Неаполитанские хроники

РАЗБОЙНИКИ У ВОРОТ НЕАПОЛЯ

Дорогой друг, не могу удержаться и не рассказать вам о том, что сейчас произошло у меня на глазах. Желая поработать в спокойствии и тишине, я уехал на пару-тройку дней в Сорренто и поселился в комнате, навевавшей приятные воспоминания, как вдруг, обнаружив, что мне недостает кое-каких книг, решил отправиться на другое утро в Неаполь первым поездом и вернуться пораньше, чтобы перерыв в работе никак на ней не сказался.

И потому сегодня, 28-го, вместо того чтобы лечь спать в два или три часа ночи, я не стал ложиться вовсе и в четыре часа утра вышел из гостиницы, намереваясь занять место в одном из тех наемных экипажей, какие доставляют путешественников до железной дороги на Неаполь.

Добраться из Сорренто в Неаполь, дорогой друг, это то же самое, что добраться из Версаля в Париж, из Виндзора в Лондон, из Аранхуэса в Мадрид, из Потсдама в Берлин, из Шёнбрунна в Вену. Путь составляет от силы шесть или семь льё, и надо всего-навсего проехать сквозь некую огромную деревню, которая тянется вдоль дороги и время от времени лишь меняет имя, называясь поочередно Мета, Вико, Кастелламмаре, Торре дель Греко, Торре дель Аннунциата, Портичи и Резина. Вряд ли можно проделать сто шагов по этой дороге, не видя по ту или другую сторону от нее дом, ферму или виллу. Разумеется, вы едете среди олив и апельсинных деревьев, под сводом виноградных лоз, с которых свисают, покачиваясь над вашей головой, огромные кисти белого и красного винограда, способные посрамить виноград Земли обетованной.

Вы понимаете, какое удовольствие выехать на рассвете дня, чтобы совершить прогулку в подобном краю, когда каждый луч солнечного света, брызнувшего из-за вершины Везувия, озаряет усеянный золотыми блестками лазурный залив, пределами которому служат Капри, Искья, Прочила, Мизенский мыс, Байи, Низида и Позиллипо, и когда каждое дуновение ветерка доносит до вас, вместе с терпким запахом моря, благоухание лимонных и апельсинных деревьев.

К несчастью или к счастью, я опоздал на пару минут, так что место в последней коляске нашлось для меня лишь на козлах, рядом с кучером.

По натуре я не аристократ, но перспектива проделать три льё, вдыхая запах лаццароне, вместо того чтобы вдыхать благоухание апельсинных деревьев, остановила меня в ту минуту, когда нога моя уже стояла на подножке. Я учтиво поклонился пяти пассажирам, сидевшим в коляске; четверо звались — их имена стали известны мне позднее — Франческо Фьорентино, Доменико Астарита, Антонио Галено и Франческо Скуизани, а пятым был молодой пруссак, чей отец, господин Пауль Керстофф, находился на отдыхе в Сорренто. Кажется, только он один кивнул в ответ на мой поклон: учтивые манеры, присущие нам, северянам, невысоко ценят в южных провинциях Италии, где они почти неизвестны.

Коляска уехала с пятью пассажирами, а я оказался перед необходимостью нанять экипаж для себя одного. К счастью, для поездки из Сорренто в Кастелламмаре установлен фиксированный тариф, один пиастр, что вместе с двумя карлино, которые полагается давать в качестве чаевых кучеру, составляет ровно шесть франков; подумав, что подобные издержки не так уж разорят меня, я лениво раскинулся на заднем сиденье моей carrozza,[42] на козлах которой сидел кучер, величавший меня вашим превосходительством, а на запятках — мальчишка, величавший меня генералом; видя, что я удобнейшим образом устроился на подушках, кучер хлестнул трех своих лошадей, украшенных султаном из красных бантов и фазаньих перьев, и галопом тронулся с места.

Коляска, в которую я побрезговал сесть, выехала минут за пять до нас и катила шагах в пятистах впереди нашего экипажа, однако постепенно мы должны были сократить этот разрыв, и, впрямь, она то исчезала за очередным поворотом дороги, то, время от времени, появлялась вновь в бледном свете занимающегося дня. Наблюдать за ней, подсчитывая, насколько уменьшилось разделяющее нас расстояние, было занятно, но не до такой степени, чтобы заставить меня бодрствовать после бессонной и наполненной трудом ночи, так что мало-помалу я закрыл глаза и незаметно впал в то состояние дремоты, какое не является ни сном, ни бодрствованием, но похоже одновременно и на то, и на другое.

Так мы проделали три или четыре мили; но тут коляску тряхнуло, и я открыл глаза. Вико осталось уже позади, и экипаж, за которым мы неотступно следовали, словно гонясь за ним, был всего лишь в ста шагах впереди нас. Пока я дремал, уже рассвело; дул свежий ветерок, воздух благоухал, залив искрился. Внезапно на повороте дороге, в том месте, которое называется Ла Торретта, кучер остановился, круто развернул коляску и лошадей, а затем бешеным галопом помчался в сторону Вико, не переставая кричать:

— Разбойники! Разбойники!

Все это произошло так быстро, что, погрузившись в созерцание пейзажа и глядя влево, вместо того чтобы смотреть вперед, я ничего не заметил. Мне пришлось привстать и оглянуться назад.

И вот что я увидел на дороге, примерно в двухстах шагах позади нас.

Слева, со стороны моря, груду вязанок хвороста, а позади них, поставленные в ряд, — четыре пустые коляски с привязанными к козлам кучерами.

Справа, у подножия горы, опустив голову на колени, со связанными руками, сидели на земле шесть десятков рабочих, трудившихся в порту Кастелламмаре и шедших на работу.

Посреди дороги полтора или два десятка разбойников обирали пятерых седоков, вместе с которыми я должен был бы ехать из Сорренто в Кастелламмаре, не внуши мне моя счастливая звезда аристократическое желание нанять una carrozza лично для себя!

Все это лишь промелькнуло у меня перед глазами, однако мне стал понятен ужас кучера, который, стоя на передке, словно участник Олимпийских игр, со всего размаха стегал кнутом лошадей, продолжая кричать:

— Разбойники! Разбойники!

В ответ на его крики все встречные коляски разворачивались и устремлялись вслед за нами; все пешеходы, оказавшиеся на дороге, цеплялись за экипажи, чтобы как можно быстрее уйти от опасности. Это превратилось в настоящее повальное бегство, в котором невозможно было что-либо понять, а главное, которое невозможно было остановить.

Так мы и въехали в Вико, где на какое-то время все пришло в смятение из-за криков «Разбойники!», исходивших не только от моего кучера, но и всех других кучеров, и не только всех других кучеров, но и от всех пешеходов, которые кричали тем громче, что они не понимали, почему кричат. В Вико должны были думать, что за нами гонятся все разбойничьи шайки Крокко и Нинко-Нанко.

Было около шести часов утра. Мой кучер в конце концов остановился у караульного помещения национальной гвардии, крича еще громче, чем прежде: «Разбойники! Разбойники!»

Оттуда, насмерть испуганные, выскочили два почтенных горожанина, один в штатском, другой в мундире, в то время как окно на втором этаже распахнулось и появившийся в окне лейтенант спокойно поинтересовался, с чем связан весь этот шум.

Однако кругом раздавалось столько голосов, кричавших одновременно; слышалось столько вопросов и ответов, не поспевавших друг за другом; к небу возносилось столько возгласов, исполненных недоумения и страха, что мне показалось неуместным вносить свою ноту в это многоголосие одержимых. Так что, предоставив моему кучеру возможность рассказать то, что он знал, а всем остальным — то, чего они не знали, я ограничился тем, что вполголоса ответил славному господину, удостоившему меня вопросом о причине всего этого шума:

— Разбойники вышли на дорогу из Вико в Сорренто, вблизи Ла Торретты. Там они задержали и связали шесть десятков рабочих, направлявшихся в Кастелламмаре, и остановили пять колясок с двумя десятками пассажиров, которых они увели в горы. Вот все, что я могу вам сказать, поскольку это все, что мне известно.

Господин, удостоивший меня вопросом, был капитаном национальной гвардии, и потому, едва я закончил свои разъяснения, он, невзирая на присутствие лейтенанта, остававшегося у окна и невозмутимо наблюдавшего за происходящим, приказал бить общий сбор.

Берсальеры и карабинеры, казармы которых находились на одной и той же площади, не стали дожидаться сигнала: берсальеры, числом около двадцати, ведомые сержантом, бросились вперед беглым шагом, даже не поинтересовавшись, сколько было разбойников, как вдруг их остановило крепкое ругательство, прозвучавшее из окна второго этажа: это их офицер грозил отправить всех на гауптвахту, если они не подождут его.

Такие уж это замечательные солдаты — всегда приходится грозить им, чтобы они не шли в огонь чересчур быстро.

Они вернулись обратно и построились перед домом, где квартировал их офицер; он тотчас выбежал на улицу, на ходу просовывая руку во второй рукав кителя, встал впереди них и вместе с ними мерным шагом выступил в поход.

К ним присоединилось еще несколько их товарищей и шесть карабинеров. Общая численность этого небольшого отряда составляла около тридцати человек.

Рассудив, что дорога никогда не будет безопаснее, чем теперь, я уговорил кучера вновь отправиться в Кастелламмаре, и, в самом деле, когда мы подъехали к Ла Торретте, дорога там оказалась совершенно свободной. Рабочие, освобожденные от пут и имевшие возможность идти куда угодно, направились на работу. Кучера, избавленные от седоков, которые ехали из Сорренто в Кастелламмаре, отправились искать тех, кому нужно было добраться из Кастелламмаре в Сорренто.

Ну а я приехал к семичасовому поезду, вместо того чтобы приехать к шестичасовому, только и всего.

Новость уже дошла до Кастелламмаре, и местную национальную гвардию я застал поставленной под ружье. Телеграф сработал. Кава, Салерно и Амальфи были извещены, и все надеялись отрезать бандитам путь к отступлению.

В подобных обстоятельствах всегда на что-то надеются.

В девять часов я прибыл в Неаполь, а час спустя был уже на обратном пути в Сорренто. Дорога показалась мне быстрее обычного.

Меня чрезвычайно радостно встретили в гостинице и чуть было не приехали поздравлять с благополучным возвращением местные власти. Все полагали, что меня увели в горы разбойники, а это и впрямь могло закончиться очень скверно. Не сомневаюсь, что я известен этим господам почти так же хорошо, как Ариосто, но несколько в ином ключе, и потому вряд ли мне удалось бы отделаться двумя десятками стихов из «Кристины» и «Карла VII».

По прибытии в Сорренто я узнал, что одного из пассажиров ехавшей впереди нас коляски, которого во время нашего поспешного бегства я видел распаковывающим свои товары прямо на дороге, разбойники отпустили, поскольку рана на ноге мешала ему ходить.

Я попросил его навестить меня и снабдить подробностями более точными, нежели все те толки, какие мне довелось услышать по пути.

Вначале у него не было особого желания говорить, и я подумал, что он просто не знает меня. Но нет, я ошибся: он прекрасно знал меня. Тогда мне пришло в голову, что его желание хранить молчание объясняется страхом, который внушают ему разбойники. Но и тут я ошибся.

Он страшился г-на Ла Мармору, военного губернатора Неаполя.

Сначала я не понимал, что является причиной подобного страха, но бедняга высказался по этому поводу, и, должен сказать, его рассуждения показались мне не лишенными смысла.

— Сударь, — сказал он, — под командованием господина Ла Марморы находятся девяносто тысяч солдат. Жалованье этих девяноста тысяч солдат, поставленных под ружье, составляет от ста пятнадцати до ста двадцати тысяч франков в день. Понятно, что господин Ла Мармора не будет благосклонен к человеку, который заявит, что, располагая целой армией и огромными деньгами, после двух лет ужасной борьбы и чудовищных расходов, господин де Ла Мармора так и не смог пока обеспечить безопасность пассажиров даже в шести льё от Неаполя, на одной из самых оживленных дорог королевства.

И с этой точки зрения, как мне кажется, мой соррентийский собеседник не так уж и ошибался.

Наконец, приведя разного рода доводы, я сумел преодолеть его сомнения, и вот что он мне рассказал.

Подъехав к Ла Торретте, он и его спутники увидели, но уже слишком поздно, то, что мой кучер, к счастью, увидел вовремя, а именно: четыре задержанные коляски, кучеров, привязанных к козлам, и шестьдесят рабочих, со связанными руками сидевших у подножия горы.

Завидев пятую коляску, разбойники, а их было человек восемнадцать, тотчас же крикнули: «Alto, е faccia in terra!»[43] Кучеру даже в голову не пришло сделать то, что так ловко проделал мой возница, — обратиться в бегство. В итоге он остановился; пассажиры вышли из коляски, но им не дали времени лечь faccia in terra. Нападение несколько затянулось. Одна коляска, за полчаса перед тем ускользнувшая от разбойников и укатившая в сторону Кастелламмаре, и наша, на глазах у них вихрем умчавшаяся в облаке пыли по дороге на Вико, могли поднять тревогу, и банда лишилась бы плодов столь дерзкого и столь успешного налета.

Не говоря уж о том, что из окна дворца, где г-н Ла Мармора живет в Неаполе, он с помощью хорошей подзорной трубы вполне мог видеть мельчайшие подробности происходившей сцены.

И потому разбойники повели пленников в горы, поторапливая их, как водится, пинками под зад и ударами ружейных прикладов в спину.

Когда они отошли на достаточно большое расстояние, один из разбойников нацепил фуражку на конец сабли и подал знак кучерам и портовым рабочим знак, что они вольны продолжать свой путь.

Пройдя около двух миль, пленники вышли на поляну, где их поджидали основные силы банды, примерно сто шестьдесят разбойников.

На той же поляне находились восемнадцать пассажиров, которые были захвачены прежде них.

Разбойники объявили им всем, что они пленники и останутся таковыми до тех пор, пока не выплатят по две тысячи дукатов в качестве выкупа. Поскольку пленников было двадцать шесть, это означало, что всего за полчаса разбойники заработали сто двадцать тысяч франков, но, разумеется, в предположении, что вся названная сумма будет выплачена.

Кроме того, пленников уведомили, что те из них, кто будет отставать, рискуют остаться позади навсегда. Отставших просто пристрелят. Разбойники прекрасно понимали, что это должно было привести к убыткам, но они знали также, что в делах подобного рода приходится жертвовать малым ради спасения главного.

В ответ один из пленников, тот, что рассказывал мне все эти подробности, заявил, что пусть лучше его убьют сразу, ибо, учитывая состояние, в каком находится его нога, он не пройдет в горах и мили.

И тогда стоявший рядом разбойник, уроженец Сорренто, имевший честь знать пленника, позвал главаря.

Главарь вышел вперед.

Это был красивый мужчина лет сорока-сорока пяти, с черными бакенбардами и черной бородой. Одет он был в нечто вроде бархатной венгерки с бранденбурами, за поясом у него торчали два пистолета, на боку висела сабля, на голове красовалась красная фуражка.

— Господин граф, — обратился к нему разбойник, — тут вот бедняга, которого я хорошо знаю; у него нога ранена, так что ему за нами не поспеть. Не соблаговолите ли вы отпустить его в Сорренто?

— А ты обыскал его?

— Да, господин граф.

— И что при нем было?

— Сорок три карлино серебром и семь с половиной грано медью.

— Верни ему эти медяки, чтобы он мог нанять коляску и возвратиться в Сорренто.

И господин граф повернулся спиной к пленнику, нисколько не интересуясь им более, а пленник, нисколько, в свой черед, не интересуясь господином графом, как можно быстрее спустился с горы, добрался до дороги, отыскал там corricolo, и заплатив несколько грано, доехал до Сорренто.

Что же касается остальных двадцати пяти пассажиров, то я сообщу вам, что с ними стало, если мне это будет известно.