Неаполитанские хроники

I

Дорогие читатели!

Мне более чем понятно, что вы имеете полное право поинтересоваться, почему в тот момент, когда мною предпринято новое издание, которое, на ваш взгляд, должно потребовать моего присутствия в Париже, я продолжаю находиться где-то далеко.

Чтобы ответить на ваш вопрос, пускаться в откровенность необязательно, но пояснения дать необходимо.

Возможно, вы знаете, что, вступив в Неаполь, Гарибальди первым делом назначил меня директором Бурбонского музея и раскопок Помпей и, точно так же, как в Палермо меня по его приказу поселили во дворце короля Рожера, в Неаполе меня по его приказу поселили во дворце короля Фердинанда.

Когда-нибудь, сидя с пером в руках на террасе этого небольшого дворца, я попытаюсь рассказать вам, что он представляет собой в наше время, однако сейчас мне надо поговорить с вами лишь о причинах, заставивших меня возвратиться в Неаполь.

Я принялся там за большое и длинное сочинение, объемом около десяти или двенадцати томов, — историю целой династии, хронику ста двадцати шести лет, рассказ о царствовании пяти королей: Карла III, Фердинанда I, Франциска I, Фердинанда II, Франциска II, то есть историю всей ветви испанских Бурбонов, которая, будучи пересажена в землю Неаполя, укоренилась там и расцвела, но в конце концов засохла.

Впервые, наверное, историку будет дана возможность сорвать с истории ее последнее покрывало и увидеть ее нагой в зеркале истины. Вы скажете мне, что, быть может, это ужасно, что история — женщина, а когда женщины некрасивы, лучше окутывать их в длинные столы римской матроны, ниспадающие на лицо и скрывающие тело до пят, нежели делать из них статуи со сморщенными ненавистью лицами и истрепанными развратом телами.

В ответ я скажу, что все преподносимое народу как урок должно быть правдивым, что румяна, белила и мушки следует оставить актрисам и куртизанкам, а история есть истина, и тем хуже для истории, если, выйдя из могилы, она предстанет перед нами с морщинами на лбу и бледностью на щеках! Разве Шекспиру, этому великому историку-поэту, могла прийти в голову мысль набросить плащ на призрак Банко? Нет, он показывает его публике мертвенно-бледным, окровавленным и восклицающим «Горе!» устами своей зияющей раны.

Так вот, нам была предоставлена возможность, которая, вероятно, не предоставлялась ни одному другому историку. Трон Франциска II рухнул так быстро, что у несчастного юного короля, из-под ног которого внезапно ушла земля, не было времени даже на то, чтобы оградить от позора память своих предков, увезя с собой или предав огню страшные архивы тирании, мести и ненависти. Все указы, все письма, все дипломатические инструкции остались на своих местах; частная жизнь, общественная жизнь — все вышло наружу во время этого грандиозного крушения, и призрак королевской власти впервые предстанет перед нами таким, каков он есть.

К этим кровавым анналам мы вернемся позднее, а пока, если не возражаете, я расскажу вам историю Борхеса. В последнее время во Франции было так много разговоров об этом партизане, что, надеюсь, вы не прочь узнать кое-какие подробности его жизни и его смерти.

Его не следует путать с такими людьми, как Джорджи, Кьявоне и Крокко Донателло, которые являются всего-навсего грабителями, поджигателями и убийцами. Нет, Борхес всю свою жизнь был беззаветно предан идее божественного права королей, и найденный при нем дневник, написанный на превосходном французском языке, свидетельствует о стыде, который он испытывал, находясь в обществе подобных приспешников.

Борхес был схвачен и расстрелян примерно в двух часах пути от границы Папской области, поблизости от озера Фучино, которое известно осушительными работами, в древности предпринятыми знаменитым Нарциссом, фаворитом императора Клавдия, а в наше время — князем Торлониа, фаворитом Плутоса, и рядом с небольшим городком Тальякоццо, где Коррадино, последний представитель Швабской династии, наследник неаполитанского трона, потерпел поражение в битве, что в итоге привело его на эшафот.

Вся эта часть Абруццо, от озера Фучино до Изернии и Кампо Бассо, является не чем иным, как древней Марсикой, то есть землей народа, доставившего столько хлопот римлянам.

«Кто может победить марсов или без марсов?» — говаривал Рим, испытывая восхищенный ужас перед этим народом.

Впрочем, в последние сто лет эта древняя Марсика сделалась хрестоматийной землей разбойников; некогда она служила театром подвигов знаменитого Фра Дьяволо, сегодня служит театром злодеяний Джорджи и Кьявоне; однако Борхес явился туда не для того, чтобы присоединиться к ним, а для того, чтобы добраться до границы Папской области и обрести безопасность по другую ее сторону.

И в самом деле, если вы взгляните на карту, то увидите состоящую из ряда точек линию в форме змеи, голова которой находится в устье Тронто, а хвост в Террачине и которая извивами своего тела касается Риети, Карсоли, Изолы, Чепрано и Фонди.

Именно на этой линии и держатся разбойники, оставаясь между границей и рекой Лири, которая берет начало в ущелье вблизи Авеццано, омывает Сору, Сант’Элию, Сан Джермано, Венассо, делается Гарильяно в Кайанелло и впадает в море вблизи Гаэты. Пробежав глазами карту, вы увидите, что этим господам нужно было сделать всего один шаг, чтобы войти в Папскую область, и еще один шаг, чтобы вернуться оттуда.

Через несколько дней после того, как Борхес был вынужден покинуть Базиликату, стали поступать сигналы, что он направляется в сторону Авеццано; сообщалось, что его сопровождают примерно два десятка конных бойцов и около десятка пеших. Вот из этих трех десятков человек и состояла на самом деле та пресловутая десятитысячная армия, которую газета «Единство» узрела с помощью подзорной трубы своего корреспондента.

По следам Борхеса шли в течение четырех дней, но, если знаешь ущелья Абруццо, где одни лишь пастухи, особенно в зимние месяцы, способны пройти вслед за своими козами, нетрудно понять, что, располагая, несомненно, опытными проводниками, он сумел ускользнуть от всех преследователей.

Однако все в тех краях держались начеку и были готовы двинуться туда, где он будет замечен. Мы не раз говорили и, оставляя в стороне всякую политику, повторяем снова, что в Королевстве обеих Сицилий нет настоящего реакционного движения, а есть лишь разбой. Вот почему против так называемых повстанцев, которые в действительности являются обычными грабителями, почти единодушно выступает местное население. Впрочем, сказанное нами удостоверит дневник Борхеса, если его опубликуют. Дневник этот позволит увидеть, как горько сетует Борхес, который полагал, что он приехал в Калабрию воевать, а в действительности мог заниматься там лишь разбоем.

В субботу 7 декабря, около семи часов вечера, в Авеццано явились два человека, которые немедленно обратились к городским властям и заявили, что банда Борхеса задержала их на одиноком постоялом дворе близ Челано.

Вы можете отыскать Челано на карте: это небольшой городок по правую сторону от озера Фучино, поблизости от Пешины, родины illustrissimo facchino[8] Джулио Мазарини, как называла его королева Кристина.

От Челано до Авеццано около полутора льё.

Эти люди добавили, что с наступлением темноты разбойники снова выступили в путь, следуя по дороге на Авеццано, а затем, не доходя до него двух миль, свернули вправо и направились прямо к границе.

В ту сторону, куда предположительно двинулась банда, немедленно отправили войска; однако у нее есть преимущество в три часа, и, если только она не остановится, догнать ее будет крайне трудно. В десять часов вечера банда оказывается у околицы маленькой деревушки Скуркола, настолько маленькой, что она даже не обозначена на карте. Пройти слева от нее невозможно — там пропасть; пройти справа тоже невозможно — там над дорогой нависает отвесная скала. Остается лишь одно: пройти через деревню.

Разбойники решаются на этот шаг и смело идут вперед.

Национальный гвардеец, стоящий на часах, при виде всадников кричит:

— Кто идет?!

— Buona gente![9] — отвечают ему.

Часовой намеревался спросить у них пароль, но тут в дело вмешивается сержант.

— Да ладно, пропусти их, — говорит он часовому. — Разве ты не видишь, это же конные карабинеры.

Часовой, освобожденный сержантом от всякой ответственности, ограничивается тем, что дает всадникам приказ проехать мимо него по одному. Разбойники согласны на все, лишь бы их пропустили. Они подчиняются приказу и один за другим молча проезжают мимо часового.

Миновав это опасное место, банда оказывается за пределами деревни.

Но за ее околицей, то ли потому, что им не удалось найти проводника, то ли потому, что проводник покинул их, они, попав в совершенно незнакомую им местность, не знают, в какую сторону направиться. В итоге они останавливаются у первого попавшегося дома, окружают его и стучат в дверь.

То была одинокая хижина, расположенная примерно в одной миле от Скурколы.

Хозяин дома, уже улегшийся в постель, спрашивает через дверь:

— Кто там?

— Добрые люди.

Точно так же разбойники ответили часовому.

«Buona gente» или «gente di расе»[10] — ответ, который дают в подобных случаях.

Крестьянина это заявление не слишком успокоило, однако приказ открыть дверь был повторен настолько повелительным тоном, что о возможности отказаться не могло быть и речи.

Он открывает дверь, и в ту же минуту разбойники хватают его за шиворот, требуя поспособствовать им в качестве проводника.

Крестьянин, который был в одной рубашке, просит дать ему время одеться.

Два человека, держа в руках карабины, входят вместе с ним в комнату и наблюдают за тем, как он одевается. Крестьянин полагает, что имеет дело с солдатами регулярных войск, и не особенно тревожится. Бандиты приказывают ему принести к двери лампу, прикуривают от нее сигары и называют конечной целью своего маршрута Тальякоццо.

Проводник закрывает дверь, все более утверждаясь во мнении, что имеет дело с пьемонтцами, и отправляется в дорогу; однако в десяти минутах ходьбы от дома один из незнакомцев, занимавший, судя по всему, второе место в командовании отрядом, опускает руку на плечо проводнику и говорит ему:

— Провести нас нужно не к Тальякоццо, а к папской границе.

Лишь тогда проводник осознает, что имеет дело с дезертирами или разбойниками. В ответ он заверяет их, что добраться до границы можно лишь по дороге на Тальякоццо, и, поскольку это сообщение явно не доставляет им удовольствия, добавляет:

— Но идти через Тальякоццо необязательно: у меня есть кум, который живет за стенами города, он хорошо знает здешние дороги и проведет вас к Санта Марии, где вы будете всего в двух часах пути от папской границы.

Разбойникам ничего не оставалось, как последовать совету проводника.

И они продолжили путь в сторону Тальякоццо…

Я не прерывал бы своего рассказа, дорогие читатели, но есть два урочных часа, с которыми не поспоришь: это час почты и час смерти.

Так вот, час почты пробил; что до часа смерти, то, если он не пробьет до завтрашнего утра, вы получите продолжение истории Борхеса, которое будет доставлено вам сухим путем.

II

Дорогие читатели!

Я продолжаю историю Борхеса с того места, где остановился.

Разбойники подошли к хижине, где жил кум проводника из Скурколы: она стояла немного не доходя Тальякоццо. Проводник постучал в дверь. Хозяин дома, узнав голос своего приятеля, открывает.

Увидев целый отряд, он пытается закрыть дверь, но уже слишком поздно: силой ее удерживают открытой.

Но, как его ни уговаривали, какие только угрозы ни пускали в ход, он наотрез отказался идти сам, однако предложил им в качестве проводника человека непосредственно из селения Санта Мария, который случайно оказался в это время у него дома.

Во всем это было нечто подозрительное, и потому, не позволив проводнику из Скурколы уйти, разбойники приказали ему сопровождать их до Санта Марии.

Путь, огибавший стены Тальякоццо, и в самом деле был трудным.

Двигаясь вдоль городских стен, разбойники должны были проследовать мимо часового; кроме того, Тальякоццо был занят отрядом берсальеров, которым командовал майор Франкини, один из самых храбрых офицеров этого рода войск. Бандиты слышали его имя и сознавали, что, если он проведает об их появлении вблизи города, за ними непременно будет устроена погоня и, скорее всего, им от нее не уйти.

А поскольку они имели дело с майором Франкини, это означало смертельный бой.

Под его начальством находились две роты берсальеров, так что подобное соседство было по-настоящему опасным.

Учитывая это, разбойники должным образом приготовились; они зарядили карабины и, заявив обоим проводникам, что при малейшем поползновении к бегству их пристрелят, возобновили путь.

Проводник из Скурколы, желая расположить к себе разбойников, дал им дельный совет:

— Когда часовой крикнет: «Кто идет?!», ответьте: «Castagneri andando a Santa Maria».

Но при этом, видя, что отряд приблизился к часовому, и понимая, что на таком расстоянии от него разбойники не решатся стрелять в беглеца, он внезапно бросился к какой-то ограде и скрылся позади нее.

Рывок этот был таким ловким и стремительным, что разбойники не сразу заметили его, а когда заметили, помешать ему было уже поздно.

Они могли опасаться, что беглец донесет на них, однако этого не случилось. Оказавшись на свободе, проводник думал лишь о том, как бы поскорее вернуться домой, что он и сделал, ни о чем не предупредив гарнизон Тальякоццо и никому не сказав о случившемся.

Как им и посоветовали, в ответ на окрик часового: «Кто идет?!», разбойники заявили: «Castagneri andando a Santa Maria».

Что означает: «Торговцы каштанами идут в Санта Марию».

У солдата не возникло никаких подозрений. Каждый день он видел, как мимо него проходили такие же отряды, целыми караванами вьючных животных направляясь в Санта Марию за каштанами, торговля которыми весьма значительна в здешнем краю.

Но, пока Борхес и его товарищи с такой пользой для себя использовали то преимущество во времени, какое у них было перед войсками, посланными из Авеццано, эти войска прибыли в Скурколу, навели справки на сторожевом посту и, к стыду сержанта и часового, открыв им глаза на то, каких людей они пропустили, спешно отправили гонца в Тальякоццо, к майору Франкини, после чего, разделившись на два отряда, стали искать путь, по которому двинулись разбойники.

Было три часа утра, когда майор Франкини узнал о том, что случилось. В ту же минуту он поднял по тревоге одну из своих рот, шестьдесят солдат отправил по разным направлениям, которые могли избрать разбойники, а сам во главе тридцати берсальеров выступил в сторону Санта Марии.

Нужно хоть раз проехать по дорогам Абруццо, чтобы понять, что представляют собой в зимнее время эти дороги, покрытые метровым слоем снега, который тает на солнце, а ночью замерзает и обледеневает.

Майору понадобилось три часа, чтобы добраться до Санта Марии.

По дороге он никого не увидел: несомненно, разбойники двигались полным ходом и уже пересекли границу.

В Санта Марии майор наводит справки и от часового, дежурившего на сторожевом посту, узнает, что через город, по крайней мере, разбойники не прошли.

Он предоставляет своим солдатам десятиминутный отдых, а затем возвращается обратно, сопровождаемый местными национальными гвардейцами, которые выразили настойчивое желание выступить в поход вместе с берсальерами.

Так что отряд вновь отправляется в путь, пытаясь отыскать на снегу следы банды, состоящей из верховых и пеших. Найти этот след оказалось нетрудно: его обнаруживают в том месте, где он отходит в сторону от дороги и ведет в гору; солдаты идут по нему, и он приводит их к какому-то дому, который кажется прилепленным к склону горы.

Те, кого они ищут, явно находятся там.

Дом, о котором идет речь, известен под названием Казале Мастродди. Он стоит прямо на опушке леса della Bella Lupa — Красавицы Волчицы, — в полутора часах пути от границы.

На первый взгляд хутор кажется необитаемым: ставни дома закрыты, никаких признаков жизни никто не подает.

Было очевидно, что берсальеров не заметили, ведь иначе разбойники, видя их как на ладони, непременно открыли бы по ним огонь.

Майор не намерен давать им на это время; он разделяет свой отряд на три группы: одна обойдет хутор сзади и взберется на скалу, к которой он прислонен; другая атакует его в лоб; что же касается самого майора, то он вместе с национальными гвардейцами и несколькими остающимися у него берсальерами перережет дорогу к границе.

Едва все эти распоряжения были отданы, из дома выскочил какой-то человек и со всех ног бросился бежать.

Майор, который не покидает седла даже там, где его солдаты с трудом удерживаются на ногах, во весь опор устремляется вслед за беглецом и шагов через тридцать догоняет его.

В руках у разбойника испанский карабин; спиной чувствуя, что позади него галопом скачет лошадь и она вот-вот собьет его с ног, он оборачивается и, прицелившись в майора, который находится всего в двух шагах от него, кричит:

— Тебе конец!

— Ну тогда стреляй! — отвечает майор.

Разбойник стреляет. Карабин, хоть и недавно заряженный, дает осечку.

— Теперь мой черед, — говорит майор.

Он нажимает курок; пистолет дает осечку.

Это был скверный пистолет, который майору дал капитан национальной гвардии Санта Марии и в котором даже не было капсюля.

Перехватить пистолет за дуло и рукояткой нанести бандиту страшный удар по голове было делом одной минуты.

Он покачнулся, и в то же мгновение национальный гвардеец, примчавшийся на помощь майору, насквозь проткнул беглеца штыком.

Пять или шесть подоспевших берсальеров изрешечивают его пулями.

Как выяснилось позднее, мертвый — а живой человек в одно мгновение превратился в мертвого — имел в отряде чин полковника и звался Агостино Лафон. Это, без сомнения, был испанец французского происхождения, на что явно указывает его имя.

Тем временем завязалась перестрелка между берсальерами и засевшими в доме разбойниками. Последние, видимо, были настроены обороняться с отчаянной решимостью; кроме того, они во многом рассчитывали на невыгодную позицию берсальеров. В самом деле, берсальеры не могли захватить дом, ворвавшись туда через дверь: она была низкой, узкой, прочной и, вероятно, хорошо защищенной, а что до окон, то вести по ним действенный огонь нападающим мешал уклон земли. И тогда, чтобы оказаться на одном уровне со своими противниками, берсальеры взбираются на заснеженные деревья и ведут оттуда огонь с пятидесяти метров. Превосходные стрелки, вооруженные карабинами высокой точности, они обладают явным преимуществом, и четыре или пять разбойников падают мертвыми.

Между тем сержант, с десятком берсальеров обошедший хутор с тыла, придумывает способ положить конец бою; он посылает вперед одного из солдат, и тот, перебираясь со скалы на скалу, залезает на крышу дома, через какую-то щель проникает на чердак, поджигает солому, которой тот завален, а затем поспешно удаляется.

И тогда бой затихает; все прячутся, словно в засаде, ожидая, когда пламя выгонит из дома засевших там разбойников.

Внезапно дверь распахивается, и, с белым платком в руке, из нее выходит Борхес.

К нему кидается лейтенант Стадерини и кричит:

— Сдавайтесь, а не то пристрелю вас всех!

Борхес бросает к своим ногам кинжал, который он держал в руке, и говорит:

— Свою саблю я отдам только майору.

— Я здесь, — приблизившись к ним, произносит майор.

— Сударь, я сдаюсь, но лишь в качестве военнопленного, — произносит Борхес.

— Никаких соглашений с разбойниками! — отвечает майор. — Сдавайтесь, иначе я вас пристрелю.

Покачав головой, Борхес протягивает офицеру свою саблю и шепчет по-французски:

— Чересчур молод для майора!

В эту минуту обрушивается кровля дома и из всех окон вырываются языки пламени.

Бой закончен.

В плен взяты восемнадцать разбойников, убиты шесть. Тело одного из этих шести так и не нашли: оно сгорело в доме.

Среди берсальеров один ранен тяжело, двое — легко.

Захвачены семнадцать лошадей, вся поклажа и документы.

Около полудня отряд двинулся по дороге на Тальякоццо.

Все это происходило в воскресное утро, 8 декабря, в то самое время, когда началось извержение Везувия.

По пути Борхес хранил молчание. Он скрутил и выкурил несколько сигарет, а затем, бросив опытный взгляд на берсальеров, промолвил по-французски:

— Прекрасный отряд, отличный отряд!

Потом вдруг, обращаясь к офицеру, с саблей в руке шагавшему подле него, он заявил:

— Клянусь, я намеревался дать королю отчет о своей миссии и сказать ему, что Крокко Донателло — негодяй, а Ланглуа — спесивый дурак.

На подходе к Тальякоццо берсальеры увидели, что все население городка высыпало на дорогу: горожане знали об экспедиции майора Франкини и с нетерпением ждали его возвращения. Едва завидев отряд, толпа бросилась ему навстречу и стала кричать:

— Да здравствует наш Франкини! Смерть испанским разбойникам!

Борхес повернулся к своим товарищам и с печальной улыбкой произнес:

— Вот об этом нам не сказали ни слова, когда нас вербовали.

Пленников привели в quartieri,[11] а затем, переписав их имена, тотчас же препроводили в часовню, куда были вызваны священник и монах-капуцин.

И тогда они поняли, что все для них кончилось, а точнее, скоро закончится.

В часовне они оставались часа два. Все исповедались и получили отпущение грехов.

Когда за пленниками пришли, некоторые из них еще были на коленях, но они тут же встали. Борхес взял слово и от имени всех своих товарищей заявил:

— Мы готовы.

Их препроводили к месту казни.

Придя туда, где ему предстояло умереть, Борхес попросил разрешения обнять своих соратников-испанцев.

Из восемнадцати пленных разбойников двенадцать были испанцами, остальные — калабрийцами.

И тогда на звучном языке страны, которую они покинули, на том языке, какой они слышали в последний раз, Борхес обратился к ним со словами:

— Наш час настал, так умрем храбрецами!

Девять пленников выстроились в один ряд, среди них был и Борхес.

Он затянул испанскую песню, своего рода литанию, на которую хором откликнулись его товарищи.

Закончив петь, Борхес снял с шеи скапулярий, поцеловал его и зажал в ладони.

После чего, повернувшись к берсальерам, произнес:

— Огонь!

Раздался залп, и девять разбойников рухнули мертвыми. Все они были испанцами. Затем настала очередь остальных.

Один из оставшихся испанцев громким голосом произнес:

— Прошу прощения у Бога и у людей за то зло, какое, быть может, я совершил!

Калабрийцы со всей силы били себя в грудь.

Раздался второй залп, и все эти люди рухнули мертвыми рядом с первыми девятью.

С ближайшей почтой вы получите продолжение нашего рассказа. Испанский консул был настолько любезен, что пообещал снабдить меня биографией Борхеса; кроме того, я постараюсь добыть несколько страниц из его дневника.

III

Дорогие читатели!

Вот обещанные мною подробности биографии Борхеса, которые передал мне испанский консул.

«Дон Хосе Борхес родился в 1813 году в селении под названием Верне, расположенном в устье реки Сегре, вблизи Аленторнского моста.

Его отец, в 1823 году командир партизан-роялистов, был одним из тех, кто первым выступил на стороне дон Карлоса, когда после смерти короля Фердинанда VII княжество Каталония подняло клич восстания. Выступив в поход, он взял с собой двух своих сыновей, Хосе и Антонио, последовавших за ним в качестве рядовых солдат. Тот и другой выказывали огромный пыл, несокрушимую твердость взглядов и непоколебимую личную храбрость. Хосе отличался особой тягой к знаниям; те немногие часы покоя, какие оставляла ему полная опасностей жизнь, он посвящал чтению трудов по тактике и военной истории.

Когда его отец был взят в плен вблизи города Виланова-де-Мейя полковником Нъюбо, а затем расстрелян в Сервере, Хосе получил командование над батальоном, сформированным его отцом, — то ли потому, что бойцы хотели смягчить ему боль утраты, которую понесла его семья, то ли потому, что они действительно распознали в нем выдающегося человека.

К тому моменту, когда граф д’Эспанья прибыл в Каталонию, чтобы встать во главе карлистов, Борхес занимал должность заместителя командира бригады. Граф, полный решимости покровительствовать молодым офицерам, отличавшимся своими воинскими дарованиями, благоволил Борхесу и, когда война, длившаяся семь лет, закончилась, произвел его в чин полковника, хотя, следует сказать, Борхес получил этот чин, лишь пройдя все ступени военной иерархии.

Его отличало прежде всего хладнокровие и бесстрашие во всех сражениях в окрестностях Сольсоны, во всех атаках на города Манльеу, Мойя, Риполь и др. В одном из таких сражений погиб его брат Антонио, а сам он получил несколько ранений.

В 1840 году, в ходе эмиграции карлистов, Борхес поселился в Белле и занимался там ремеслом переплетчика вплоть до 1847 года, то есть до начала второй военной кампании. Часы досуга в те годы он употреблял на чтение военных сочинений и, в особенности, «Записок Юлия Цезаря».

Во время кампании 1847–1849 годов он проявил те же превосходные качества, что и в предыдущей кампании, однако соперничество со стороны других карлистских командиров не раз лишало его способности действовать. Как раз в то время он получил чин бригадного генерала и именно в таком качестве позднее, в 1855 году, вернулся в Испанию. Лично для него эта новая кампания, хотя и короткая, оказалась удачной, ибо он единственный из всех карлистских командиров добился в ней определенных успехов. Но страна жаждала мира, и там, где вначале Борхес обретал поддержку и многочисленных сторонников, в итоге он встречал лишь отчужденность и врагов. И тогда он сумел осознать, что время карлизма прошло и что страна претерпела едва ли не коренные изменения.

Борхес был среднего роста, смугл лицом; нос у него был слегка приплюснутый, а его черные сверкающие глаза выдавали необыкновенный ум и проницательность. Хотя ему исполнилось всего лишь сорок девять лет, волосы у него были совершенно седые, причиной чего, несомненно, стали тяготы и заботы его опасной жизни. Он отличался прекрасными манерами, был любезен в беседе, изъяснялся изящно и непринужденно и потому легко завоевывал симпатии всех, кто с ним сближался.

Но когда дело касалось военной службы, он был непреклонен; ему удавалось вызывать одновременно страх и любовь у своих солдат, никогда не покидавших его даже в минуты величайших опасностей. Начальству он подчинялся, не возражая и не ропща, и потому хотел, чтобы его собственные подчиненные повиновались ему точно так же. Принцип слепого повиновения был для него почти религиозной заповедью.

Он самым суровым образом карал всех, кого подозревал в измене или в пособничестве врагу; этим, возможно, и объясняется большое количество жертв, без каких бы то ни было очевидных оснований принесенных им на алтарь дела, которое он защищал.

Приведем два случая из его жизни, свидетельствующие о том, до какой степени он был непреклонен в отношении всего, что касалось военной службы и присяги.

Однажды, дело было в 1838 году, ему стало известно, что один из его подчиненных украл какую-то пустяковую вещь у хозяина дома, в котором он квартировал; Борхес тотчас же приказал поместить его в capilla,[12] с тем чтобы затем расстрелять. У заключенного был двоюродный брат, бригадный генерал карлистской армии. Этот генерал вовсю хлопотал перед Борхесом, стараясь спасти жизнь своему родственнику. Вначале Борхес наотрез отказался что-либо слушать, и смягчить его удалось, лишь воззвав к памяти его отца. Наконец, он уступил, сказав при этом:

— Впервые я нарушу свой долг, но мне хочется, по крайней мере, чтобы твой родственник до конца жизни не забывал о совершенном им преступлении.

Арестованный офицер провел в часовне целые сутки и вышел оттуда лишь для того, чтобы отправиться к месту казни; там его поставили на колени, завязали ему глаза, а затем по команде «Огонь!» выстрелили в воздух.

И вот тогда Борхес подошел к виновному и сказал ему:

— Вы свободны!

В 1848 году, получив ранение, Борхес нашел убежище на каком-то хуторе недалеко от городка Сан-Лоренсо-дель-Питеус. Однажды туда явился отряд солдат, чтобы арестовать его, но ему удалось бежать, хотя и подвергшись при этом огромной опасности. Борхес понял, что обнаружили его укрытие не случайно, и заподозрил, что выдал его хозяин хутора; в итоге, проезжая позднее возле этого хутора, где ему довелось когда-то прятаться, он входит в дом, возобновляет знакомство с его владельцем, после чего уводит его с собой, по пути дружески беседуя с ним. Однако на подходе к Сан-Лоренсо он объявляет бедняге, что намерен расстрелять его; крестьянин уверяет в своей невиновности, умоляет, но все бесполезно: роковой приговор приведен в исполнение. Между тем несчастный хуторянин не был виновен в преступлении, которое ему вменили; донос, поставивший жизнь Борхеса под угрозу, был личной местью другого крестьянина, о чем слишком поздно узнал тот, кто, не имея достаточных улик, принес в жертву человека, спасшего ему жизнь.

Как бы то ни было, Борхес был менее жестоким и менее кровожадным, чем бо́льшая часть его соратников, и никто и никогда не ставил под сомнение его порядочность; во время эмиграции, несмотря на высокое положение, какое было у него в карлистской армии, он всегда жил лишь на свои скудные заработки и неизменно отвечал отказом на делавшиеся ему предложения принять его с прежним чином в армию королевы.

Хотя ему бесспорно были присущи качества партизана и военачальника, мы всегда сомневались, что его поход в Неаполитанское королевство завершится успехом, ибо у Борхеса был огромный недостаток, который должен был стать роковым для него в военных действиях того рода, какие он предпринял. Борхес был чересчур смел, безрассудно смел, и зачастую без всякой нужды ставил под угрозу жизнь своих солдат; но еще хуже было то, что, когда он ввязывался в какую-нибудь передрягу, его гордыня, да и его любовь к опасности мешали ему повернуть обратно, даже если на это еще было время.

Если ты командуешь закаленными войсками, которые доверяют тебе, и знаешь, до какой степени можно полагаться на них, эта безрассудная смелость не такой уж опасный недостаток, и сам Борхес доказал это в Испании, когда во главе всего лишь сотни партизан прикрывал в течение восьми часов эшелонированное отступление войск по Аленторнскому мосту, сдерживая колонну барона де Мейера, и оставил при этом на поле боя только одного из своих бойцов.

Однако подобную военную операцию, которой в равной мере восхищались друзья Борхеса и его враги, он не мог бы осуществитъ в горах Калабрии, имея под своим начальством лишь горстку своих старых товарищей по оружию, которые одни только и придавали маломальскую сплоченность недисциплинированным бандам мятежников. Борхесу недоставало там и такого преимущества, как знание местности, что совершенно необходимо в партизанской войне; своих бойцов он знал ничуть не больше, чем они знали его, и не отличал тех, кто был предан ему, от тех, кто мог предать его. По всем этим причинам проявления безрассудной смелости были ему противопоказаны; у него не было возможности нанести один из тех неожиданных ударов, какие ошеломляют врага и воодушевляют партизан, в чьих глазах вожак обретает величие полубога.

Вот почему, как только нам стало известно о высадке Борхеса на неаполитанской земле, мы, хорошо зная его безудержную отвагу, предрекли ему страшный конец. Поговаривают, будто он стал жертвой зависти и соперничества со стороны какого-то бандитского главаря, посчитавшего унижением для себя служить под началом командира-иностранца. Что ж, подобное уже случалось. Приходится сожалеть, что из-за наших внутренних распрей отправился умирать в чужую страну испанец, который, доведись ему сражаться плечом к плечу с солдатами королевы, своим мужеством мог бы прославить наше отечество.

Вот такой горестный крик издал на могиле прославленного партизана соотечественник Борхеса.

Добавим некоторые подробности к тем, что уже приведены нами выше, и продолжим наш рассказ с того места, где мы остановились, то есть со смерти разбойников, ушедших из жизни спокойно и с достоинством.

В бумагах Борхеса нашли большое количество писем, присланных из Испании и Франции. Прошло слишком мало времени для того, чтобы составить опись этих бумаг, которые были отправлены генералу Говоне. Самым примечательным в этих бумагах были пространные и чрезвычайно подробные инструкции генерала Клари касательно пути, которым должен был следовать Борхес начиная со своей высадки в Калабрии и вплоть до успешного завершения своих замыслов, и образа действий, которого ему надлежало придерживаться в отношении гражданских властей тех или других местностей, равно как и их обитателей. Прежде всего ему рекомендовали не придавать пока большого значения общественному мнению и бороться лишь против людей, способных на действие; ему давали советы, как он должен взяться за реформирование армии, производство оружия и т. д., и т. п.

Но самое любопытное из всего — это три записные книжки; две содержат походный дневник Борхеса, написанный карандашом, по-французски, лично им и, можно сказать, час за часом; третья является их копией, сделанной чернилами. Публикация этого дневника была бы крайне интересна и стала бы самым губительным ударом, какой только можно нанести политической реакции: все увидели бы, что представляют собой эти разбойничьи банды и как их оценивает испанский партизан.

На каждой странице Борхес, чья врожденная порядочность восстает при виде того, что происходит у него на глазах, о Крокко Донателло говорит как о лютом звере, единственной страстью которого служат убийства и грабеж, а о Ланглуа — как о дураке, ничего не смыслящем в военном деле и являющемся всего лишь бахвалом. Говоря о сражении, происходившем 25 октября в лесу Лагопезоле, он отмечает:

«Я принял бой, располагая лишь своими людьми и двумя разбойниками из отряда Крокко; что же касается самого Крокко и Ланглуа, то они не слышали свиста ни одной пули».

В другом месте он говорит:

«Крокко был капралом; я делаю его полковником, но никакого толку от этого не будет; единственный человек, которому он доверяет, это племянник Боско».

Последняя запись Борхеса датирована 30 ноября; она объясняет его окончательное решение.

«Я не могу, — говорит он, — поладить с Крокко и Ланглуа, так что мне остается лишь удалиться и дать королю отчет о моей миссии, если удастся добраться до Рима».

Одно из упомянутых выше писем помечено Парижем и датировано 8 февраля; оно послано какой-то дамой из Сен-Жерменского предместья и адресовано «Господину Борхесу, в Мессине».

В письме идет речь об учениках, которых он намеревался искать, и выражается опасение, что ему будет тяжело обучать их.

Письмо очень нежное и трогательное; особа, имя которой мы из скромности утаиваем, просит подарить ей на память о нем собаку, которую он оставил в Париже.

Помимо его собственного портрета, среди бумаг Борхеса нашли портрет женщины необычайной красоты и портреты Франциска II и Марии Софии.

У Борхеса вызывало глубокое отвращение и стыд то, что ему пришлось играть роль атамана бандитов, тогда как он рассчитывал занять положение предводителя партизан; казалось, к нему пришло, наконец, осознание всей той лжи, посредством которой его привели к пропасти, куда он рухнул.

Вот именно так и следует думать о человеке, который, не сыграв особо важной роли в современной истории, тем не менее несколько раз вписал в нее свое имя, на миг сверкнувшее блеском славы.