Неаполитанские хроники

I

Поскольку я заметил, что с какого-то времени вас всерьез интересуют события в Неаполе и, в особенности, разбойники, как здешние, так и пришлые, совершающие набеги на столицу и ее окрестности, у меня возникло желание в свой черед дополнить те сведения, какие вы получаете отсюда, интереснейшим рассказом, который только что надиктовал мне одиннадцатилетний ребенок, сын барона Фальвеллы, более тридцати дней находившийся в плену у разбойников и, в столь юном возрасте, с таким самообладанием претерпевший это заточение, что, как Мальчик с Пальчик, сумел узнать дорогу, по которой его вели, и, направив правосудие по следам похитителей, поспособствовать аресту и преданию суду виновных, коими оказались ни много ни мало мэр, командир национальной гвардии, муниципальный секретарь и, наконец, несколько членов управы соседнего городка.

Этот рассказ даст вам куда более полное представление о разбое и о том, как он осуществляется, нежели все то, что вы уже знаете, а главное, все то, что вы можете вообразить, ибо вам никогда не придет в голову, что есть страны, где мэр, командир национальной гвардии, муниципальный секретарь и члены муниципалитета занимаются разбоем, вместо того чтобы пресекать его.

Уже давно барон Фальвелла приглашал меня провести несколько дней в его доме, и вчера, наконец, я решился принять его приглашение, увлеченный прежде всего желанием увидеть те места, где произошло необычное приключение, которое служит темой моего письма и героем которого является ребенок, чья сметливость и отвага снискали ему немалую известность в Южной Италии.

И вот нынешним вечером, видя мальчика столь бодрым и столь расположенным поведать мне о своем пленении, я подумал о тебе, о милой моему сердцу газете, для которой так много было мною написано. В итоге я попросил принести мне перо, бумагу и чернила и сказал ему:

— Дитя мое, вместо того чтобы просто рассказывать мне о своем приключении, продиктуйте мне, как все происходило; затем вы поставите под этим рассказом свою подпись, как если бы он был написан вами, я пошлю его во Францию, и вы на всем скаку, готовым журналистом, ворветесь в ряды авторов одной из ведущих парижских газет.

При этой мысли мальчишеская гордость ребенка пробудилась, и он продиктовал мне по-итальянски небольшой рассказ, который я слово в слово перевел для вас на французский язык.

Итак, дальше говорит юный Джузеппе Фальвелла.

«Мы прогуливались вместе, мама, папа и я, в саду одного из наших поместий, Монастеро, расположенного неподалеку от города Трамутола, на границе провинций Базиликата и Салерно.[39] Дело было в субботу, 23 августа, около половины седьмого вечера.

Неожиданно мама заметила и обратила на это внимание папы, что какие-то люди, находящиеся на довольно большом расстоянии от нас, так что лица их нельзя было разглядеть, явно следят за нами. Папа успокоил ее, сказав, что они, вероятно, из тех, кто приходит набрать воды в принадлежащем нам источнике, где запасаются ею многие горожане.

Я собирал цветы шагах в десяти от родителей, отделенный от них очень густой и высокой делянкой кукурузы, так что не мог видеть человека, который, перепрыгнув через ограду, приставил кинжал к груди отца и сказал ему:

— Откроешь рот, и ты покойник!

Одновременно он жестом указал отцу на шестерых человек, которые, стоя за садовой оградой не более метра в высоту, держали его на мушке.

Отец, и в самом деле, не произнес ни слова и подал знак маме хранить молчание. Видя это, бандит круто повернулся и исчез.

Внезапно я ощутил, что кто-то схватил меня в охапку и поднял в воздух. Я повернул голову и увидел, что меня удерживает человек лет тридцати пяти, в черной куртке и таких же штанах; на голове у него была остроконечная шапка, за поясом — два пистолета, в руке — обнаженный кинжал.

Нет, он не угрожал мне кинжалом, однако той самой рукой, которой держал его, призвал меня к молчанию, приложив палец к губам.

Я понял, что нахожусь в руках разбойника; но, что меня удивило, одежда на этом разбойнике была новой с иголочки, а руки у него были белые и опрятные.

Не выпуская меня из рук, разбойник бросился бежать.

В это мгновение я услышал голос отца. Он видел, как мы пронеслись мимо, и, поддерживая маму, готовую упасть в обморок, кричал:

— Не причиняйте вреда ребенку! Я заплачу за его выкуп все, что с меня потребуют!

Разбойник бежал к тому углу сада, что находится дальше всего от города и примыкает к каштановой роще. Там, позади стены, в ожидании стояли шестеро его сообщников. Он передал меня с рук на руки другому разбойнику, и тот бросился бежать в сторону гор; вслед за ним бежали его сообщники, среди которых был и мой похититель.

Трое из них были с бородой, четверо — бритые.

Я внимательно наблюдал за всем, полностью сохраняя присутствие духа, ибо был уверен, что если речь идет всего лишь о выкупе, то отец скорее заплатит полмиллиона, чем допустит, чтобы со мной случилось несчастье!

Так мы проделали около двух миль. По пути четверо разбойников откололись от нас, а точнее говоря, уклонились в обе стороны, чтобы разведать местность. Когда эти две мили остались позади, стало понятно, что мы проходим через знакомое мне место, где я побывал как-то раз вместе с моим дядей, совершая верховую прогулку.

И я воскликнул:

— А! Так мы у Веллере!

— Нет-нет! — поспешно откликнулся один из разбойников, — ты ошибаешься, это другая гора.

Было ясно, что похитители не хотят, чтобы я узнал дорогу, по которой мы шли, и потому я сказал:

— Может, и ошибаюсь. Эти места мне незнакомы.

Затем, желая не только сменить тему разговора, но и унять собственную тревогу, я спросил у того, кто похитил меня:

— Вы ведь не причинили вреда ни моему отцу, ни моей матери, правда?

Разбойник вынул кинжал из ножен и сказал:

— А ты глянь!

И в самом деле, следов крови на лезвии не было.

Это меня успокоило. Видя, что они вежливы со мной, что у них белые руки и опрятная одежда, я начал подозревать, что те, кто похитил меня, были не горными разбойниками, а городскими.

Мы преодолели вершину горы — это была гора Веллере, тут я нисколько не ошибся, — и стали спускаться по противоположному склону.

Между тем стемнело; дорога, по которой мы шли, была мне неизвестна, ведь я никогда не переходил через горы; я озирался по сторонам в надежде заметить какую-нибудь деревню или хутор, но ничего такого не видел. Однако, когда мы спустились к подножию горы, я заметил, что разбойник, который меня нес, ступает по воде.

Это была вода из реки, которая в двухстах или трехстах шагах от дороги крутила колесо мельницы, а во время паводков разливалась на дорогу.

Мы прошли еще около тысячи шагов, после чего бандиты остановились. Тот, кто нес меня, перепрыгнул через канаву; вслед за ним это проделал один из его сообщников, а третий ушел в противоположную сторону и через несколько минут вернулся, неся хлеб, сыр, кувшин воды и белое одеяло.

Это навело меня на мысль, что где-то рядом есть дом, скрытый от моих глаз. Я попытался разглядеть его в темноте, но мне это не удалось.

Впрочем, никакого намерения бежать у меня не было.

Разбойники предложили мне поесть. Я не заставил себя упрашивать, ибо был голоден. По завершении ужина один из разбойников взял меня на руки и отнес в кукурузное поле. Мне дали одеяло, сказав, что в этом месте нам предстоит провести ночь. Я завернулся в одеяло и улегся прямо в борозду. Трое охранников легли рядом со мной.

Меня одолевала такая тяжелая усталость, что, несмотря на угрожавшую мне опасность, уже через несколько минут я уснул.

Проснулся я лишь на рассвете.

Разбойники лежали рядом со мной в тех же позах, что и накануне, и все еще спали; но спали они, вероятно, лишь вполглаза, ибо, стоило мне пошевелиться, они тотчас же проснулись.

Приглушенным голосом они обменялись несколькими словами, после чего двое из них ушли, и больше я их не видел; затем третий вынул из кармана лист бумаги, чернильный рожок и перо и заставил меня написать под его диктовку следующее письмо:

Под тем, что было написано мною, другой разбойник, не тот, что продиктовал мне письмо, не на виду у меня сделал приписку, о которой я узнал лишь позднее, когда мне предъявили мое письмо во время суда.

Разбойник даже не удосужился изменить почерк:

Слово «сорок» было написано поверх другого слова: вначале разбойник написал «тридцать», но затем, рассудив, что лучше, пожалуй, потребовать сорок тысяч дукатов, чем тридцать, исправил «тридцать» на «сорок».

Весь воскресный день разбойник заставил меня провести лежа на кукурузном поле. Мы съели остатки хлеба и сыра и выпили остатки воды.

Вечером, часов около девяти, за мной пришли шесть или семь человек, и среди них я узнал кое-кого из тех, кто меня похитил.

Мы снова отправились в путь, но на сей раз меня уже не несли: я шел сам; это заставило меня подумать, что дорога предстоит недолгая. И в самом деле, мили через три мне было велено перелезть через изгородь, и мы очутились в саду. Там мне платком завязали глаза.

Мы вошли в какой-то дом, дверь которого показалась мне довольно узкой, так как я ударился об один из ее откосов. Затем я стал подниматься по круговой лестнице и остановился лишь на третьем этаже; поднимаясь, я сумел немного сдвинуть повязку, так что мне удавалось кое-что видеть. Мы прошли через первую комнату, вторую, гостиную и, наконец, попали в третью комнату. При свете фонаря, который один из сопровождавших меня людей нес за моей спиной, я смутно различал окружающее. Наконец, когда мы оказались в последней комнате, повязку с моих глаз сняли, и я увидел, что нахожусь один на один с незнакомцем, заявившим, что его зовут Петруччо и что он здесь для того, чтобы составлять мне компанию и заодно прислуживать.

Комнату освещала лампа.

Стены комнаты были побелены известью. К потолку прилепились два ласточкиных гнезда: одно у второй балки, другое у третьей. По полу, с одного конца комнаты в другой, пролегала трещина. Позднее мне стало известно, что это последствие землетрясения 1857 года.

Всю обстановку комнаты составляли кровать, стол и несколько стульев. Я заметил, что у одного из стульев была вращающаяся спинка.

Охранник успокоил меня, сказав, что все, в чем я буду нуждаться, мне дадут. Я не стал ничего просить, но и без всяких моих просьб мне принесли салат, сваренные вкрутую яйца, укроп и груши. После ужина я лег спать. Настроенный обращать внимание решительно на все, я заметил, что одеяло на кровати было белым и его украшали пять полосок, белых по белому.

Охранник лег в ту же кровать, что и я.

Всю первую неделю я оставался в этой комнате, причем ничего особенного в это время со мной не происходило.

Днем, чтобы развлечься, я играл в карты с охранником, который был чрезвычайно услужлив и к тому же, скучая не меньше моего, не прочь был развлечься сам.

Когда охранник должен был взять завтрак, обед или ужин для меня, который доставляли к двери, извещая его об этом условным стуком, он вставал перед приоткрывшимся дверным проемом таким образом, чтобы загородить от меня того, кто приносил еду. Однако скрыть его от меня полностью удавалось не всегда, и однажды я увидел, что это была маленькая седовласая старуха.

На восьмой день, с наступлением темноты, охранник завязал мне глаза и, взяв меня за руку, вывел из дома. Я догадался, что мы идем той же дорогой, какой пришли туда. И вскоре стало ясно, что ошибки с моей стороны не было, ибо, когда с меня сняли повязку, я увидел, что стою в том же самом саду, где за неделю перед тем мне завязали глаза в первый раз.

Не зная, навсегда ли мне предстоит покинуть этот дом, я мысленно собрал воедино все свои наблюдения. Вот что запечатлелось в моей памяти и могло позволить мне узнать его, если бы случай привел меня туда снова.

Я уже сказал о двух ласточкиных гнездах и трещине в полу, разделявшей комнату надвое.

Помимо этих двух наблюдений — не считая того, что касалось одеяла, — я взял на заметку следующее.

Мне явно хотели внушить, что я провел целую неделю на уединенной ферме, но по звону колоколов, раздававшемуся совсем рядом, я понял, что, напротив, она находится возле церкви. К тому же однажды, когда охранник отдыхал после обеда, мне удалось увидеть сквозь решетчатые ставни заднюю сторону этой церкви.

Кроме того, из головы у меня не выходили три непохожих между собой крика.

Первый был возгласом монаха, который на заходе солнце, выпрашивая милостыню, выкрикивал, как это принято в нищенствующих орденах: «Ave Maria!»

Второй, который я слышал в разное время дня, был зовом торговца оливковым маслом, выкрикивавшего: «О l’uoglio!^»[40]

Третий, который повторялся несколько раз на дню, был зовом торговца пиявками, выкрикивавшего: «O chi vuole sanguette?»[41]

Кроме того, я заметил на окне помет ласточек, которые, устроив весной гнезда внутри комнаты, роняли этот помет, влетая в окно и вылетая из него.

Кроме того, гвоздем, случайно оказавшимся у меня в кармане в момент похищения, я нацарапал на подоконнике свое имя и оставил метки на деревянной перекладине кровати. Однако наносить их на стул, на котором я обычно сидел, не стал, поскольку у него, как уже говорилось, была вращающаяся спинка, и мне показалось, что этой особенности будет достаточно, чтобы узнать его.

Развязав мне глаза, из сада меня отвели в каштановую рощу, где я оставался два дня. Как раз в эти два дня комиссар полиции Салы, разыскивавший меня, прибыл в те края и обращался по моему поводу к мэру, командиру национальной гвардии и муниципальному секретарю. Позднее вы увидите, что более неудачного шага он совершить не мог!

По прошествии двух дней меня вернули в тот же дом, но заперли в другой комнате, на сей раз во втором этаже. В этой комнате имелось лишь одно окно, внутренние ставни которого были постоянно заперты. Открывать их мне было категорически запрещено. В комнате была печь, а над печью находилось отверстие, выходившее, вероятно, в сад, поскольку в этой комнате я не слышал ни одного из тех криков, какие доносились до моего слуха в прежней комнате. Думается, это отверстие проделали, чтобы при закрытых ставнях обеспечить меня дневным светом.

В этой комнате я находился двадцать дней и двадцать ночей.

Однажды ночью, когда я спал, — это была, наверное, девятая или десятая ночь, которую я проводил там, — меня разбудили и, завязав мне глаза, отвели в горы. Там я увидел Антонио Трокколи, который является доверенным лицом нашей семьи и дочь которого по-прежнему служит у нас гувернанткой. Рядом с ним находился незнакомый мне человек, заявивший, что его зовут Никола Пьерри; он добавил, что пользуется доверием моего отца, и мне показалось, что это правда.

Я первым заговорил с Трокколи и спросил его:

— Как дела дома?

— Все в порядке, — ответил он. — А как вы?

— Хорошо.

Я хотел продолжить разговор, но мне не позволили сказать более ни слова. Трокколи пришел убедиться, что я чувствую себя хорошо и никакого несчастья со мной не случилось. Разобравшись с этим, он мог сообщить, как обстоят у меня дела, моему отцу, который, прежде чем платить похитителям, хотел убедиться, что я жив и здоров. Затем нас разлучили.

Мы двинулись обратно той же дорогой и вернулись около половины пятого утра. По пути охранник поторапливал меня, говоря:

— Поспешим, скоро рассвет!

По прошествии двадцати дней меня в третий раз вывели из дома, причем ночью, как и прежде, с теми же мерами предосторожности, с завязанными глазами, и на руках отнесли в конец сада.

Меня вновь привели в горы, в то самое место, где я виделся с Трокколи. Однако на сей раз я увидел там лишь Николу Пьерри, без Трокколи, но зато с семью моими похитителями.

Он сказал, что пришел за мной и отведет меня к родителям.

Я страшно обрадовался, как вы прекрасно понимаете, и без всяких возражений ответил, что готов идти с ним.

Все разбойники, толпившиеся рядом с нами, обняли меня один за другим. Я охотно обнял их в ответ, ведь никто из них не причинил мне вреда.

Покончив с объятиями, разбойники попросили меня передать мэру Трамутолы, синьору Гварини, что, если он не пришлет им тридцать тысяч дукатов, которые ему предстояло в ближайшее время уплатить за ренту, его тоже похитят.

Я взялся выполнить это поручение, как ни претило оно мне, и мы отправились в путь. В шесть утра рассвело; около половины восьмого показалась Трамутола, которую, кстати говоря, не увидишь, пока не окажешься рядом с ней.

Знакомый мне крестьянин по имени Савоне пахал на быках поле у края дороги. Убедившись, что он действительно видит меня, Савоне обрадовался, прервал работу и, бросив упряжку, кинулся к городу, чтобы принести новость о моем возвращении и получить на выпивку.

Вбежав в город, он принялся кричать всем, кого видел: «Нинно возвращается!» Нинно — дружеское прозвище, которое мне дали в городе, и потому в ответ на этот крик все выскочили из дому и устремились на дорогу. В итоге у входа в город собралась такая плотная толпа, что нам не удавалось войти в него, тогда как мой отец, со своей стороны, не мог пробиться сквозь нее ко мне.

Но в итоге, поработав как следует локтями, мы, наконец, добрались друг до друга. Отец взял меня на руки и, обнимая и целуя, понес; ну а я, в свой черед, от всей души целовал его.

Отец не позволил, чтобы мама, которой нездоровилось после моего похищения, оказалась среди этой толпы. Он высоко поднял меня в воздух и издали показал ей. Она стояла на балконе нашего дворца и, не имея пока возможности обнять меня, прижимала к себе двух моих сестер.

Все жители города шли следом за нами и радостно кричали.

Но, когда мы подошли к дому, дело стало куда хуже: толпа, пришедшая поздравить моих родителей с возвращением сына, запрудила лестницу. Подняться в третий этаж было невозможно.

Наконец, в ответ на крики моей матери, все как можно сильнее притиснулись друг к другу, и нам удалось добраться до нее. Мне казалось, что бедная мама умрет от радости.

Этот день, 22 сентября, когда меня вернули семье, стал счастливым днем для всех нас. Весь день и всю следующую ночь в нашем доме царило веселье, все пели и плясали во дворе и на улице.

Мой отец выкупил меня за десять тысяч дукатов наличными, не считая полотна, сукна, окороков и сыров — все это погрузили на сорок мулов.

Однако это еще не самое интересное: самое интересное — что за этим последовало и каким образом правосудию, направляемому ребенком, удалось выявить преступников.

И, что еще интереснее, кем оказались эти преступники.

Так что завтра ребенок продолжит свой рассказ, ну а я здесь, повторяю, всего лишь переводчик.

II

Вот продолжение рассказа юного барона Фальвеллы. Я опасаюсь лишь одного: как бы мой перевод, отчасти лишив этот рассказ присущей ему простоты, в какой-то мере не лишил его и присущей ему занимательности.

«По возвращении в отцовский дом я застал там капитана мобильной гвардии, г-на Помаричи из Валло ди Марсико, большого друга всей нашей семьи. Он почти как родной сочувствовал горю моих родителей, но теперь, вновь увидев меня и убедившись, что жизнь моя вне опасности, заявил, что именно ему надлежит произвести все следственные действия. Так что он отвел меня в дальнюю комнату, заставил меня рассказать ему в мельчайших подробностях все то, что я недавно рассказал вам, и, когда я закончил, сказал мне:

— Ничего из этого не говори больше никому. Я все беру на себя.

Затем он попросил моего отца вызвать Николу Пьерри, который за час перед тем привел меня в город. Отец послал на его поиски слугу, но они окончились ничем.

Тогда мне еще не было известно, что Никола Пьерри, которого я видел лишь дважды — первый раз, когда Антонио Трокколи пришел убедиться, что я жив, и второй раз, когда меня передали в его руки и он сообщил мне, что мы возвращаемся в Трамутолу, — так вот, повторяю, тогда мне еще не было известно, что во время моего плена Никола Пьерри приходил в наш дом не только каждый день, но зачастую и по три или четыре раза в день, убеждая отца, что только ему, Пьерри, следует вести переговоры о моем выкупе.

И в самом деле, именно Никола Пьерри принес отцу то первое письмо, которое 24 августа я написал в кукурузном поле, под диктовку охранявшего меня разбойника.

Впервые он явился в наш дом в понедельник 25 августа.

Накануне около трех десятков безоружных людей из числа наших домочадцев прочесали все окрестности. Каждый действовал в своем направлении, надеясь узнать что-нибудь новое о моем похищении, но никаких его следов обнаружено не было.

И вот, как я уже говорил, Никола Пьерри явился к нам, причем в ту минуту, когда отец беседовал с офицером карабинеров, обсуждая с ним случившееся. Пьерри украдкой показал отцу письмо, давая знать, что должен кое-что сказать ему. Отец велел впустить посетителя в дом и, не сказав офицеру, по какой причине покидает его, последовал за Пьерри.

Пьерри рассказал отцу, что накануне, на пути в Монтесано, он столкнулся с двумя разбойниками, которые дали ему то самое письмо, какое теперь было при нем, и велели вручить его на другой день барону, ну а он, зная о несчастье, случившемся в нашей семье, согласился исполнить этот приказ.

Отец, никогда прежде не видевший Пьерри, поинтересовался у него, кто он такой и откуда взялся.

— Странно, что вы меня не знаете, — ответил Пьерри, — я ведь из Трамутолы; если вы хотите навести справки обо мне, можете обратиться за ними к вашему дяде Микеле.

Отец и вправду навел справки у дяди. Дядя отозвался о Пьерри хорошо, добавив, что полагается на него тем более, что тот многим ему обязан.

Это недолгое дознание происходило на глазах у Николы Пьерри, и он заявил:

— Как раз из чувства признательности, испытываемого мною к вашему досточтимому дядюшке, я и взялся доставить вам это письмо.

Хотя сумма в сорок тысяч дукатов была непомерной, отец первым делом отправил бандитам, чтобы заставить их набраться терпения, все наличные деньги, какие были в доме, то есть шестьсот дукатов. Именно Пьерри отнес эту сумму бандитам. В итоге, в три захода, он передал им четыре тысячи дукатов: вначале шестьсот, затем тысячу двести и, наконец, две тысячи двести.

Никаких расписок, само собой разумеется, бандиты не давали; и каждый раз Пьерри уходил, подавая отцу надежду на мое возвращение, и каждый раз возвращался со словами:

— С ребенком все в порядке, но деньжат нужно дать еще.

И, опасаясь разозлить бандитов, отец давал ему деньги!

В итоге, хотя дядя благожелательно отозвался об этом человеке, у отца по-прежнему оставались подозрения, и подозрения эти лишь усиливались из-за противоречий, в которые впадал Никола Пьерри.

Так, например, однажды отец хотел вручить ему полторы тысячи дукатов для разбойников, однако на сей раз Пьерри не пожелал брать деньги, заявив, что ему было велено привезти лишь съестные припасы. Мало того, он потребовал, чтобы его сопровождал какой-нибудь доверенный человек.

Отец приказал нагрузить двух мулов сырами, окороками и хлебом, а в качестве сопровождающего предоставил Пьерри одного из наших телохранителей, Франческо Матеру, человека энергичного, проворного, а главное, весьма сметливого.

Они отправились на рассвете и к одиннадцати часам утра добрались до окрестностей Монтесано. Там Пьерри остановил Матеру, сказав:

— Ну вот мы и пришли.

Одновременно он вынул из кармана свисток и свистнул в него, подавая сигнал. Они находились на опушке леса; оттуда вышел какой-то человек, переодетый офицером национальной гвардии. Однако на боку у него, вместо шпаги или легкой сабли пехотного офицера, висела кавалерийская сабля, а на голове был один из тех огромных киверов, какие носили в прежние времена; мундир был с красной выпушкой.

Мнимый офицер напал на Николу Пьерри, нещадно колотя его саблей и выкрикивая:

— Негодяй! Почему ты не принес деньги?! Я запретил тебе являться без денег!

И тогда Франческо Матера обратился к нему с вопросом:

— А откуда тебе известно, что мы не привезли денег? Вот два навьюченных мула, и ты не знаешь, что у них в поклаже. Да на двух мулах можно доставить хоть миллион.

В ответ человек в кивере напал на Матеру, и тот в свой черед получил пять или шесть сабельных ударов плашмя.

Затем он дал Пьерри приказ разгрузить мулов, а Матере — отойти подальше.

Матера повиновался, но, отойдя шагов на сто, обернулся. Разгружая мулов, бандит и Пьерри явно о чем-то спорили.

Заметив, что Матера смотрит в их сторону, бандит крикнул ему:

— Еще раз обернешься, чтобы шпионить за мной, и я тебе пулю в задницу всажу!

Матера продолжил идти дальше, но по дороге его догнал Пьерри. Они вместе возвратились к отцу и рассказали ему о том, что случилось.

Это происшествие укрепило отца в его подозрениях.

Он с угрожающим видом подошел к Пьерри и сказал ему:

— До сего дня мои руки не были замараны кровью; но, клянусь тебе, если с моим ребенком случится несчастье, я своими собственными руками задушу твою жену и твоего сына.

В этот момент мама принесла несколько драгоценностей, которые могли стоить от двенадцати до пятнадцати тысяч франков. Отец потребовал, чтобы Пьерри взял их и немедленно отнес разбойникам.

Матера хотел отправиться вместе с ним и на этот раз, но Пьерри категорически отказался от его предложения.

И тогда в присутствии отца разгорелся спор, заставивший его задуматься еще сильнее. Пьерри утверждал, что, помимо бандита с саблей в руках, в лесной чаще скрывалось около трех десятков людей, которых он видел своими собственными глазами. Матера, напротив, настаивал, что бандит был один.

Пьерри вернулся на другой день, возвратив драгоценности и заявив, что разбойники издевались над ним, бросили его на землю и пинали ногами, говоря при этом: «Нам нужна вся сумма сразу, причем лишь золотом и серебром».

Обычно Пьерри был немногословен, но отцу пришла в голову мысль подпаивать его. И это ему удавалось. Чем больше Пьерри пил, тем разговорчивее он становился.

Но, пьянея, он почти всегда путался в своих обещаниях, и потому отец понял, что доверять этому человеку нельзя никоим образом. Так, к примеру, Пьерри говорил:

— Ваше превосходительство, можете быть спокойны, завтра вам вернут вашего сына.

Но уже через несколько минут, забыв о том, что только что обещал, он добавлял:

— Дайте мне пару бутылок розольо, чтобы каждое утро бедному ребенку можно было давать по рюмочке этой наливки!

Двух бутылок, если расходовать их содержимое по рюмочке каждое утро, хватило бы дней на двадцать пять, а то и на тридцать.

Наконец, после долгих переговоров с Пьерри, было условлено, что отец даст еще четыре тысячи дукатов и я буду освобожден. Однако отец не хотел давать эти четыре тысячи дукатов, если у него не будет уверенности, что со мной не произошло ничего дурного. Тогда Пьерри предложил предъявить меня какому-нибудь человеку, к которому у отца есть доверие.

В итоге порешили на том, что наш старый слуга Антонио Трокколи повидается со мной, поговорит со мной и убедится, что я цел и невредим.

Я уже рассказывал о моей встрече с ним.

Когда Трокколи вернулся домой и заверил отца, что видел меня и со мной все в порядке, отец заявил о своей готовности заплатить четыре тысячи дукатов. Но, поскольку бандиты хотели получить всю сумму золотом, это повлекло за собой задержку на три или четыре дня.

Отец обегал все и вся и в конце концов собрал нужную сумму золотом, но самыми разными монетами: среди них были французские наполеондоры, мексиканские дублоны, испанские квадрупли и даже папские червонцы.

Было договорено, что эту сумму передадут бандитам в ночь на 21 сентября, но только в обмен на меня. По приказу отца, утратившего всякое доверие к Пьерри, сопровождать его должны были шестнадцать наших телохранителей, каждый из которых был вооружен револьвером и двуствольным ружьем.

Никаких возражений со стороны Пьерри не последовало.

Погода стояла ненастная. Отец велел Пьерри взять с собой три плаща, чтобы укутать меня и защитить от дождя. Около девяти часов вечера семнадцать человек отправились в путь.

Деньги нес надежный человек по имени Джузеппе Руссо.

Когда они достигли вершины горы Веллери, Пьерри велел тем, кто его сопровождал, спрятаться и вести себя тихо, и один спустился вниз; однако через четверть часа он вернулся, сказав, что никого не нашел.

Тем не менее он предложил еще раз обойти окрестности, если Трокколи согласится сопровождать его. Трокколи, беззащитному старику, это предложение не очень понравилось, но в итоге он решился, и они вдвоем стали спускаться по склону.

Шагах в ста от вооруженного отряда, притаившегося на вершине горы, Пьерри остановился и подал условный сигнал; тотчас же его окружили шесть или семь бандитов.

— Где деньги? — спросили бандиты.

— Где ребенок? — спросил Трокколи.

— Останься здесь, — сказал ему Пьерри, — я берусь все уладить.

И он бегом направился к нашим телохранителям.

— Мадонна смилостивилась над нами, — сказал он им. — Давайте деньги, ребенок там.

— Где там? — спросил Джузеппе Руссо.

— Под плащом у Трокколи; однако разбойники не отпустят его, пока не получат деньги.

И он хотел было взять из рук Руссо деньги вместе с платком, в который они были завернуты.

Однако Руссо остановил его, сказав:

— Платок здесь ни при чем.

И, забрав свой платок, он передал Пьерри четыре тысячи дукатов.

Пьерри вернулся к Трокколи.

— Можешь возвращаться к остальным, — сказал он, — все улажено.

Трокколи, не зная, что Пьерри забрал четыре тысячи дукатов и ничего так не желая, как расстаться с компанией, которая была ему крайне неприятна, направился к своим товарищам, в то время как разбойники скрылись в противоположной стороне.

Через несколько минут Трокколи уже был на вершине горы.

— А где мальчик? — поинтересовались у него телохранители.

— Какой мальчик? — спросил Трокколи.

— Бароненок.

— Я не видел его, — ответил Трокколи.

— Как, — воскликнул Джузеппе Руссо, — его нет у тебя под плащом?!

— Нет.

И тут они поняли, что Пьерри обманул их. Все были в отчаянии, особенно бедный Джузеппе Руссо, на котором лежала самая большая ответственность, ибо он, вопреки вполне категоричным наказам моего отца, отдал деньги, не получив в обмен меня.

Телохранители оставались на горе не только всю ночь, но и до полудня следующего дня, надеясь, что Пьерри вернется вместе со мной; наконец, в полдень, как я уже сказал, они решились спуститься вниз и возвратиться в Трамутолу.

Выслушав их рассказ, отец подумал, что все пропало: я мертв, а десять тысяч дукатов украдены.

Он тотчас же потребовал арестовать жену Пьерри и его сына. Карабинеры отправились к нему, но застали его дом запертым.

Весь следующий день прошел без новостей. Моя несчастная мать плакала не переставая; отец не знал, что делать дальше, как вдруг 23 сентября, между семью и восьмью часами утра, в наш дом ворвался Лоренцо Савоне, крича:

— Нинно! Нинно вернулся!

Ну а теперь мне остается рассказать вам, как стало известно, куда меня увели, и кем были мнимые разбойники, потребовавшие выкуп за мое освобождение.

Госпожа де Севинье ставила десять, сто, тысячу против одного, что ее загадку не отгадают; я ставлю десять тысяч против одного, что вы не отгадаете мою.

Завтра конец истории и ключ к загадке.

Всего вам доброго.

III

Итак, вот продолжение и окончание истории юного барона Фальвеллы. Из нее вашим читателям станет известно о том, что происходит в южных провинциях Италии, куда больше, чем об этом знает даже комиссия по расследованию разбоя.

«Я уже говорил вам, что по возвращении в отцовский дом застал там капитана мобильной национальной гвардии, кавалера Помаричи, который расспросил меня о случившемся и которому я все рассказал.

Взяв на себя всю ответственность и желая как можно скорее и решительнее прийти к цели, он начал с того, что попросил нашего дядю Микеле, явно взявшего Пьерри под свое покровительство, позвать к себе этого человека.

Прежде, когда Пьерри еще не считали виновным в каком-либо сговоре с бандитами, отец пообещал ему, если он возвратит меня из плена, тысячу дукатов, а дядя посулил ему сто пиастров.

Дядя, по-прежнему настроенный в его пользу, заявил, что если Пьерри намереваются арестовать на подобной встрече, то он звать его не будет.

Господин Помаричи дал слово, что, какие бы обстоятельства ни выяснились в ходе допроса, пусть даже Пьерри признает себя виновным, он покинет дом дяди столь же свободно, как и войдет туда. Однако через два часа после этой встречи он вновь подпадет под действие закона, общего для всех.

Явившись к дяде, Пьерри с самого начала упорно отрицал свою вину. Господин Помаричи, видя, что вытянуть из него ничего не удастся, отпустил его; он сдержал слово: приказа об аресте Пьерри дано не было.

Но поскольку, невзирая на запирательство Пьерри, г-н Помаричи все больше убеждался, что тот играл в этом деле роль куда более важную, нежели роль обычного посредника, он в тот же день приказал задержать его заодно с женой и вместе с двумя арестованными отправился в Марсико Нуово; на середине пути женщину освободили.

Неизвестно, какие средства пустил в ход г-н Помаричи, угрозы или обещания, но на другой день он вернулся к нам со словами:

— Теперь я знаю все! По правде сказать, господа разбойники — порядочные люди в сравнении с теми, с кем вам пришлось иметь дело.

В тот же день он дал приказ арестовать кучера нашего дяди: его Пьерри назвал, скорее всего, вследствие личной ненависти, ибо никаких улик против не нашлось и позднее он был освобожден.

Оставалось арестовать еще двух жителей Трамутолы: Антонио Де Луку, по прозвищу Спакконе, и Луиджи Джани.

Антонио Де Лука был арестован лишь на другое утро, поскольку он не ночевал дома.

Что же касается Луиджи Джани, то стало известно, что еще накануне он бежал в деревню Буонабитаколо.

За три часа до ареста Анонио Де Луки, ночью, г-н Помаричи уехал в Падулу, рассчитывая получить там подкрепление, состоящее из солдат. Но солдат в Падуле не оказалось, и потому он взял там пятьдесят национальных гвардейцев под командованием лейтенанта Джованни Сант’Эльмо.

Следующей ночью, по-прежнему руководствуясь показаниями Пьерри, он арестовал несколько человек в Монтесано.

Со стороны казалось, что Пьерри пользуется свободой, но на самом деле с него не спускали глаз и капитан Портичи повсюду возил его с собой.

По возвращении из Падулы, в тот же день, а точнее, в ту же ночь, в сопровождении десяти бойцов из мобильной гвардии и пятидесяти национальных гвардейцев, захватив с собой Пьерри, он двинулся в Буонабитаколо и прибыл туда около трех часов утра.

Он хотел взять с собой меня, но отец воспротивился этому, пообещав, что я отправлюсь туда на другой день, под охраной отряда наших телохранителей.

Подойдя к Буонабитаколо, капитан Помаричи оставил свой небольшой отряд за пределами деревни, дал приказ держать Пьерри под самым бдительным надзором и вместе с лейтенантом Сант’Эльмо отважился вступить в хитросплетение темных и безмолвных улиц селения.

Он направился прямо к кордегардии, но, не обнаружив там достаточного количества гвардейцев, чтобы произвести намеченные им аресты, стал ждать, пока не подойдут его собственные бойцы, которым было приказано двинуться вслед за ним, если он не вернется через десять минут.

И в самом деле, четверть часа спустя отряд капитана Помаричи присоединился к нему.

И тогда, взяв с собой взвод из десяти человек и, в качестве проводника, одного из национальных гвардейцев, обнаруженных им в карауле, он оцепил первый дом.

Затем, оставив девять человек в оцеплении этого дома и приказав одному из своих бойцов присматривать за национальным гвардейцем из Буонабитаколо, он вернулся, сформировал новый взвод из такого же количества бойцов и оцепил второй дом и так далее, пока весь личный состав его небольшого отряда не оказался задействован подобным образом.

Он намеревался произвести все аресты одновременно, опасаясь, что если они будут происходить один за другим, то последних из тех, кто подлежал аресту, могут предупредить об опасности.

Каждому из оцеплений Помаричи дал приказ дожидаться его: он хотел произвести все аресты лично.

Первыми среди оцепленных домов был постоялый двор, где, по имевшимся сведениям, поселился Джани, который, напомню, бежал из Трамутолы; затем дом братьев Белецца, затем дома Маркезано и Ломбарди… остальных не упомню.

Начали с постоялого двора; Джани, увидев капитана Помаричи, ворвавшегося в его комнату, ограничился словами:

— Понятно, зачем вы пришли.

И без всякого сопротивления позволил арестовать себя.

После Джани были арестованы братья Белецца.

Одному из них, со связанными руками приведенному в кордегардию, понадобилось справить нужду. Сопровождать его послали двух национальных гвардейцев; через минуту раздались два выстрела. Вернувшись, гвардейцы заявили, что Белецца, хотя руки у него были связаны, сбежал; по их словам, они почти в упор выстрелили в него из двуствольных ружей, но промахнулись.

История эта казалась довольно темной.

Спустя несколько минут еще два выстрела донеслись из того леса, куда меня дважды приводили; позднее стало известно, что эти выстрелы, как бы бросая вызов всем, произвел беглец.

На другой день, как и обещал капитану Помаричи отец, в три часа утра, верхом, я в свой черед отправился в Буонабитаколо. Вместе со мной ехали господа Алессандро Марильяни и Микеле Луцци, священники тот и другой, а сопровождали меня пятнадцать наших телохранителей, каждый из которых был вооружен двуствольным ружьем и револьвером.

По приезде в Монтесано я встретился с другом моего отца, г-ном Гаэтано Честари, который понудил меня позавтракать с ним, а после завтрака вознамерился сопроводить меня в Буонабитаколо. Проявленная им настойчивость, при всей ее учтивости, стала причиной довольно сильной задержки, весьма раздосадовавшей капитана Помаричи, ибо ему, прежде чем произвести оставшиеся аресты, необходимо было, чтобы я узнал дом, где меня удерживали.

И в самом деле, вы оцените важность этих арестов и осторожность, с какой их следовало произвести, когда узнаете, что арестовать предстояло ни много ни мало мэра, командира национальной гвардии, муниципального секретаря и других местных начальников. Хотя показания Пьерри совершенно определенно изобличали их, капитан Помаричи не в состоянии был поверить, что городские чиновники, избранные для того, чтобы печься о безопасности сограждан, могли быть виновны в подобного рода преступлении, жертвой которого мне довелось стать.

Хотя капитан Помаричи заранее знал, в каком доме меня удерживали, он, дабы не вызывать подозрений у преступников, приказал начать осмотр с дома своей кузины, жившей в Буонабитаколо; затем, после него, мы осмотрели еще два или три других, которые были мне совершенно незнакомы.

В числе осмотренных нами домов был и тот, что принадлежал мэру.

Наконец, мы подошли к дому командира национальной гвардии. Я тут же узнал стоящую напротив него церковь: это ее я видел сквозь решетчатые ставни, это звон ее колоколов раздавался так близко от меня.

Между тем, выкрикивая: «О l’uoglio!», мимо прошел торговец, чей голос мне доводилось столько раз слышать.

Капитан все время держал меня за руку, чтобы мне не нужно было ничего говорить ему. Между нами было условлено, что при первых же обнаруженных мною приметах я сожму ему руку.

И я тотчас сжал ее, ибо, хотя нам предстояло войти в дом через широкую уличную дверь, а не через узкую дверь, выходившую в сад, где мне несколько раз завязывали и развязывали глаза, сориентироваться оказалось нетрудно.

У входной двери мы увидели Алессандро Саломоне, командира национальной гвардии.

— Надо же! — воскликнул он. — Так вы и мой дом хотите осмотреть?

— Мы начали с дома моей кузины, — ответил капитан Помаричи, — осмотрели дом мэра, а теперь должны точно так же осмотреть и все остальные.

— Что ж, осматривайте, — промолвил хозяин дома.

Однако подниматься с нами наверх он не стал.

При виде устройства лестницы я почти уверился в том, что цель близка. Мы поднялись прямо на третий этаж, и мне показалось, что я узнаю комнаты, за которыми находилась та, где меня держали взаперти; ну а когда мы вошли в последнюю комнату, никаких сомнений у меня не осталось вовсе, хотя ласточкины гнезда сломали, птичий помет соскоблили, кровать унесли, стул с вращающейся спинкой убрали, а на пол толстым слоем набросали кукурузную солому.

Я был уверен, что нахожусь в той самой комнате, настолько, что сказал капитану Помаричи:

— Поднимите солому, и вы увидите щель, о которой я говорил вам; подойдите к окну, и вы увидите церковь, колокола которой я слышал.

Солому стали поднимать в углу комнаты.

— Нет-нет, трещина здесь, — указывая на середину комнаты, произнес я.

Подняв солому там, где я указал, обнаружили трещину.

Затем мы подошли к окну, увидели церковь и обнаружили метки, которые я гвоздем нацарапал на подоконнике.

Несмотря на отсутствие других улик, этих доказательств было вполне достаточно для того, чтобы рассеять все сомнения.

Однако капитан Помаричи, находясь в деревне с населением в три тысячи душ, все местное начальство которой ему предстояло арестовать, имел под своим командованием всего шестьдесят бойцов. И он справедливо опасался мятежа, который мог привести как к его собственной гибели, так и к гибели его отряда.

Так что действовать следовало осторожно.

Спустившись вниз, мы встретились с Алессандро Саломоне, хозяином только что осмотренного нами дома.

Капитан Помаричи сказал ему:

— Следуй за мной, мне надо поговорить с тобой.

И они вдвоем зашли в какой-то проулок.

— Послушай, — обращаясь к Алессандро Саломоне, сказал капитан Помаричи, — ребенок узнал не только дом, куда его привели, но и комнату, где его держали взаперти; так вот, это твой дом и твоя комната. Мы тут вдвоем: отдай мне часть добычи, иначе я арестую тебя.

Саломоне смертельно побледнел и, дрожа, ответил:

— Ладно, идем к мэру! Там все и обсудим.

Капитан Помаричи никоим образом не возражал, ибо у него были подозрения, что мэр состоит в той же банде.

Дом мэра находился в середине деревни, примерно в двухстах шагах от дома Алессандро Саломоне. Кавалер Помаричи, не думая, что ему угрожает какая-либо опасность, никого из своих бойцов с собой не взял. Вопреки обыкновению, дом мэра оказался заперт. Они постучали в дверь. В голове капитана мелькнула смутная мысль об опасности, но это его не остановило.

Дверь открылась; они поднялись во второй этаж. Мэра, по меркам Буонабитаколо, можно было назвать богатым человеком, ибо он владел земельной собственностью стоимостью более тридцати тысяч дукатов. Они застали мэра уединившимся со своим племянником Гарроне, муниципальным секретарем, который, увидев вошедшего кавалера Помаричи, тотчас удалился.

В тот момент, когда они вошли, капитан Помаричи перехватил взгляд, которым обменялись мэр и Саломоне.

Продолжая играть прежнюю роль, кавалер Помаричи повторил Саломоне и мэру, что он хочет получить часть полученного ими выкупа. Мэр принял негодующий вид.

— Я обсуждаю этот вопрос не с вами, а с господином Саломоне, — заметил капитан Помаричи.

Но тогда, в свой черед, вознегодовал Саломоне.

— Вы ошибаетесь, — воскликнул он, — я честный человек и неспособен на подобное преступление!

Произнеся эти слова, он направился к окну, чтобы затворить его, и предложил кавалеру Помаричи чашку кофе.

— Нашли дурака, — ответил Помаричи, — вы хотите меня отравить! Стакан воды, если угодно, да и то посмотрю, чистая ли она.

Алессандро Саломоне позвал слугу и попросил принести стакан воды. Воду принесли; Помаричи посмотрел ее на свет: она была совершенно прозрачная; он пригубил ее: никакого странного привкуса у нее не было.

Но, пока капитан пил, он заметил, что Саломоне и мэр усиленно обмениваются жестами. И тогда ему пришло в голову, что жизни его может угрожать не яд, а нечто иное.

В стремительном порыве он бросился к окну и распахнул его, намереваясь выпрыгнуть на улицу; но окно выходило не на улицу, а в какой-то двор, обнесенный высокими стенами. Он кинулся к двери, на бегу бросив:

— Если хотите продолжить разговор, уйдемте отсюда!

По другую сторону двери на часах стоял Гарроне; капитан отстранил его и быстро спустился по лестнице; следом за ним побежали Гарроне, Алессандро Саломоне и мэр Брандилеоне.

Капитан поджидал их на площади; Саломоне и Брандилеоне подошли к нему, желая прямо там возобновить пререкания и по-прежнему заверяя его в своей невиновности.

Но кавалер Помаричи сказал им:

— Не будем устраивать здесь шум и гам; пойдемте в кордегардию, и там спокойно уладим все наши дела.

Они вошли в кордегардию, где наряду с национальными гвардейцами находилось несколько бойцов капитана Помаричи. Но Гарроне куда-то подевался. Он мог либо сбежать, либо взбунтовать народ против кавалера Помаричи и его небольшого отряда. Капитан приказал отыскать Гарроне и, выигрывая время, продолжил спор.

Наконец, Гарроне, которого с таким нетерпением ждал капитан, появился, вошел в караульное помещение и закрыл за собой дверь. Именно этого и желал кавалер Помаричи.

И он тотчас же громким голосом произнес:

— Именем короля и закона беру вас под арест!

Трое преступников не оказали никакого сопротивления; после задержания их присоединили к тем, кого арестовали прежде, а это были братья Белецца (только один из них, как уже говорилось, сумел бежать), Джани и пять или шесть женщин.

В этот момент появился Франческо Матера, держа в руках саблю, которой его поколотили: она была найдена в доме Саломоне.

Затем начались приготовления к отъезду, который был осуществлен незамедлительно, поскольку отец прислал гонца с требованием вернуть меня домой.

Пленников окружили бойцы кавалера Помаричи, и они двинулись позади нас.

На подступах к Монтесано мы остановились возле хутора некоего Фиттипальди, которого арестовали вместе со всеми пятью его сыновьями.

В одном из двух мулов, стоявших у него в конюшне, том, что поменьше, я узнал мула, на котором меня привезли в каштановую рощу, чтобы показать Трокколи, что я жив и здоров.

В Монтесано наш караван прибыл довольно поздно. Господин Честари хотел предоставить нам ночлег в своем доме, но отец ждал меня, и я знал, как он будет тревожиться, если мы задержимся на целый день. Так что вместо этого г-н Честари проводил нас до Трамутолы, куда, в страшную непогоду, мы прибыли в десять часов вечера.

Когда мы преодолевали Веллере, Антонио Трокколи указал капитану Помаричи на человека, с которым однажды разговаривал в горах, передавая ему деньги.

На другой день, связанными попарно, пленников водили по городу; однако среди них не было мэра и Гарроне, которых препроводили в Салу и там заключили в тюрьму; должности, которые они занимали, избавили их от этой унизительной прогулки; избежали ее также Саломоне и арестованные женщины.

Джани шел во главе пленников, держа в руке саблю, которой он поколотил Матеру, и напялив на голову старомодный кивер, найденный в доме братьев Белецца.

Во второй половине того же дня состоялся допрос Джани и Де Луки; они сознались во всем и назвали своих сообщников: командира национальных гвардейцев Алессандро Саломоне, мэра Брандилеоне, муниципального секретаря Гарроне и нескольких других, которые бежали и которых еще не удалось схватить (речь шла о Маркезано и Ломбарди).

Преступники оспаривали лишь количество полученных ими денег.

В саду Де Луки, руководствуясь его указаниями, нашли тридцать девять дукатов и восемь пиастров, на которые отец кончиком перочинного ножика нанес метку.

Отец, начавший было метить серебряные и золотые монеты, не осмелился делать это после того как разбойники, которым Пьерри сообщил о поставленных метках, написали в конце одного из своих писем:

В доме братьев Белецца нашли еще сто три пиастра, кости от наших окороков и отрез сукна, который потребовали похитители и который узнал торговец, продавший его моему отцу.

В воскресенье капитан Помаричи отбыл со всеми пленниками в Марсико Нуово. По дороге он отпустил женщин на свободу.

На другой день ему предстояло препроводить пленников дальше, в Потенцу, но он совершил серьезную оплошность, без всякого сопровождения отправившись переночевать в Марсиковетере. Возвращаясь оттуда на другой день, он попал в засаду, устроенную ему разбойниками из банды Мазини. К счастью, он вовремя заметил ловушку.

— Кто здесь?! — крикнул он.

— Друзья! — ответили ему.

Но, поскольку у него возникли подозрения, он повернул назад, пришпорил лошадь и помчался во весь дух.

Разбойники открыли по нему огонь, но лишь одна пуля задела его, оцарапав ему колено; в итоге он три недели провел в постели.

Тем временем в Потенцу прибыли карабинеры, чтобы забрать арестованных. К этому времени в Потенце едва не случился бунт, настолько все хотели растерзать этих негодяев.

На голове у Алессандро Саломоне была его командирская шапка. Военный губернатор провинции подошел к нему, сорвал с него шапку и растоптал ее, сказав:

— Неужто тебе не стыдно, подлец, все еще носить знаки отличия твоего чина?

В Потенце пленников воссоединили с их сообщниками — мэром Брандилеоне и муниципальным секретарем Гарроне.

В конце ноября вышло постановление о прекращении уголовного преследования Антонио Фьятароне, Фиттипальди и трех его сыновей, и все они были отпущены на свободу.

В декабре был созван суд присяжных. Мэр и муниципальный секретарь, злоупотребляя своим правом на безопасность, держали себя чрезвычайно нагло. Алессандро Саломоне выглядел совершено подавленным, и во время допросов ему дважды становилось плохо; остальные казались безучастными.

Со стороны обвинения выступал наш адвокат, г-н Сарли, который говорил чрезвычайно убедительно, и генеральный прокурор, г-н Ратти, который был чрезвычайно красноречив.

Подсудимых защищали господа Сантомауро, Монтесано, Лаванга и Фавата.

Невзирая на исключительные дарования этих господ и толковые речи адвоката по назначению, подсудимые, после того как председатель суда, г-н Росси, превосходно изложил существо дела, были приговорены:

Джани — к двадцати годам каторжных работ;

секретарь и мэр, второстепенные участники преступления, — соответственно к пяти и шести годам тюремного заключения;

Алессандро Саломоне — к шестнадцати годам каторжных работ, а все остальные — либо к пятнадцати, либо к шестнадцати;

кучер нашего дяди Микеле и Элия Белецца были объявлены непричастными к делу.

На суде я не присутствовал и, дав показания, тотчас же возвратился в Трамутолу.

Отец вернулся домой спустя три дня.

Кстати говоря, довольно скверные слухи о мэре Брандилеоне ходили и раньше: он уже пять раз представал перед судебным следователем и, хотя так и не был осужден, остался под надзором полиции.

Мэром он был назначен два года тому назад по представлению заместителя префекта Салы.

Пятеро или шестеро из тех, что участвовали в моем похищении (к примеру, Петруччо, который охранял меня и очень хорошо заботился обо мне; тот, кто поколотил Матеру, и тот, первый, кто нес меня на руках), так и не были пойманы и, следственно, не могли быть осуждены, равно как и двое заболевших: один захворал еще до суда, а другой — во время процесса.

Один из заболевших умер, равно как и кучер нашего дяди Микеле: он слег по возвращении в Трамутолу, да так и не оправился.

Я обещал вам любопытный рассказ и, как видите, сдержал слово.

Вот это и есть подлинный разбой в Неаполе и в неаполитанских провинциях.