Неаполитанские хроники

I

У Неаполя дивное небо, прозрачный воздух, лазурное море; если не брать в расчет северный ветер и южный ветер, которые там дуют, атмосфера его почти безупречна; на западе у Неаполя — мыс Позиллипо, Байский залив и устрицы озера Фузаро; на востоке — Везувий, Помпеи, Кастелламмаре и Сорренто; однако в Неаполе свирепствует бич, который все это перечеркивает.

Неужели здесь царят тиф, холера, желтая лихорадка?

Да нет, перечисленное — всего лишь моровые поветрия, а я сказал «бич».

В Неаполе царит попрошайничество!

Так вот, соедините земной рай с попрошайничеством, царящим в Неаполе, и вы получите ад.

Первое, что отпугивает путешественника, ступающего на Таможенную пристань, это попрошайничество.

Сначала вы не распознаете его, ибо, пока вы не попали на улицу Толедо или в Санта Лючию, оно достаточно умело рядится в другие одежды.

Прежде всего оно выступает в обличье таможенника: таможенник, открыв ваш чемодан, просительно протягивает руку.

Затем в обличье солдата: солдат, притворно отдав вам честь, если у вас ленточка в петлице, а то и просто опрятное пальто и начищенная обувь, просительно протягивает руку.

Факкино, силой завладев вашими дорожными сумками и перенеся их к извозчику, просительно протягивает руку.

Ну и, наконец, извозчик, как бы щедро, не зная тарифов и позволяя ограбить себя, вы ни заплатили ему, да хоть вдвойне или втройне, не довольствуется этим грабежом и просительно протягивает руку.

У дверей гостиницы ваше мученичество прекращается; гостиничные лакеи, с иголочки одетые, с напомаженными и завитыми в кудри волосами, просительно протягивают руку лишь в момент вашего отъезда.

Итак, вы довольны, вы счастливы; после плавания по более или менее неспокойному морю вы ступаете на твердую землю; правда, вам чудится, что земля слегка переняла качку у парохода, но разум подсказывает вам, что это невозможно, что если Земля и участвует в двух движениях — в движении вокруг собственной оси и движении вокруг Солнца, — то опыт учит, что движения эти неощутимы. Так что вы успокаиваетесь, открываете окно, выходите на балкон и повторяете заветные, традиционные, расхожие слова: «Увидеть Неаполь и умереть!»

Бедный турист, ты огорчаешь меня!

Простите, любезный путешественник, я вдруг заметил, что обращаюсь к вам на «ты», а ведь мы незнакомы. Но меня следует простить: это присущая мне любовь к ближнему увлекла меня, это сострадание к вашему простодушию вынудило меня совершить подобную бестактность.

Итак, вы стоите у себя на балконе, глядя на небо, глядя на море, глядя на Везувий, глядя на дома Кастелламмаре, сверкающие у кромки воды, и на дома Сорренто, белеющие среди апельсинных деревьев; на какое-то мгновение Капри задерживает ваш взор: вы думаете о Тиберии, Гудсоне Лоу, генерале Ламарке и Лазурном гроте, как вдруг под вашими окнами, в глубине улицы, раздается какой-то глухой гул, непохожий ни на журчание ручья, катящегося по гальке, ни на шелест листвы, колеблемой ветром; в этом звуке есть нечто монотонное, гнусавое и жалобное, чего вы нигде прежде не слышали. Вы опускаете глаза и видите десяток нищих, которые протягивают к вам либо культю руки, либо остаток ампутированной ноги, либо изорванную в клочья шляпу.

Этот глухой гул — мольба, в которой вас именуют вашим превосходительством и просят вас подать хоть один грано.

Впервые в жизни вас назвали вашим превосходительством, подобное звание льстит вашему самолюбию, и вам кажется, что такая учтивость вполне заслуживает двух грано.

Вы бросаете с балкона серебряную монету номиналом десять грано и кричите: «Per tutti!»,[27] радуясь, что вы можете показать всему этому сброду, как вы уже показали таможеннику, часовому, хозяину гостиницы и его лакеям, насколько хорошо вы владеете итальянским.

Десять нищих кидаются на вашу монету и вырывают ее друг у друга. Вместо того чтобы поделиться ею с другими, самый сильный оставляет ее себе; это превращает гул в яростный рев.

Все взывают к вашему превосходительству, все требуют, все кричат, все плачут, все стенают, все причитают, и все это мерзкое скопище суетится, крутится, сплетается, смыкается и разбегается с такими кривляньями, что у вас раньше времени возникает представление о евангельской геенне огненной.

Вы проникаетесь жалостью к этому нищему сброду, но, поскольку одновременно с жалостью он вызывает у вас еще и тошноту, вы швыряете ему второй карлино и кричите, по-прежнему по-итальянски, настолько приятно для вас наконец-то заговорить на языке, в котором раздается «si»;

— Черт побери, разберитесь сами!

С этими словами вы закрываете окно, полагая дальние горизонты Неаполя очаровательными, но картину на переднем плане омерзительной.

«Что ж, — говорите вы себе, — обследуем горизонты».

И звоните в колокольчик; входит лакей; вы просите подать коляску.

— Через десять минут, ваше превосходительство, — отвечает лакей.

Эти десять минут вы употребляете на то, чтобы завязать галстук, пригладить рукой волосы и убедиться, что ваш монокль крепко держится в глазу.

Вам докладывают, что коляска подана, и вы спускаетесь вниз.

Однако на улице вас поджидают уже не полдюжины нищих: вам угрожает встреча с целой ордой нищих; по городу прошел слух, что в такой-то гостинице остановился forestière,[28] который раздает милостыню. В итоге к дверям гостиницы сбежались все без исключения безногие и безрукие, все калеки, изъеденные лишаем и проказой; вы больше не «ваше превосходительство», это слишком мелко, теперь вы «князь».

Это новое титулование заставляет вас вынуть из кармана очередную серебряную монету.

С этой минуты вы конченый человек! Вы исповедовали христианские добродетели, вы соблюдали законы Евангелия, вы подавали милостыню.

И вот итог: Неаполь станет для вас десятым кругом ада, куда не осмелился спуститься Данте.

II

Предположим, дорогой читатель, что вы провели в Неаполе уже целую неделю и, посетив все достопримечательности города и его окрестностей, прогуливаетесь теперь исключительно ради удовольствия, чтобы погрезить наяву, чтобы расслабиться под мерное покачивание коляски, чтобы собраться с мыслями, чтобы пофилософствовать с самим собой или с Господом Богом.

Вполне вероятно, что, покидая гостиницу и пробиваясь сквозь толпу нищих, которая лишь увеличивается день ото дня и теперь ропщет, когда ей подают слишком мало, и пускает в ход угрозы, когда ей не подают вовсе, так вот, повторяю, вполне вероятно, что в этот момент вы во всю мощь своих легких кричите извозчику:

— Пошел! Пошел!

Вы уже отказались от мысли говорить по-итальянски и во всеуслышание заявили, что не знаете этого языка; на все, что с нищенской слезливостью вам говорят, вы со страшным выговором отвечаете: «Non capisco!»[29] Это вторая стадия вашего поведения.

В Неаполе любой иностранец проходит в своем поведении, как Рафаэль в своем творчестве, через три стадии.

Вначале он подает таможенникам, часовым, носильщикам, извозчикам, нищим. Это первая стадия.

Затем он отвечает любому, кто умоляющим голосом просит у него милостыню, кто тянет к нему руку, кто гонится за ним с протянутой шляпой или с гремящей кружкой для подаяния: «Non capisco!» Это вторая стадия.

И, наконец, он ругается, неистовствует, извергает громы, пускает в ход все бранные слова, какие знает, в итоге выхватывает у кучера кнут и начинает стегать. Это третья стадия.

Но вы, мой дорогой турист — позвольте мне называть вас «мой дорогой»: мы ведь знакомы уже десять дней; в Неаполе через десять после знакомства не приглашают на ужин (в Неаполе вообще никогда не приглашают на ужин), однако обращаются друг к другу на «ты»; так вот, мой дорогой турист, вы находитесь пока лишь во второй стадии и довольствуетесь тем, что по-французски кричите кучеру: «Пошел! Пошел!»

Кучер пускает лошадей в галоп, но затем, мало-помалу, замедляет скорость и на подъезде к Кьяйе, под предлогом затора на дороге, даже если там нет ни одной кареты, переходит на шаг.

Когда гостиница «Ла Виттория» остается позади и ваши лошади, проделав добрую половину пути, поворачивают голову в сторону грота Поццуоли, ваша коляска внезапно оказывается окружена, причем с помощью какого-то необъяснимого стратегического маневра, но не цветочницами, как это происходит во Флоренции — и в чем есть приятная сторона, ибо некоторые из тамошних очаровательных барышень, промышляющих цветами, по части свежести могут поспорить со своими букетами, — а грязными цветочниками, которые цепляются за вашу коляску, влезают на подножки, забираются на заднее сиденье и суют вам под нос свои букеты.

В течение первых четырех дней вы покупаете у них эти букеты.

В первый день вы платите за букет пиастр.

На второй день — дукат.

На третий день — пять карлино.

На четвертый день — десять грано.

Затем, видя, что цветы в Неаполе так дешевы и объясняется это тем, что у камелий здесь железные стебли, а фиалки ничем не пахнут, вы проникаетесь отвращением к цветам; затем, видя, что цветы гонятся за вами, вы убегаете от них; видя, что цветы мчатся быстрее вас, вы начинаете ненавидеть цветы, вы проклинаете цветы, поносите их, предаете их анафеме!

А ведь цветы — это такая прелесть, когда не уродливый и грязный цветочник понуждает вас купить их, а когда вам протягивает их нежная белая ручка; когда они сохраняют, примешанный к их запаху, аромат дыхания, которое коснулось их, и когда они приносят вам поцелуй, который укрыт в их благоуханных лепестках, способных хранить тайну.

Итак, очередное разочарование: на четвертый день вашего пребывания в Неаполе вам стали противны цветы. И почему? Да потому, что вам предлагает их омерзительное попрошайничество.

О, не тревожьтесь! Пусть только фея перенесет вас на луга Турени, на пастбища Нормандии или к живым изгородям Вандеи, и сами увидите, с какой детской радостью вы соберете букет ромашек, лютиков и барвинков.

Вы ускользаете от цветочников и, продолжая свой путь, в Мерджеллине проезжаете среди толпы нищих, выстроившихся вдоль дороги; но вы закрываете глаза, чтобы не видеть их, а они, к счастью, не в состоянии гнаться за вами, поскольку ваша коляска быстро катит по ровной местности; к тому же это квартал калек.

Однако рядом с виллой Барбайи дорога начинает идти в гору, и кучер переводит лошадей на шаг.

(У неаполитанского кучера все служит предлогом для того, чтобы перевести лошадей на шаг: дорога идет в гору, дорога идет под гору, мощеная дорога, песчаная дорога, поворот дороги. И то, что так происходит, всегда вина дороги, а не лошадей.)

В ту же минуту из каменоломни в горе выходит толпа троглодитов.

Это дети в возрасте от трех до двенадцати лет.

Самые маленькие, в возрасте от трех до пяти лет, делают вид, что плачут.

Те, что в возрасте от пяти до семи лет, кричат вам, что они не ели со вчерашнего дня.

Те, что в возрасте от семи до девяти лет, клацают зубами, словно кастаньетами.

Самые старшие ходят колесом.

Ну а из числа тех, кто не обладает ни музыкальным даром, ни гимнастическим, одни выкрикивают: «Да здравствует Гарибальди!», другие: «Да здравствует Чальдини!», дабы все политические убеждения оказались удовлетворены, все политические взгляды представлены.

Вас охватывает страшное желание сойти с коляски и пришибить хотя бы одного из этих малолеток. И вовсе не человеколюбие удерживает вас на сиденье, а страх наказания: даже если смертную казнь отменят, вы рисковали бы оказаться на каторге.

Наконец, вы миновали их.

До вершины подъема все идет хорошо; однако в начале спуска, за поворотом дороги, укрывается дом: дверь его распахнута, и он похож на засаду.

Это застава, где меняют лошадей; обслуживают ее маленькие девочки.

Они не могут ходить колесом, зато вас они величают «вашим высочеством», а даму, которая едет с вами, если с вами едет дама, — «прекрасной принцессой».

Дорога по-прежнему идет под гору. Вы кричите кучеру:

— В галоп!

За спиной у вас остаются все эти малолетние оборванцы, испортившие вам одно из самых красивых зрелищ в Неаполе — зрелище залива Поццуоли, от Низиды до Мизенского мыса, открывающееся с высоты Позиллипо.

Кучер замедляет бег лошадей: будьте осторожны!

По левую руку от вас виднеется пещера; оттуда выходит какой-то отшельник. У этого славного отшельника крайне скверная репутация; когда спускается ночь и дорога становится пустынной, он, говорят, любит посмотреть, какое время показывают часы у путешественников, и проверить, сколько денег у них в кошельке.

Он просто-напросто встает поперек дороги.

В первые три дня вы подавали ему милостыню, но теперь, приняв во внимание нелестные сведения о нем, вы довольствуетесь тем, что кричите кучеру:

— Погоняй! Погоняй!

Кучер нехотя подчиняется приказу. Неаполитанские кучера питают большую слабость к своим нищенствующим землякам по той причине, что те вымогают подаяние не у них, а у путешественников.

Славный отшельник, не желая оказаться раздавленным, с ворчанием отходит в сторону. Если вам нужно будет проехать мимо его скита поздней ночью, позаботьтесь взять с собой хороший револьвер.

Шагов через сто вы останавливаетесь при виде выкрашенной в белый цвет доски с надписью на французском языке.

Вот текст этой надписи, состоящей из двух строк:

Надпись эта является предметом спора между нами и городскими властями.

Как так, в Неаполе, городе ученых, ученые несведущи настолько, чтобы не знать, что этот грот представляет собой просто-напросто подземный коридор, проложенный Лукуллом, дабы переходить с одной стороны горы на другую, и что Сеян, министр Тиберия и чуть ли не его зять, не имел никакого отношения к этому туннелю, проложенному могущественной рукой победителя Митридата?

Это что касается первой строки надписи «ГРОТ СЕЯНА, ВЕДУЩИЙ К СКАЛЕ ВЕРГИЛИЯ».

Художник-каллиграф, украсивший эту доску великолепными прописными буквами, перевел слово «scuola»[30] как «скала»; что ж, вольному воля. Однако тут мы вновь взываем к властям: вам обещают «скалу Вергилия», и вы полагаете, что увидите подводную скалу, у которой потерпел кораблекрушение автор «Энеиды», возвращаясь из поездки то ли в Брундизий, то ли в Афины, а вам показывают одну из тех круглых скамей, которые древние именовали школами, поскольку, сидя на них, десяток простаков, называвшихся учениками, слушали трех или четырех краснобаев, называвшихся философами.

В таком просвещенном городе, как Неаполь, с подобными невероятными глупостями мириться нельзя. Это допустимо во Франции, где данный факт общеизвестен, но в Неаполе все французы крайне невежественны.

Ни о Лукулле, проложившем этот сводчатый туннель, ни о его доме нет и речи.

Если вы заговорите о доме Лукулла с парой чичероне, которые показывают туристам грот Сеяна, то они наверняка ответят вам так, как ответил мне житель Франкфурта, которого я попросил показать мне дом Гёте:

— Сударь, я не знаю такого банкирского дома; вероятно, он более не существует или потерпел крах.

Это еще одна сторона попрошайничества; однако тут дела посерьезнее, поскольку в данном случае оно осуществляется при ручательстве со стороны правительства и ради большего самодовольства двух невежественных и ленивых пройдох.

Мы обращаемся к министру народного просвещения с просьбой дать удовлетворение науке, сменив надпись при входе в вышеупомянутый туннель, и, вместо написанных на доске слов «Грот Сеяна, ведущий к скале Вергилия», поместить на ней слова: «Грот Лукулла, ведущий к круглой скамье, которую обыкновенно, но без всяких на то оснований, именуют ШКОЛОЙ ВЕРГИЛИЯ».

III

Поскольку вы увидели грот Лукулла, путь даже под именем грота Сеяна, и круглую скамью, именуемую скалой Вергилия, хотя никакая надпись, никакой барельеф не предлагают ее вашему вниманию, и поскольку — за исключением двух амфитеатров, один из которых являет собой чудо великолепия и изящества, и виллы Лукулла, о которой вам не скажут ни слова и которая, тем не менее, заслуживает интереса, — так вот, поскольку, помимо этого, ничего особенно любопытного там более увидеть нельзя, вы возвращаетесь через тот же знаменитый сводчатый туннель, на расчистку которого король Фердинанд II потратил семьдесят четыре тысячи дукатов, что говорит о его просвещенности и склонности к искусству, и продолжаете свой путь, с которого вам пришлось на короткое время сойти, чтобы совершить эту экскурсию по другую сторону Позиллипо.

И тут следует отдать должное царящему на дороге спокойствию: если не принимать во внимание трех или четырех сорванцов, жирных и упитанных, которые поджидают вас в конце спуска и бегут рядом с вашей коляской, самым жалобным тоном выкрикивая: «Morti di fame!»,[31] а также бродячего харчевника, расположившегося со своим столом прямо посреди дороги и жаждущего, чтобы вы сошли с коляски и отведали устрицы с озера Фузаро, вы без особых тревог преодолеваете расстояние в две мили.

Однако шагов за пятьсот до Поццуоли на краю обочины поднимаются на ноги трое или четверо сидевших там бездельников; один из них протягивает вам фигурку египетского божка, другой показывает античную монету, а третий кричит:

— Храм Сераписа, ваше превосходительство!

Тот, что с египетским божком, и тот, что с античной монетой, отстают от вас шагов через сто или сто пятьдесят, в зависимости оттого, насколько быстро едет ваша коляска. Но вот со служителем храма Сераписа дело обстоит иначе: поскольку обиталище бога здоровья находится на другом конце города, то, пока вы не миновали Поццуоли и не выехали на дорогу в Байи, этот человек надеется, что сможет завладеть вашим вниманием; ничто не обескураживает его, он бежит, цепляясь за коляску и подстраиваясь под бег лошадей, и на все, что вы можете сказать ему в попытке отделаться от него, отвечает все более и более запыхавшимся голосом:

— Храм Сераписа, ваше превосходительство! Храм Сераписа, храм Сераписа!

Вы кричите ему, на сей раз по-итальянски:

— Да видел я твой храм Сераписа и не раз! И колонны твои, изъеденные морскими моллюсками, видел и не раз! И воду твою минеральную пил и не раз!

В свой черед, не понимая тосканского наречия, он отвечает вам на неаполитанском диалекте:

— Храм Сераписа, храм Сераписа!

На подъезде к Поццуоли вновь появляются попрошайки первого разряда. Если не возражаете, мы разделим попрошаек на три разряда.

1°. Попрошайки, клянчащие милостыню.

2°. Попрошайки, норовящие во что бы то ни стало показать вам античные развалины или всучить вам позеленевших божков и порыжевшие монеты.

3°. Попрошайки, домогающиеся должностей, орденских лент и милостей.

Вы можете сказать мне, что пронумеровать неаполитанских попрошаек лучше было бы в обратном порядке.

Право, нет! Попрошайку, жаждущего продать свою совесть или свой голос, я ставлю ниже попрошайки, жаждущего продать вам своего позеленевшего божка или свою порыжевшую монету; попрошайку, которому безразлично, у кого клянчить камергерский ключ, орден или министерский пост — хоть у Франциска II, хоть у Виктора Эммануила, я ставлю ниже попрошайки, который клянчит монетку у прохожего, независимо от того, француз это или англичанин.

Так что я сохраню предложенную мной нумерацию.

На мой взгляд, политик-царедворец является худшим из попрошаек.

Простите за это отступление, а точнее, за это исповедание веры. Вернемся к попрошайкам первого разряда.

Остерегайтесь небольшой часовни, которая стоит по левую сторону от дороги и в глубине которой, на облицованной изразцами стене, намалеваны распятый на кресте Христос, истекающий кровью, и стоящий у его ног господин в васильковом одеянии, показывающий своему сыну это плачевное зрелище.

Именно там вас поджидает шайка попрошаек первого разряда, гремя кружками для подаяния.

В Поццуоли вы въезжаете в сопровождении царской свиты и посреди целого хора жалобных стенаний, звучащих на все лады, от фа до ре:

— Умираю от голода!

— Сжальтесь над бедным слепцом!

— Не забудьте о несчастном калеке!

— Подайте монетку вдове с одиннадцатью детьми!

— Подайте милостыню семидесятичетырехлетнему старику, на иждивении у которого отец и мать!

Но, перекрывая эти стенания, звучит голос вашего чичероне, который кричит:

— Храм Сераписа! Храм Сераписа! Храм Сераписа!

Однако еще хуже то, что, подъехав к городским воротам, вы обнаруживаете, что они заставлены пустыми колясками, которые стоят там в ожидании, готовые сцапать путешественников, словно замершие в ожидании пауки, готовые прыгнуть на муху.

Конечно, полиция могла бы заставить их встать по обе стороны дороги, тем самым освободив проезд, и все, в первую очередь извозчики, сочли бы это правильным, но, увы, полиции в Поццуоли нет с того дня, когда умирающий Сулла, желая немного развлечься перед смертью, приказал удавить здешнего градоначальника, отказавшегося заплатить ему налог.

Миновав ворота, вы думаете, что теперь можно пустить лошадей рысью. Не тут-то было! В Поццуоли разбирают мостовую; не знаю, как объяснить это явление, но здесь всегда разбирают брусчатку на улицах и никогда не укладывают ее снова. Как вы понимаете, вам хочешь не хочешь придется сойти с коляски. Засуньте руки в карманы и придерживайте свой носовой платок, если вы сморкаетесь; свою табакерку, если вы нюхаете табак; свой кошелек, если в нем есть деньги. Один очень почтенный господин уверял меня, что у него прямо с носа украли очки. Когда их украли, он, будучи близоруким, не смог указать на вора и остался с носом.

Итак, вы оказываетесь посреди ужасающей сутолоки, в окружении попрошаек, рабочих, разбирающих брусчатку, грабителей, ослов, мулов, телег, торговцев яйцами и морковью; доморощенных чичероне, один из которых жаждет показать вам амфитеатр, а другой — кафедральный собор; извозчиков, которые кричат вам: «Байи! Кумы! Озеро Фузаро!» и голоса которых перекрывает голос вашего первого чичероне, по-прежнему вопящего:

— Храм Сераписа! Храм Сераписа! Храм Сераписа!

Четыре человека берутся за вашу коляску, подпирают ее плечом, толкают, приподнимают; но их сил недостаточно; подбегают еще двое, теперь их уже шестеро; уходит целых полчаса, и в итоге коляска оказывается на какой-то мощеной улице.

Но улица эта перекрыта баррикадой!

Для чего баррикада, ведь вокруг мир?

Для того, чтобы пять или шесть уличных мальчишек, соорудивших ее с целью помешать вам проехать, теперь разобрали ее, предоставив вам такую возможность.

Эти мужчины, которые несут, толкают, подпирают плечом вашу коляску, и эти уличные мальчишки, которые сооружают и разбирают баррикады, суть два лика великой корпорации попрошаек. Поройтесь у себя в кармане; хоть вы и не подали тем, кто ничего не сделал для вас, полагается вознаградить тех, кто оказал вам услугу.

Вы снова садитесь в коляску, вытирая пот со лба; вокруг вас десятка три попрошаек.

Лошади, исполненные человеколюбия, отказываются трогаться с места: они не могут сделать ни шагу, не раздавив мужчину, женщину или ребенка.

И вот тогда, взорвавшись, выйдя из себя, задыхаясь, в ярости, в бешенстве вы выхватываете из рук извозчика кнут и хлещете им весь этот сброд.

Это уже третья стадия.

Лошади снова бегут рысью; вы думаете, что избавились от этой нечисти, переводите дыхание и отваживаетесь с облегчением воскликнуть: «Ух!»

В это мгновение вы вдруг слышите, как за спиной у вас кто-то кричит вам в ухо:

— Храм Сераписа! Храм Сераписа! Храм Сераписа!

Это ваш чичероне, который пристроился на запятках вашей коляски и оттуда безнаказанно докучает вам.

Вы избавитесь от него лишь у озера Лукрино.

IV

Вы наверняка слышали, не так ли, что в Константинополе бродячие собаки всегда живут в границах своих кварталов; каждая собака, пока она находится в собственном квартале, является равноправным членом своей собачьей республики, но, если она отважится выйти за пределы этой территории, ее немедленно растерзают собаки с соседних кварталов.

Точно так же обстоит дело с неаполитанскими чичероне.

Чичероне, показывающий храм Сераписа, покидает вас у озера Лукрино, поскольку там он оказывается на территории чичероне, показывающих термы Нерона, Диковинный водоем и руины Байев.

И вы видите, как он пешком, с поникшей головой, возвращается в Поццуоли, надеясь отыскать там какого-нибудь другого путешественника, более простодушного.

Это и есть ваша месть.

Но вы напрасно льстили себя надеждой, что достигли цели своей прогулки, то есть старинного замка в Байях, у небольшой бухты Бавл, который закрывает проход к заливу.

Здешний замок играет ту же роль, что и Дербент Железные Врата, закрывающий проход из России в Персию.

Однако в Неаполе трудно преодолеть вовсе не каменные стены: «Любой укрепленный город, куда может войти мул, груженный золотом, не так уж неприступен», — говаривал Филипп Македонский, отец Александра Великого. Ворота Байев вы преодолеете куда дешевле. Выньте из кармана полпиастра, и дело сделано.

Стены, которые в Неаполе трудно опрокинуть, это людские стены, это живые преграды.

На краю озера Лукрино вы сталкиваетесь с тремя заслонами.

Первый заслон: чичероне, показывающие термы Нерона.

Второй заслон: чичероне, показывающие Диковинный водоем.

Третий заслон: чичероне, показывающие храмы Венеры Прародительницы, Меркурия и Дианы Светоносной, хотя, в действительности, это не храмы, а бани.

И тут волей-неволей, пусть даже и в десятый раз, вам придется взобраться на спину человеку и верхом на нем спуститься в подземелье; проникнув в термы Нерона, вам придется подвергнуть себя риску апоплексического удара и, ожидая, пока сварятся яйца, которые запыхавшийся гид положит для вас в кипящую воду, выслушать нелепое описание Диковинного водоема, который является не чем иным, как превосходным резервуаром, снабжавшим пресной водой Мизенский флот; из терм Нерона вам придется перейти в храмы Венеры Прародительницы, Меркурия и Дианы Светоносной, которые, как я уже сказал, являются не чем иным, как руинами тех расслабляющих бань, какие в глазах Проперция делали опасным пребывание в Байях его любовницы Кинфии.

Так вот, повторяю, это дело одновременно муниципалитета и министерства народного просвещения. Позорно для того и другого, что иностранцы уезжают из Байев, введенные в заблуждение патентованными чичероне.

Не от автора «Корриколо», как назвал меня неаполитанский ученый, г-н Никколини, зависит, чтобы дело обстояло иначе.

Поскольку гавань Байев находится почти в самой дальней точке, куда могут доставить вас наемные лошади, вы останавливаетесь и какое-то время созерцаете этот прекрасный залив, о котором Гораций сказал:

Nullus in orbe sinus Baiis praelucet amoenis.[32]

Затем вы садитесь в коляску и пускаетесь в обратный путь, задаваясь вопросом, нет ли возможности объехать Поццуоли стороной.

Но нет, миновать Поццуоли невозможно.

И вы снова проезжаете через Поццуоли и снова видите там — нет, не тех же чичероне, они теперь на дороге в Неаполь, — все тех же нищих, всю ту же баррикаду, все тех же людей, что на руках перенесли коляску. Но, поскольку от самых ворот дорога идет под гору, вы требуете ехать как можно скорее, кучер, вздыхая, кнутом погоняет лошадей, и вы одним духом доезжаете до все того же лотка харчевника, торгующего устрицами.

Там дорога разветвляется, и вы, ни за что на свете не желая вновь подвергаться мученичеству, которое вам довелось претерпеть, кричите:

— Через грот Поццуоли!

Извозчик берет влево, и вы подъезжаете к гроту Поццуоли.

Грот Поццуоли напоминает проездные арки Лувра: через него можно проехать лишь шагом.

На выезде из грота лошадей хватают за узду двое попрошаек. Один из них трясет мошной и клянчит:

— Подайте во имя Мадонны!

Мадонна — да будет стыдно тому, кто об этом дурно думает! — обретается в том самом древнем святилище Приапа, откуда появляются две гарпии, увековеченные Петронием.

Другой здесь для того, чтобы, хочешь не хочешь, показать вам гробницу Вергилия, которая, возможно, является гробницей Вергилия ничуть не в большей степени, чем скала Вергилия является школой Вергилия.

Вы подаете милостыню Мадонне и в четвертый или пятый раз поднимаетесь к гробнице Вергилия. Поэт он достаточно великий для того, чтобы снова и снова совершать паломничество к его праху.

Вы проезжаете сквозь толпу все тех же цветочников, все тех же попрошаек и разбитым, раздавленным, обессиленным, парализованным, искалеченным, истерзанным, бездыханным, убитым возвращаетесь к себе в гостиницу.

— Убитым, но чем? — Попрошайничеством.

И с этом минуты нет более для вас ни лазурного моря, ни прозрачной атмосферы, ни ясного неба; нет более для вас ни Везувия, ни Помпей, ни Кастелламмаре, ни Сорренто, ни Капри; нет для вас более ни Кьяйи, ни Позиллипо, ни Мерджеллины, ни залива Поццуоли, ни бухты Байев; ничего не осталось для вас, кроме привидения, призрака, фантома, злого духа, фурии, мегеры, гарпии: попрошайничества! И вы говорите себе:

«Нет, пора уезжать! Пора убегать! Пора удирать! По мне, лучше льды Сибири, лучше пески Сахары; по мне, лучше мистраль, лучше сирокко, лучше хамсин, лучше горный ветер, сводивший с ума Гастибелсу, лучше дующий в Мадриде ветер, который не гасит свечи, но убивает человека, — по мне, лучше все это, чем Неаполь с его заливом, его небом, его атмосферой, его Везувием и его попрошайками!»