте.

Они направились в обратную сторону, в Неаполь.

Когда коляска подъехала к Львиному фонтану, находящемуся в самом что ни на есть центре города, там, где каждый человек должен мнить себя под защитой своих сограждан и под охраной полиции, на Линерса напали трое его друзей, к которым присоединился уличный продавец газет по имени Доменико Эспозито.

С пистолетом и кинжалом в руках негодяи похитили девушку, вынудив Линерса отдать им свою невесту, после чего затащили ее в какую-то подворотню, избили, чтобы принудить к молчанию, и не только изнасиловали ее сами, но и побудили изнасиловать ее пятерых мерзавцев, которые проходили мимо и которых они позвали присоединиться к этому злодеянию в качестве соучастников.

Заметьте, что ни один из тех, кого они позвали, не отказался.

Тем временем Линерс столкнулся с национальным гвардейцем по имени Джузеппе Сакконе и сообщил ему о случившемся, после чего они оба, взяв с собой несколько карабинеров, направились к месту преступления. Там они обнаружили несчастную девушку, которая была еле жива.

Захватить им удалось лишь Антонио Даморе и газетчика Эспозито.

Да будет известно: мы не только удостоверяем преступления, но и требуем отчета о наказании, которое понесли преступники.

Бывают случаи, когда кажется, будто душегубы калечат и убивают исключительно для того, чтобы набить руку.

Вот один из таких случаев.

Вчера вечером на матроса Сальваторе Витальяно, без всякой на то видимой причины, напали на улице Страда дель Пильеро и нанесли ему восемь ножевых ударов в голову.

Две сестры, Нунция Граната и Мария Граната, на почве ревности обменялись несколькими ножевыми ударами. Говорят, что одно из полученных ими ранений весьма серьезно.

Впрочем, ревность здесь в порядке вещей. Позавчера вечером красивая молодая женщина по имени Олимпия Росси, заподозрившая своего любовника Паскуале Морджезе в измене, с ножом в руке стала подстерегать его на безлюдной улице в квартале Ла Викария. Завидев его издалека, она спокойно подождала, пока он подойдет ближе, и, произнеся лишь одно слово: «Предатель!», ударила его ножом в грудь.

Виновная не была задержана.

В квартале Сан Фердинандо два брата, Пьетро и Джакомо Маццоне, один с ножом в руке, другой — с пистолетом, напали на некоего Сальваторе Куоколо и тяжело ранили его. Мотивы нападения неизвестны. Покушавшиеся находятся в руках правосудия.

А вот другая история. Вероятно, видеть грабителей на улицах Неаполя, на поверхности земли, недостаточно, и в городе их начинают обнаруживать под землей.

Позавчера на Корсо Витторио Эмануэле некий p o z z a r о, то есть один из тех людей, кто берет на себя труд очищать выгребные ямы и колодцы, равно как и заниматься поиском упавших туда предметов, спустился в колодец, чтобы вытащить два уроненных в него ведра. Но стоило ему коснуться ногами дна, как он на глазах у всех поспешно поднялся, смертельно испуганный, и заявил, что на дне колодца находится дьявол. На его крики сбежались люди, кто-то из них спустился в колодец и, в самом деле, обнаружил там человека, совершавшего под землей прогулки по акведукам и подземным водохранилищам, чтобы воровать колодезные цепи, ведра и дыни, которые там охлаждали.

Само собой разумеется, что, когда этому изобретательному человеку представлялась возможность проникнуть посредством подземных ходов в какой-нибудь дом и своровать там что-нибудь еще, помимо цепей, ведер и дынь, он непременно это делал».

II

Дорогие читатели!

На другой день после того как я рассказал о череде грабежей, изнасилований и убийств, о которых вы прочитали в нашей предыдущей беседе, одна из двух адресованных мне угроз отчасти осуществилась, и вот как на том прекрасном языке, в котором, по словам Данте, раздается «si»,[21] я рассказал о случившемся моим подписчикам в Неаполе:

Я похож на того человека, о котором говорит Иосиф Флавий в своей истории осады Иерусалима.

В течение семи дней он бродил вокруг крепостных стен города и кричал: «Горе Иерусалиму!», а на восьмой день, вместо того чтобы крикнуть: «Горе Иерусалиму!», крикнул: «Горе мне самому!», и в это мгновение камень, брошенный с крепостной стены, разбил ему голову.

Успокойтесь, дорогие читатели, голова у меня еще не разбита и, ручаюсь, я успею разбить несколько голов, прежде чем кто-нибудь разобьет голову мне.

Итак, вот что произошло.

В течение полутора или двух месяцев в услужении у меня был некий факкино, прежде работавший в таверне дель Леоне, которая находится возле единственного в Неаполе фонтана с питьевой водой. Там он зарабатывал пять грано в день: как видите, немного. Я платил ему шесть дукатов в месяц. На мой взгляд, нельзя унижать человека ничем, в том числе и жалованьем, которое ты ему платишь.

Моего факкино звали Антонио Сброкко, а точнее, он так назвался. Работы у него было немного: все, что от него требовалось, это подметать в комнатах и ухаживать за небольшой лошадкой.

Он прослужил у меня два месяца, а затем вдруг отказался выносить ванну из спальни, заявив, что это обязанность водоносов, а никак не его. Я велел рассчитать его и выставить за дверь.

Однако мой черкес сделал лишь половину того, что я приказал ему сделать: он рассчитался с Антонио Сброкко за предыдущие дни, но оставил его ухаживать за лошадью, понизив ему при этом жалованье до четырех дукатов в месяц.

Так что тут все ясно; перейдем теперь к другим подробностям случившегося.

За последнюю неделю я получил, как уже говорилось выше, два письма с угрозами в мой адрес: одно от партии бурбонистов, другое от партии грабителей и убийц, наводнивших улицы Неаполя.

Обе эти угрозы сводились к убийству. Такого рода запугивания не особенно меня волнуют, так что я не стал обращаться в полицию, считая это бесполезным, однако своему черкесу сказал: «Купи пороха и пуль и вели почистить ружья; к вечеру все должно быть готово».

Приказ этот был отдан в присутствии Антонио Сброкко; он видел, как ружья чистили, как их заряжали и переносили в мою комнату.

И, вероятно, ему стало понятно, что пришло время покинуть дом и дать отчет о том, как в нем приготовились к обороне.

В тот же вечер, в половине девятого, он сел на лошадь, якобы чтобы выгулять ее, но, вместо того чтобы выгуливать ее, направился в сторону моста Магдалины, намереваясь присоединиться к разбойникам.

Однако на выезде из города он был арестован представителем общественной безопасности и препровожден в Монте Кальварио.

Все эти обстоятельства не были мне известны, но, когда пробило полночь, а ни лошадь, ни Антонио Сброкко так и не вернулись, я устроил нагоняй моему черкесу за то, что он не выставил этого факкино за дверь, как ему было велено.

На другое утро меня обрадовали новостью, что Сброкко арестован, а один из трех слуг, работавших во дворце Кьятамоне, Чиччо Инсенья, который сопровождал моего черкеса в Монте Кальварио, был там задержан и взят под стражу.

Несколько слов о слугах во дворце Кьятамоне.

Вот что говорится о них в полицейском рапорте, который у меня перед глазами.

«Согласно расследованию, проведенному службой общественной безопасности, с помощью надежных улик было установлено, что почти каждый вечер в нижних комнатах дворца Кьятамоне собирались смутьяны, принадлежащие к партии бурбонистов. Этими смутьянами были: Донато Минуччи, Чиччо Пулья и Чиччо Инсенья, полотер в названном дворце; они принимали там своих друзей, приходивших извне, и разжигали недовольство нынешней государственной властью. Кроме того, они открыли там вербовочный пункт, где набирали беглых солдат и других личностей самого худшего пошиба, чтобы пополнять ими ряды разбойников».

Еще год тому назад я подал жалобу на всех слуг, работавших во дворце Кьятамоне, за исключением Инсеньи, на которого у меня не было причин жаловаться. Я был недоволен ими; во-первых, у меня были подозрения, что они являются шпионами короля Франциска II или его агентами, а во-вторых, пропало много моих вещей: револьверы, часы, драгоценности; я жаловался на слуг несколько раз, но мои жалобы не были приняты во внимание начальниками этих господ, а один из них, главный смотритель, располагал ключом, открывавшим все двери во дворце, так что держать их закрытыми было невозможно.

Меня не волновало, что за мной шпионят, поскольку мне нечего было скрывать, однако мне было далеко не безразлично, что меня обворовывают.

Я проявил настойчивость, однако добился немногого: троим вышеназванным лицам разрешалось оставаться в прихожих, но ни ни под каким предлогом не входить в комнаты.

Что же касается ключа, открывающего все двери и отдающего меня во власть человека, который владеет им и который тридцать лет служил Бурбонам, то он остался в его руках и по-прежнему в них остается.

Заметьте, что я никого не обвиняю; я просто удостоверяю факты.

Далее полицейский рапорт сообщает:

«Полиция быстро установила, что в услужении у г-на Александра Дюма состоял человек, называющий себя Антонио Сброкко, однако описание его примет и показания некоего Паскуале Нельи свидетельствую о том, что это Анджело де Чикко, главарь банды, на арест которого выдал ордер верховный уголовный суд Кампо Бассо и который приехал в Неаполь, чтобы излечиться от донимавшего его недуга, и, излечившись, был готов вновь принять командование над своей бандой. И действительно, 26 числа текущего месяца вышеупомянутый Чикко получил от дворецкого г-на Дюма приказ выгулять лошадь, но, вместо того чтобы выгуливать лошадь, он направился к мосту Магдалины и намеревался выехать из города, однако был задержан представителем службы общественной безопасности.

Почти одновременно с ним были арестованы Раффаэле Тиберио, родственник бандитского главаря Тамбуррини, и Чиччо Инсенья. При обыске у Сброкко обнаружили письмо, адресованное Раффаэле Тиберио бандитским главарем Тамбуррини.

Вот содержание этого письма:

Теано, 13 июня 1862 года».

Кроме того, при нем нашли исписанный до половины листок бумаги; на одной его стороне текст клятвы:

На другой стороне — перечень следующих имен:

И, наконец, поэтическое сочинение, написанное кавалером Раффаэле Пирелли и напечатанное в Лучере, в типографии Шепи; оно состоит из шести шестистиший и включает молитвы Святой Деве Марии о спасении Бурбонов и акростих, направленный против Аджесилао Милано».

Это официальная версия; а вот что, по слухам, выяснится в суде:

Поскольку у слуг есть ключ от всех дверей дворца и две из них обращены в сторону моря, ночью ту и другую должны были открыть разбойникам. Вначале разбойники должны были разделаться с обитателями дворца, что явилось бы мерой предосторожности, а затем рассыпаться по всему городу, дабы совершить убийства лиц, внесенных в список.

Ну а теперь, никого не обвиняя, мы ставим вопрос: если полиция выяснила, что трое слуг во дворце Кьятамоне являются смутьянами, вербующими беглых солдат и людей самого худшего пошиба, то как могло случиться, что ни один из этих трех смутьянов и вербовщиков не был арестован, и почему двое из них все еще находятся в моих прихожих?

Где бы они ни были, в моих прихожих или где-либо еще, я не боюсь их, но мне кажется, что если у вас есть желание раскрыть заговор, то идти следует не тем путем, каким вы шли, а другим: нужно арестовать всех заговорщиков, а не отпускать их на свободу.

К этому я добавлю, что, на мой взгляд, над полицией изрядно насмехаются, когда ей выдают Антонио Сброкко за главаря банды, под вымышленным именем которого таится страшный Анджело де Чикко.

Невозможно отыскать фигуру менее страшную, чем синьор Антонио Сброкко. По-моему, это дурачок лет двадцати двух, годный на то, чтобы служить доносчиком, состоять в сношениях с разбойниками и воровать лошадей, но ни на что другое.

Впрочем, предстоит суд, и тогда все выяснится.

Такова подлинная правда о том, что произошло; наши коллеги, которые рассказывали о случившемся иначе, были плохо осведомлены».

III

Дорогие читатели!

Как вы прекрасно понимаете, арест страшного Чикко и несчастного Инсеньи, единственного из дворцовых слуг, на которого у меня никогда не было повода жаловаться, не помешал мне опубликовать на другой день следующую хронику:

Три дня тому назад, находясь в своем поместье Сан Йорио, г-н Фаланга получил письмо, в котором ему угрожающим тоном, с обещанием расправы в случае неповиновения, предлагалось положить в указанное место шесть тысяч дукатов (двадцать пять тысяч франков). Нисколько не склонный расставаться с такой суммой, г-н Фаланга поднялся с места и возвратился в Неаполь, чтобы отдаться под защиту полиции. Посмотрим, как полиция защитит его.

Позавчера г-н Визетти получил письмо примерно такого же содержания, с той лишь разницей, что у него потребовали не шесть, а семь тысяч дукатов.

Вчера, вернувшись к себе домой, в Позиллипо, г-н Грегорио Макри получил письмо, которое, как ему объяснили, утром принес какой-то седобородый старик. В письме говорилось:

Письмо содержало следующий постскриптум:

Во втором постскриптуме было сказано:

Госпожа де Севинье была права, сказав, что самая важная часть письма почти всегда содержится в постскриптуме.

Следует заметить, впрочем, что господа эти были отменно учтивы.

В тот же день, около девяти часов вечера, человек семь или восемь явились к воротам сада маркиза ди Коста, который приходится зятем г-ну Макри и в доме которого он живет.

Ворота были открыты.

Посетители осведомились у садовника, дома ли г-н Макри и нет ли у него гостей.

Услышав в ответ, что г-н Макри дома и гостей у него нет, семеро незнакомцев приблизились к дому и постучали в дверь.

Господин Макри вышел на балкон и поинтересовался у них, что им нужно.

— Вы ведь господин Макри? — спросил один из них.

— Да, господа.

— Ну так вот, мы пришли забрать кое-что, о чем вам известно.

— Что ж, — ответил г-н Макри, — поскольку вы пришли забрать кое-что, о чем мне известно, вот мой ответ!

С этими словами г-н Макри взял в руки ружье и дважды выстрелил в середину шайки, никого при этом не убив, но вызвав в ней большой переполох. Разбойники бросились врассыпную, вопя: «Убивают!»

Грабителей настолько удивляет, если кто-то в Неаполе защищается, что, когда это происходит, они вопят: «Убивают!»

Удостоверившись, что все негодяи покинули сад, г-н Макри приказал садовнику запереть ворота и лично закрыл балконную дверь.

Однако сказать, что все в доме спокойно спали в ту ночь, значило бы сильно преувеличить храбрость тех, кто там находился, в особенности дам.

Господин Макри — калабриец; этим и объясняется полное отсутствие у него желания уступать требованиям достопочтенного Братства вымогателей.

Кстати говоря, г-н Макри подал пример, которому надлежит следовать всем, В стране, где полиция не защищает граждан, они должны защищать себя сами.

Однако не все истории с вымогательством заканчиваются так весело, как эта.

По-моему, я еще ничего не рассказывал вам о похищении семилетнего ребенка, сына г-на Майнольфи из Червинары.

Какой-то крестьянский паренек является к г-ну Майнольфи, который вместе со своим сыном находился в это время в конюшне, и предлагает им купить у него за один грано дрозденка в подарок ребенку.

Он получает один грано, передает птенца сыну г-на Майнольфи и говорит мальчику:

— Шагах в двадцати отсюда есть отличное гнездо; пойдем, я покажу его тебе.

Ребенок идет следом за ним, а отец, не испытывая ни малейшего подозрения, не удерживает его. За поворотом улицы четверо мужчин хватают ребенка и утаскивают его в горы.

Крестьянский паренек в свой черед исчезает.

На другой день г-н Майнольфи получает от разбойников письмо. В этом письме они требуют у него два револьвера, часы, несколько свиных окороков и головок сыра, а также две тысячи золотых дукатов.

Если в течение недели все это, и прежде всего две тысячи золотых дукатов (десять тысяч франков), не будут им посланы, г-н Майнольфи получит руку своего сына.

Господин Майнольфи не имел у себя в доме двух тысяч золотых дукатов и не мог раздобыть их в своем захолустье. Ему предстояло поехать за ними в Неаполь, но, опасаясь, что по дороге его ограбят, он попросил предоставить ему в качестве охраны военный конвой, что и было сделано.

Три дня тому назад он обменял имевшиеся у него деньги на золото у банкира Винченцо Руссо в Сан Джакомо и отправился обратно в Червинару, по-прежнему в сопровождении военного конвоя, который, таким образом, оберегает теперь деньги разбойников.

Впрочем, в постскриптуме письма — как видите, в письмах этих господ всегда имеются постскриптумы, — так вот, в постскриптуме письма говорилось, что отцу не стоит тревожиться по поводу того, что пребывание сына в горах прервет его учебные занятия. Одновременно с ребенком был похищен священник, и он ежедневно повторяет с ним уроки.

С того дня, как ребенок похитили, мать пребывает в безумии».

IV

Дорогие читатели!

Давайте вернемся к заговору бурбонистов, раскрытому в моем доме.

В одной из наших прошлых бесед вы ознакомились с выдержками из рапорта, который у полиции достало любезности прислать мне.

Полиция, халатность и недальновидность которой мы ежедневно критикуем, сочла, по-видимому, что ей подвернулся случай доказать, будто она печется о безопасности даже тех, кто ее критикует. Ну а я счел возможным ответить ей в «Независимой газете» следующей статьей:

«Уже давно, — оказала нам честь своим сообщением полиция, — мы знали из надежного источника, что в прихожих дворца Кьятамоне злоумышляли смутьяны, принадлежавшие к партии бурбонистов, а именно: Инсенья, Минуччи и Пулья; они собирали там своих единомышленников и вели разговоры, имевшие целью разжечь недовольство нынешним правительством. Кроме того, они вербовали там бывших бурбонских солдат и людей самого худшего пошиба».

Ну что ж! Мы намерены крайне резко ответить полиции и будем рады, если она с доказательствами в руках опровергнет наши утверждения. Мы исповедуем веру, имя которой — «истина». Пусть нам, полагающим, что мы правы, докажут, что мы заблуждаемся, и нам ничего не останется, как преклонить колени перед светом истины, с какой бы стороны он ни шел, хоть и со стороны полиции.

Однако полиция следила не за моими прихожими и полотерами, которые судачили там о своих собственных делах и деятельности правительства. Полиция следила всего лишь за мной, горя желанием уличить меня в каком-нибудь вопиющем преступлении.

В глазах некоторых людей, а особенно в глазах полицейских во мне есть некая необъяснимая тайна.

Я прибыл в Неаполь раньше Гарибальди. Вместе с неаполитанскими патриотами я готовил падение власти короля Франциска II; я поставил на сто двадцать тысяч франков оружия, которое было приобретено мною непосредственно у Зауэ, Лефошё и Девима, причем по фабричной цене; я никогда не говорил о моих личных издержках, поскольку мои личные издержки касаются лишь меня; я предоставил на восемь месяцев мою шхуну и ее экипаж в распоряжение Гарибальди; в течение этих восьми месяцев я платил жалованье моим матросам и брал на себя расходы, связанные с ремонтом судна; я основал газету, которая, по моему мнению, верному или ошибочному, приносит пользу Италии, но разве я требовал у кого-нибудь, даже у человека, ради которого она была основана, возместить мне понесенные на этом расходы? Нет. Я написал историю Бурбонов и собрал интереснейшие документы, касающиеся их правления; я публикую эту историю и делаю достоянием гласности эти документы и, вероятно, потрачу на это еще немало своего времени и своих денег. От Гарибальди я принял лишь почетные звания и право носить мундир офицера его штаба; в своей газете я хвалю все то, что считаю хорошим, и порицаю все то, что считаю дурным; я не принимаю к публикации ни одной статьи, оскорбительной для кого бы то ни было, какие бы деньги мне ни предлагали за то, чтобы ее напечатать; я не хвалю и не критикую кабинет министров, однако полагаю, что нынешний кабинет — единственно возможный в настоящее время; но разве это заставило меня сказать хоть одно слово против прежнего кабинета, ушедшего в отставку? Никоим образом. Я лишь один раз в жизни видел г-на Раттацци и один раз — г-на Риказоли. Я открыто говорю о неслыханных преступлениях, которые совершаются в Неаполе, ибо верю в общественную мораль и полагаю, что об этих преступлениях должны знать все. Я предаю их огласке вовсе не из ненависти к г-ну Авете: я не имею чести быть знакомым с ним, так за что мне ненавидеть его? Однако я утверждаю, что в стране, где полиция не защищает граждан, граждане вынуждены защищать себя сами. Я живу на виду у всех в доме, все двери и все окна которого остаются открытыми не только днем, но и ночью, и потому кто угодно может заглянуть в них, проходя мимо, а то и нарочно остановившись; я никому ничего не должен и за все плачу наличными.

Ясно, что такой человек кажется странным и, следственно, опасным.

В итоге полиция удивленно воззрилась своими близорукими глазами на этого странного и опасного человека, но не увидела в его поведении ничего предосудительного, ибо, ручаюсь, никакая полиция — даже неаполитанская — неспособна увидеть что-нибудь там, где ничего нет.

Тем не менее хорошо было бы доказать, что г-н Дюма — приверженец Бонапартов и Мюратов; что его дружба с Гарибальди была притворной; что его преданность Италии — лицемерная; что он рисковал своей жизнью и по-прежнему рискует ею из корыстных побуждений; что ему платит какой-то претендент на неаполитанский трон и что его более чем либеральные взгляды всего лишь маска, что предпринятая им публикация истории Бурбонов всего лишь западня, что за всем этим таится нечто подлое, грязное, мерзкое!

Ищите, господа полицейские, ищите! Распечатывайте мои письма, как только увидите на них надпись «Лично, в собственные руки», присылайте мне их вскрытыми, заявляя, что они были подобраны старьевщиками на улицах Неаполя, где нет старьевщиков; устраивайте обыски в моем доме, ройтесь в моих ящиках, моих папках, моих карманах, моих мозгах, моем сердце и, ручаюсь вам, нигде там не найти ни одного предмета, ни одной думы, ни одного помысла, которых должен был бы стыдиться честный человек.

Слышите, госпожа полиция? Это вызов, который я бросаю вам!

Поймите же, вы, кто имеет глаза и не видит, имеет уши и не слышит: есть на свете люди, которые подвластны необоримому инстинкту самоотверженности и, прежде чем трудиться во имя себя, прежде чем думать о себе, трудятся во имя других, думают о других; да будет вам известно, если вы этого еще не знаете, что был на свете поэт по имени Байрон, молодой, красивый, богатый, талантливый, пэр Англии, но прежде всего автор «Дон Жуана «и «Чайльд-Гарольда», который мог бы оставаться у себя на родине, осыпанный почестями, и в любой другой стране, увенчанный славой, а вместо этого отправился в Миссолонги умирать за свободу Греции; что есть еще один поэт, по имени Виктор Гюго, который вместе со своей семьей остается в изгнании, дабы не изменять клятве, данной им самому себе, non sibi dees se,[22] и под чужим небом продолжает труд во благо человечества, способный принести пользу родине; который вдали от Франции предан ей так же, как если бы не покидал ее; который, предложив прежде ей свою жизнь, дарит ей свой талант и, короче, готов отдать ей все, кроме чести!

Так вот, хоть и держась на почтительном удалении от этих гениев, я имею честь принадлежать к тому же клану самоотверженных поэтов. Два зла разъедают человеческое общество: снизу — нищета, сверху — продажность. Гюго вопиет о нищете, я разоблачаю продажность. Какой прок будет от этого нам самим? При нашей жизни, вероятно, никакого: но погодите, пусть пройдет лет десять после нашей смерти…

Хотя в том, что касается лично меня, говорить так неверно. Сицилия провозгласила меня гражданином четырех главных своих городов. А это, на мой взгляд, уже кое-что!

Возвращаясь к заговору бурбонистов, замышленному в моем доме, должен заявить полиции, что мой факкино, страшный Чикко, был арестован по чистой случайности. — Доведись вам увидеть этого страшного главаря банды, вы рассмеялись бы ему в лицо.

Судить о его умственных способностях можно по тому, как он обращается с оружием.

В тот самый день, когда он украл у меня лошадь, Василий, мой черкес, дал ему почистить ружье, стволы которого усеял пятнами ржавчины морской ветер. Ну и что делает страшный Чикко? Он берет в руки нож и скребет им стволы моего ружья, словно морковку.

Хитрость, скажете вы? Если страшный Чикко способен на подобную хитрость, я первый готов признать его большим человеком.

По словам полиции, письмо, найденное при нем, навело ее на мысль, что мои слуги затеяли заговор.

Прежде всего, мои слуги вовсе не мои слуги. Они являются слугами короля Франциска II, хотя оплачивает их труд король Виктор Эммануил, в чем они никоим образом не убеждены, видя, что жалованье им выдают те же руки, что и во времена короля Франциска II. Так вот, будучи слугами короля Франциска Пили воспринимая себя таковыми, что ровным счетом одно и тоже, чем еще, по-вашему, они должны были заниматься, как ни строить заговоры в пользу своих хозяев, на службе у которых они состояли — один пять лет, другой пятнадцать, а третий и вовсе пятьдесят? Особенно когда их поставили на службу человеку, который не является ни князем, ни графом, ни герцогом; который не позволяет называть его генералом и целовать ему руки, который не бьет их тростью и хочет, чтобы его называли всего-навсего господином Дюма.

Как вы понимаете, для неаполитанских слуг это верх унижения. И, униженные подобным образом, бедняги только и могут, что затевать заговоры.

Тем не менее среди всего, что произошло, госпожа полиция, меня сильно огорчает одно обстоятельство, а именно, что вы арестовали как раз Франческо Инсенью, единственного из трех дворцовых слуг, который в моих глазах не был ни подлым, ни наглым; единственным, к которому я сохранил полное доверие, невзирая на то, что он был арестован; единственным, за которого я готов поручиться, если вы соблаговолите отпустить его под мое честное слово.

Ну, и последнее: моя лошадь, что, тоже состояла в заговоре? Она, что, соглашалась ходить за водой для меня к Львиному фонтану и за провизией на рынок Меркато, чтобы скрыть свои реакционные замыслы? Она, что, приходится родственницей Тамбуррино Тамбуррини и под ее седлом были обнаружены письма? Она, что, смутьян вроде Минуччи и вербовщик вроде Пульи? Это она повезла страшного Чикко к разбойникам? Или, напротив, это страшный Чикко насильно повел ее туда?…

Как бы то ни было, господин квестор, я так и не смог получить обратно свою лошадь; уже четыре раза моего черкеса посылали в Монте Кальварио, чтобы забрать ее оттуда, и уже четыре раза он возвращался оттуда исключительно пешком.

Я прекрасно знаю, что попасть в руки неаполитанской полиции, да и любой полиции вообще, так же легко, как спуститься в Аверн — facilis descenus,[23] — а вот вернуться оттуда намного труднее, ибо путь преграждает avarus Acheron.[24] И потому заранее ставлю вас в известность, что я в последний раз требую вернуть мне лошадь. Вы вернете ее мне, когда пожелаете, однако позвольте сказать вам, что квестура куда хуже скотобойни.

Со скотобойни хотя бы возвращают четыре подковы и шкуру».