Неаполитанские хроники

I

Дорогие друзья!

На мой взгляд, рассказывать вам лишь о делах и поступках господ Чиприано и Ионы Ла Галы, то есть описывать гнусную сторону этой разбойничьей войны, совершенно недостаточно. Чтобы ободрить ваши сердца, мне следует поведать вам, что за превосходные солдаты сражаются против подобных разбойников. И, если вы испытали стыд за свою принадлежность к человеческому роду, видя, что подобные чудовища способны считать себя нашими ближними, вы вправе вновь ощутить ту гордость, какую Овидий провозгласил исключительным достоянием человека: нужно лишь подумать, что есть и другая часть того же самого человеческого рода, и протянуть руку героям, чью славную и кровавую историю я намерен вам рассказать.

У Италии, как и у Франции, есть свой Алжир, причем хуже нашего: бедуины довольствуются тем, что убивают, а разбойники еще и истязают. Этим достойным подражателям Домициана недостаточно, чтобы их пленники умерли, им нужно, чтобы те чувствовали, что умирают.

Золото испытывают пробным камнем, ну а мужество испытывают истребительными войнами, и, мало того, оно крепнет в них.

Как вы понимаете, у меня чересчур большой опыт рассказчика (ведь я уже тридцать пять лет рассказываю о том, что видел, а зачастую и о том, чего не видел), чтобы, довелись мне рассказывать об обычном ратном подвиге, заранее сказать вам: «это прекрасно», «это величественно», «это возвышенно». Так вот, в данном случае я не боюсь заранее произнести эти слова, ибо действительность всегда превосходит грезу, даже если вам грезились Кинегир, Деций или Леонид.

Человека делает великим в той или иной степени отнюдь не деяние, совершенное им, а перо, которое передает весть о нем потомству. Счастливы те, историками которых стали Геродот, Тит Ливий и Тацит; подобно Мизену, чьим именем Вергилий назвал мыс, они жили и будут жить in secula.[46] Несчастливы, но оттого еще более велики те, кто пал в наши дни и чья смерть, оставшаяся неизвестной или описанная в какой-нибудь однодневной газетке или какой-нибудь недолговечной книжке, не получит иного отзвука, кроме исторгнутого из груди крика и раздавшегося в ответ эха.

Все полки итальянской армии, ведущие войну с разбоем, прошли через жестокие испытания — либо болезнями, либо усталостью, либо огнем; все они явили примеры неслыханного мужества, способные соперничать с лучшими образцами доблести, вписанными в анналы наших войн. И если я остановил свой выбор на каком-то одном из них, то отнюдь не для того, чтобы отмести все прочие, отнюдь не для того, чтобы сказать: «Этот сделал то, чего не сделал тот». Нет, я остановил на нем свой выбор почти случайно, поскольку на глаза мне попал официальный рапорт, который, описав один-единственный бой, длившийся всего лишь час, поведал мне о трех разных подвигах: прекрасном, величественном и возвышенном.

Но возвышенные подвиги случаются редко, скажут мне читатели, с сомнением покачав головой. Погодите, дочитайте до конца этот рассказ, и если после этого вы не спрячете лицо в ладони, сменив его недоверчивое выражение на задумчивое, то, выходит, я ошибся!

Одним из тех формирований, что более всего пострадали в войне с разбоем, является Салуццкий легкоконный полк, которым командует полковник Фиррао. В кровопролитных боях с разбойниками он потерял за полтора года восемьдесят солдат.

Это один из элитных полков, с блистательным обмундированием и элегантными офицерами, который, благодаря молодости и красоте своих солдат, производит впечатление парадного полка; поэтому взоры всей итальянской армии были обращены на него, и ему приходилось быть вдвойне храбрым, чтобы его оценивали по достоинству.

Сейчас вы увидите, можно ли было отказать ему в храбрости.

Одиннадцатого марта 1863 года из Венозы, родины Горация и извечно разбойного края, выступил 4-й взвод Салуццкого легкоконного полка, имея задание доставить приказ в Мельфи. Капитан Лайоло, призванный в Мельфи по делам службы, воспользовался оказией, чтобы проделать путь вместе с ним.

В Мельфи капитан Лайоло застал только 1-й взвод, поскольку за три дня перед тем 2-й взвод отбыл в составе мобильных колонн. Подполковник Бендини, командовавший войсками в Мельфи, посоветовал капитану, который намеревался вернуться в Венозу на другой день, взять в качестве сопровождения 1-й взвод, так как, по его словам, в окрестностях Мельфи было замечено несколько разбойничьих банд.

Однако, поскольку капитану Лайоло было понятно, что, послужив ему конвоем, взвод должен будет вернуться в Мельфи и на обратном пути разбойники могут устроить ему какую-нибудь западню, он предпочел задержать свой отъезд и вернуться с тем же взводом, что сопровождал его в Мельфи и проследовал через Мачеру.

На любом командире войскового отряда, независимо от численности его личного состава, лежит обязанность не упустить на марше ни единой возможности добыть сведения о противнике. В Южной Италии крайне трудно обзавестись лазутчиками: лазутчики есть только на стороне разбойников, которых всякий крестьянин называет fratelli (братьями), тогда как регулярную армию он именует forza и corte (насильниками и палачами).

Так что офицер, которому нечего ждать чего-то другого и надеяться на что-то более определенное, все разведывательные сведения получает лишь благодаря счастливому случаю или в силу стечения обстоятельств.

Капитан Лайоло расспрашивал всех, кого он встречал на пути — крестьян, дорожных рабочих, ломовых извозчиков, — но не смог вытянуть из них ничего определенного. И лишь примерно в миле от Мачеры какой-то возчик ответил ему, что позади горы, рядом с которой тянется дорога, видел банду численностью около шестидесяти или восьмидесяти человек. Капитан тотчас же послал капрала и трех солдат к лейтенанту Бьянки, дав ему приказ явиться вместе со своим взводом, что было вполне уместно, ибо тот сам предлагал сопроводить капитана Лайоло, поскольку, по его словам, солдатам нужно было выгулять лошадей.

Пока капитан Лайоло, не сходя с главной дороги, ждал прибытия вызванного им взвода, начался дождь, который очень скоро, как это нередко случается с южными грозами, полил как из ведра. Не отыскав для себя и своих солдат другого убежища, капитан укрылся на расположенной слева от дороги ферме, известной под названием Мелле, но прежде, из соображений предосторожности, выставил небольшой сторожевой пост на соседнем холме, который господствовал над окружающей местностью и с вершины которого можно было заметить разбойников, с какой бы стороны они ни появились. Одновременно этому сторожевому посту, наблюдавшему также и за дорогой из Мельфи, было поручено указать лейтенанту Бьянки и взводу, который он вел оттуда, путь к ферме, где их ждал капитан Лайоло.

Спустя полчаса взвод прибыл и, руководствуясь указаниями, полученными от сторожевого поста, направился к ферме.

Тем временем у местных крестьян удалось выведать, куда подевалась банда. Все в один голос отвечали, что разбойники ушли в сторону леса Боско делла Фраска, расположенного примерно в десяти милях от того места, где их видели и где, по всей вероятности, они проведут ночь.

Состоялся совет, на котором решали, что следует делать лейтенанту Бьянки дальше: продолжить путь в сторону Рендины или возвратиться в Мельфи.

Капитан Лайоло, видя, что ничего нового на дороге в Мачеру на происходит, намеревался продолжить путь в Венозу.

Что до лейтенанта Бьянки, то, не испросив у полковника разрешения провести ночь вне города, он был решительно настроен возвратиться в Мельфи. Капитан Лайоло посоветовал ему следовать по главной дороге на Мачеру, но прежде проехать через две фермы Пепе Казелле, расположенные невдалеке от фермы Мелле, и, обследовав ту и другую, двинуться затем по тропе, которая снова выведет его на дорогу в Мачеру.

Лейтенант Бьянки возразил капитану, сказав, что, последовав его совету, он, скорее всего, проделает бесполезный путь, так как из Мельфи выступили две роты мобильной национальной гвардии, которые должны были в тот же день провести разведку в лесу Боско делла Фраска и заночевать на ферме Катапане. И если, как утверждалось, разбойники ушли в сторону леса Боско делла Фраска, то они неминуемо должны были столкнуться с национальной гвардией и вступить с ней в бой. Ну а коль скоро эта схватка имела место, разбойники наверняка отступили в долину Валле дель Офанто. И потому, в надежде столкнуться с ними, лейтенант Бьянки горел желанием возвратиться в Мельфи, следуя по этой долине. В ответ все стали возражать ему, говоря, что земля, раскисшая от дождей, явится для его кавалеристов крайне невыгодным полем боя.

В итоге он решил последовать совету капитана Лойоло и по его подсказке взял с собой пастуха, чтобы тот проводил его от фермы Мелле к фермам Пепе Казелле. Но, даже проделав этот крюк, он должен был самое большее через два часа снова выйти на дорогу в Мачеру. Все эти два часа капитану Лайоло следовало оставаться на хуторе Мелле, чтобы дать Бьянки и его взводу время добраться до главной дороги или же прийти им на помощь, если на них будет совершено нападение.

К несчастью, Бьянки охватило чрезмерное рвение: обследовав обе фермы Пепе Казелле и не найдя там разбойников, он, вместо того чтобы взять влево и двинуться по тропе, которая вела к главной дороге, стал обследовать фермы, именуемые Княжескими, затем, продвинувшись еще дальше вглубь долины Валле дель Офанто, осмотрел ряд других ферм и, наконец, прибыл на ферму Намея. Он остановился там на несколько минут, чтобы расспросить пастухов, но все они дружно отвечали ему, что в последнюю неделю не видели ни одного разбойника. И тогда, полагая, что на этом можно остановиться, поскольку он и так сделал куда больше, чем обещал, Бьянки решил вернуться на главную дорогу в Мельфи, как вдруг один из пастухов сказал ему, что вроде как видел пятерых разбойников, укрывшихся на ферме Катапане.

С минуту Бьянки раздумывал, не торопясь поверить в это известие, но поскольку, в конечном счете, ничего невозможного в нем не было, он, дабы ему не в чем было упрекать себя, решил направиться к этой ферме, благо расстояние до нее составляло всего лишь около мили.

Поместив в авангард двух разведчиков, Пеппино и Пальмиери, он приказал им держаться в пятидесяти шагах впереди взвода. Позади них ехал горнист Про, позади горниста Про — лейтенант Бьянки, позади лейтенанта Бьянки следовали остальные двадцать конников.

Скажем пару слов о горнисте Про и лейтенанте Бьянки, каждый из которых сыграл важную роль в той страшной драме, о какой нам предстоит рассказать. Ее третий актер остается неизвестным.

Выше мы говорили о трех подвигах. Так вот, прекрасный подвиг был совершен горнистом Про; величественный — лейтенантом Бьянки; возвышенный — солдатом, чье имя не могли назвать его товарищи, поскольку ни один из них не выжил, и не знали разбойники, рассказавшие о том, что произошло у них на глазах.

II

История Про коротка. Он родился в Терни и в Салуццком легкоконном полку служил всего лишь год.

История Бьянки несколько длиннее и несколько беспокойнее.

Он был выходцем из бедной крестьянской семьи и родился в Миланской области, в Ориджо. Попав в армию по призыву, он семнадцать лет состоял на австрийской службе и за безупречное поведение и боевые заслуги (так, в войне 1849 года ему саблей раскроили голову во время атаки, когда он в одиночку оборонялся против шести пьемонтских солдат, но сражался с ними, сожалея, что вынужден делать это) в 1859 году получил, что было неслыханно при его безвестном происхождении и тем более для миланца, чин младшего лейтенанта австрийской армии! Для бедного крестьянина это стало неожиданным продвижением по общественной лестнице, чем-то вроде маршальского жезла.

Однако перемирие, подписанное в Виллафранке, вернуло Бьянки на его родину, а его родину возвратило в Италию.

Оставаясь на австрийской службе, Бьянки сохранил бы свой чин и свое общественное положение и, возможно, благодаря хорошему примеру, который он подавал другим, даже улучшил бы это положение и стал бы лейтенантом.

Однако Бьянки не сомневался ни минуты. Такая мысль даже не пришла ему в голову: он отказался от своего чина, продал свою новехонькую экипировку за четверть того, во что она обошлась ему, и без оглядки уехал предложить себя и свою саблю родине, даже не будучи уверен, что ему сохранят чин, приобретенный им благодаря стольким трудам и стольким проявлениям отваги. И в самом деле, его офицерский чин не был признан вплоть до марта 1860 года, и все это время Бьянки жил на средства, вырученные от продажи экипировки. Наконец, чин был признан, но без выслуги лет. Семнадцать лет военной службы Бьянки в расчет взяты не были.

Бьянки вступил в Салуццкий легкоконный полк, не требуя ничего и, если воспользоваться словами графа Монти, его друга, «довольствуясь тем, чтобы в патриотической армии быть солдатом еще лучше, чем был им в австрийской армии»; наделенный превосходными душевными качествами, он снискал любовь своих товарищей, а своими немалыми военными заслугами завоевал уважение со стороны начальства. «Под личиной льва, — говорил мне все тот же граф Монти, — он таил сердце агнца, а за его суровостью ветерана скрывалась едва расцветшая душа юной девушки». Ни один офицер этого славного полка — а я имел честь знать многих из них — не говорил мне о Бьянки без подробного перечисления всех его достоинств, только что упомянутых нами, а закончив этот перечень, непременно вздыхал и ронял слезу.

Вернемся, однако, к нашему рассказу.

Мы сказали, что два разведчика, Пеппино и Пальмиери, ехали в пятидесяти шагах впереди взвода.

Внезапно послышалась ружейная пальба.

Оба упали замертво. Разбойники подпустили их на десять шагов и открыли огонь.

Со всех сторон раздались оглушительные крики: двадцать три кавалериста Салуццкого полка были окружены сотней разбойников. Подсказка пастуха оказалась предательством, и Бьянки и его взвод попали в западню.

В разбойничьей войне никто не помышляет о том, чтобы сдаваться в плен, ибо это война без пощады, и те, кто попал в безнадежное положение, стремятся погибнуть, вот и все. Для сдавшихся в плен той или иной стороне разница невелика: в армии их расстреливают, а у разбойников истязают.

— Ко мне, кавалеристы! — закричал Бьянки. — Умрем с честью! Сабли наголо, трубить атаку!

Кавалеристы обнажили сабли, Про приставил к губам горн.

Единственная возможность спасения заключалась в том, чтобы проложить проход сквозь ряды разбойников; к несчастью, в раскисшей земле лошади вязли выше бабки.

Началась страшная пальба, и было убито пять-шесть всадников и столько же лошадей.

В числе выбитых из седла был и горнист Про.

Расскажем о трех ярких эпизодах этого боя.

Горнисты, в отличие от конников, не имеют ружья.

У них есть лишь сабля.

Выбитый из седла, Про со своей саблей не мог оказать никакого сопротивления дюжине разбойников, которые, приложив к плечу карабины, приказывали ему сдаться.

Про сломал ставшую бесполезной саблю, чтобы она не попала в руки разбойникам, швырнул в их сторону эфес, а затем и клинок.

В нескольких шагах позади него находилась небольшая овчарня. Он укрывается там, выламывает из стен камни и бросает их в разбойников. Те стреляют в него раз тридцать, но, по какой-то счастливой случайности, все время промахиваются, тогда как он ранит двух или трех противников; в итоге разбойники держат совет, один из них выходит вперед и, обращаясь к Про, говорит:

— Послушай, у нас нет горниста; давай, переходи к нам и, став у нас горнистом, не только жизнь себе спасешь, но и жалованье будешь получать вдвое больше нынешнего, а заодно и долю добычи.

— Еще чего! — отвечает Про. — Где это видано, чтобы солдат короля Виктора Эммануила переходил на сторону разбойников?… Вот тебе, мерзавец, за твое предложение!

И с этими словами бросает в лицо ему камень.

Бой длится еще несколько минут; Про получает пулю в грудь и падает мертвым.

Напомним, что Бьянки дал приказ атаковать разбойников и встал во главе атакующих. Отличный наездник, верхом на сильной лошади, он преодолевает овраг и оказывается вне опасности.

И тут он оборачивается.

Рядом с ним польский сержант Либинский, молодой моденский доброволец по имени Дзамбони и еще один кавалерист, имя которого нам неизвестно.

Он окидывает взглядом поле боя и видит, что шестнадцать из его солдат лежат там мертвыми.

Им овладевает безмерная скорбь. Ему кажется, что долее жить постыдно, и, обращаясь к трем своим товарищам, он говорит:

— Друзья мои! Возвращайтесь в полк и скажите полковнику, что, поскольку мои солдаты пали как храбрецы, я не хотел пережить их.

И, повернув лошадь, он во второй раз преодолевает овраг, но теперь в противоположном направлении, и через несколько мгновений снова оказывается в окружении разбойников.

— Друзья мои, — тем временем произносит старый польский сержант, — выполняйте поручение лейтенанта, а я умру вместе с ним.

— Мы тоже, — говорят оба кавалериста.

И все трое, следуя примеру Бьянки, возвращаются, чтобы умереть подле своих товарищей.

Однако в числе тех шестнадцати солдат, что лежали распростертыми на поле боя, находился один, который мало того что не был убит, но даже и ранен не был.

Его лошадь, которой пуля попала в голову, при падении залила его кровью, и он остался лежать на земле, притворяясь мертвым, но держа под рукой ружье и рассчитывая, что, если его признают живым, у него будет возможность отомстить за свою неизбежную гибель смертью хотя бы одного из разбойников.

Когда схватка закончилась, разбойники сочли его мертвым и ушли.

Он был спасен.

Несколько разбойников проходят рядом с ним, не обращая на него никакого внимания, и тащат с собой самого молодого во взводе солдата, несчастного мальчишку лет семнадцати.

Он плачет, думая, возможно, о матери, а может быть, и о мучениях, которые ожидают его.

Кавалерист, лежащий на земле, видит его слезы, слышит его мольбы и говорит себе:

«Этот мальчишка не умеет умирать и обесчестит полк».

Он хватает ружье, которое приберег для своего последнего выстрела, привстает на колено и кричит пленному:

— Хватит ныть, трус! Сейчас ты у меня умоешься кровавыми слезами!

Он стреляет, убивает юного солдата, встает во весь рост, скрещивает руки на груди и с улыбкой ждет смерть.

Ну что, сдержал я данное вам слово?

Разве подвиг Про не был прекрасен?

Разве подвиг Бьянки не был величествен?

И разве подвиг, совершенный неизвестным, о смерти которого рассказали изумленные разбойники, не был, с точки зрения воинской чести, возвышен?

Вернемся, однако, к Бьянки, ибо он был не только убит, но и замучен.

Убив двух или трех разбойников, он получил пулю в спину и свалился с лошади.

Разбойники набросились на него.

Для начала в качестве развлечения они нанесли ему не менее трех десятков ударов ножом в те места, где, как им было известно, ранения не могли быть смертельными.

Затем один из разбойников резаком рассек ему подбородок за эспаньолкой.

Затем другой принялся тупым ножом неспешно резать ему шею.

Поскольку Бьянки, изнемогая от боли, скрипел зубами, третий разбойник, у которого нервы были чувствительнее, чем у остальных, положил ему на рот камень и каблуком затолкнул его между челюстями.

Отрезав голову, с камнем во рту ее выставили на ограде.

Двум раненым кавалеристам удалось скрыться в зарослях, и только они спаслись во время этой жуткой бойни.

III

Понятно чувство глубокого горя, охватившее славный Салуццкий полк при известии о жуткой бойне, которую мы описали.

Полковник поклялся отомстить за своих солдат, офицеры поклялись отомстить за своих товарищей, солдаты поклялись отомстить за своих друзей.

Чувство братства, еще неизвестное, возможно, в городах и деревнях Южной Италии, очень сильно в армии.

Прошло несколько месяцев, но возможность исполнить эту клятву все никак не представлялась.

Наконец, 20 декабря к офицерам гарнизона Венозы, состоявшего из эскадрона Салуццкого легкоконного полка и взвода 46-го пехотного полка, явился какой-то крестьянский паренек в лохмотьях.

Офицеры в это время ужинали; паренька ввели в обеденный зал, он вынул из-под подкладки куртки конверт и вручил его кавалерийскому капитану.

Это была депеша г-на Лассалле, капитана 46-го полка, командовавшего гарнизоном в Лавелло. Он предлагал план экспедиции против банды под командованием Карбоне, по прозвищу Фучилетто д’Андрия, который в предстоявшую ночь должен был получить от одного местного помещика крупную денежную сумму в качестве выкупа. Встреча была назначена в лесу Боско ди Монтемилоне, в местечке под названием Лаго деи тре Конфини.

Решение провести такую экспедицию было принято немедленно. Лейтенант Монти, близкий друг несчастного Бьянки, уже через час выступит с двадцатью солдатами в Лавелло, чтобы на рассвете соединиться там с другой командой того же гарнизона, которая, со своей стороны, уже действовала в другом направлении; наконец, в час ночи лейтенант Риччи из 46-го полка выступит с двадцатью пятью солдатами, направится в сторону Бореано, разведает местность вплоть до этой фермы, и будет ожидать там подхода других отрядов.

Между тем шел дождь со снегом, что в декабрьские дни не редкость в горах Базиликаты; тьма сделалась еще непрогляднее, и уже на расстоянии десяти шагов нельзя было ничего различить; требовался проводник.

Быть им вызвался г-н Джузеппе Нитти, младший лейтенант национальной гвардии Венозы.

Да будет мне позволено сказать пару слов о г-не Нитти, во всей Базиликате известном под прозвищем Отрезатель голов.

Господин Джузеппе Нитти — сын доктора Нитти, ученого медика, ветерана итальянской свободы, убитого в 1861 году разбойниками из банды Крокко. Прикованный к столбу, со связанными руками, г-н Джузеппе Нитти видел, как убивали его отца, грабили и сжигали дом, где он родился, и у мертвого тела старика, подле дымящихся руин жилища он поклялся вести истребительную войну против разбойников.

Господин Джузеппе Нитти сдержал слово. На протяжении двух последних лет он участвует во всех экспедициях. Родившийся в этом краю, он знает здесь все проселочные дороги и все тропы. Добравшись в качестве проводника до того места, где укрываются разбойники, он становится солдатом, чтобы сражаться; затем, когда разбойники обращаются в бегство, он, верный своей клятве, с огромным тесаком в руках обходит поле боя, отрезает головы у убитых разбойников и торжественно приносит их в Венозу, где по этим головам удостоверяют личность мертвых.

Отсюда то страшное прозвище, какое дали ему земляки и солдаты.

Лейтенант Монти, как уже было сказано, выступил первым. Проводником у него был г-н Нитти. Невзирая на дождь, снег и темноту, солдаты двинулись в путь радостно, вдохновляемые мыслью о славной добыче, которую им предстояло захватить, а главное, о долгожданной мести, которую им предстояло совершить.

После нескольких часов пути по глухому бездорожью Монти увидел, что проводник подает тревожные знаки, и остановился, чтобы спросить его, уверен ли он, что отряд следует в правильном направлении. Господин Нитти признался, что не знает, где они теперь находятся, и предложил сделать привал и дождаться рассвета, до которого оставалось полчаса; за эти полчаса солдаты успеют немного отдохнуть.

Наконец, рассвело, и они сориентировались; в итоге небольшой отряд достиг места назначения и застал там подразделение из Лавелло, которым командовал лейтенант Гаравалья.

Оба отряда заняли наблюдательную позицию.

Прошло около часа, как вдруг они увидели, что к ним во весь опор скачет какой-то крестьянин, сидя верхом на полудикой неоседланной лошади. Крестьянин, лицо которого было перекошено от страха и расцарапано о колючие кусты, через которые он продирался, был испуган до такой степени, что не мог говорить. Он даже не сошел с лошади, а буквально рухнул с нее к ногам лейтенанта Монти, выкрикивая сдавленным от ужаса голосом:

— Скорее! Скорее! Пехота лейтенанта Риччи обнаружила в Бореано сорок разбойников! Она осаждает их на ферме! Бой идет уже пять часов, и ваши, которых меньше на треть, наверняка потерпят поражение, если им прямо сейчас не помогут!

— По коням! — крикнул Монти. — Смерть разбойникам!

С криками «Ура!» солдаты вскочили в седла, и оба отряда понеслись вскачь, преодолевая овраги и лесные поросли.

IV

От фермы, где шел бой, отряды отделяло около трех льё.

На протяжении последней четверти льё до них доносилась ружейная пальба, свидетельствовавшая о том, что бой идет жаркий.

Наконец, около полудня, они издалека увидели ферму.

Она была окружена не только доблестным дозором, который первым застигнул и обложил разбойников, но и остававшимися в городе кавалеристами во главе с капитаном и младшим офицером, а также горсткой пехотинцев и несколькими добровольцами из национальной гвардии Венозы.

Вот как все происходило.

Храбрый лейтенант Риччи выступил из Венозы в назначенный час. Три проводника из числа национальных гвардейцев Венозы направляли дозор, который невдалеке от фермы Бореано задержал двух крестьян, погонявших лошадь с какой-то очень тяжелой поклажей: темнота не позволяла различить с первого взгляда ни ее очертания, ни ее размеры. Взятые в кольцо солдатами, крестьяне упали на колени и стали молить о пощаде, но вполголоса, словно опасались, что даже на расстоянии их услышат разбойники. Они признались, что в мешке, который везла их лошадь, находился труп разбойника из банды Карбоне: раненный утром в бою с кавалеристами Салуццкого полка, он был перевезен своими товарищами в Бореано и там вскоре умер.

Угрожая крестьянам самыми страшными карами, разбойники принудили их увезти этот труп на одной из их собственных лошадей, чтобы похоронить его в лесу.

— Ну и где теперь банда? — спросил Риччи у обезумевших от ужаса крестьян.

— Тише, ради Бога! — взмолились крестьяне.

Затем, едва слышным голосом, добавили:

— Разбойники на ферме.

— Все?

— Все.

— Сколько их?

— Двадцать девять.

— Хорошо.

Риччи не стал терять ни минуты; он обратился с короткой речью к своему отряду, расположил его цепью и крадучись двинулся к ферме.

Не стоит и говорить, что Риччи приберег себе самое опасное место в строю: он шел в авангарде вместе с тремя бойцами, одним из которых был национальный гвардеец Бьяре Саккетьелло, добившийся права находиться подле командира. Ветер дул так неистово, а вихри снега и дождя были такими сильными, что разбойник, стоявший в карауле у дороги, которая вела к ферме, не заметил идущих во мраке людей, мало-помалу приближавшихся к нему. Разглядев солдат, лишь когда они были уже в десяти шагах от него, он крикнул: «К оружию!», но почти сразу же был опрокинут ударом штыка, а двумя другими ударами пригвожден к земле. Тотчас же, полагая, что крик «К оружию!» был услышан разбойниками, и не желая давать им время приготовиться, солдаты бегом устремились вперед и заблокировали выходы из фермы в то самое мгновение, когда разбойники появились в дверях; столкнувшись со штыками Риччи и его солдат, шестеро разбойников, то ли убитые, то ли тяжело раненные, покатились в грязь, а остальные беспорядочной гурьбой возвратились на ферму и, рассчитывая обрести там укрытие, забаррикадировались.

В порыве отваги лейтенант Риччи бросился вслед за ними и уже ступил было на порог хижины, но произведенный почти в упор выстрел, от которого он каким-то чудом увернулся, убил одного из его солдат, а его самого заставил остановиться. Поскольку перевес был на стороне разбойников, попытка взять дом приступом означала бы бесполезно рисковать жизнью солдат. Так что он решил взять его в оцепление и послать за подкреплением в Венозу. Ну а время в ожидании рассвета, который вот-вот должен был наступить, можно будет употребить на то, чтобы провести рекогносцировку и подумать о наилучших способах атаки.

И потому младший лейтенант Джордано, из национальной гвардии, во весь опор поскакал в Венозу.

V

Между тем разбойники, глаза которых освоились с темнотой, не переставали вести огонь из двери и окон, осыпая бранью солдат и называя их mangiapolenta е ladri di Vittorio Emmanuele.[47]

На стрельбу солдаты не отвечали, но отвечали на брань, называя их разбойниками, а точнее, разбойниками Франциска II.

Тем не менее два солдата охраняли входную дверь, створки которой бандиты не успели запереть. Бандиты несколько раз пытались прорваться сквозь этот заслон, но каждый раз, то ружейным огнем, то штыками, их отбрасывали назад. В итоге всякие попытки такого рода, похоже, прекратились на целых полчаса. Однако завязался разговор между одним из часовых, солдатом Сентименти, молодым моденцем из последнего рекрутского набора, и разбойником, голос которого доносился изнутри дома. Сентименти то и дело подстрекал разбойников произвести вылазку. Тот, с кем он разговаривал, отвечал ему грубой и непристойной руганью. Сентименти что-то напевал, в такт ударяя штыком в полуоткрытую дверную створку. Солдаты громко хохотали, наблюдая устроенную для них веселую комедию, как вдруг раздался выстрел и несчастный Сентименти, опрокинувшись навзничь, упал на руки своему офицеру.

— Пустяки, пустяки! — прошептал Сентименти, расставаясь с жизнью. — Я умираю, только и всего. Но я сам виноват, о cara Italia![48]

И он испустил последний вздох.

Выстрел, ставший причиной смерти Сентименти, произвел из пистолета один из разбойников, подтянувшись на руках к слуховому окну, которое находилось в полуметре над входной дверью, и высунув из него руку.

У всех вырвался из груди вопль ярости, ибо товарищи обожали Сентименти. Он был одним из лучших солдат роты, и его неистощимая веселость служила для остальных источником хорошего настроения и смеха.

И потому тотчас же послышались крики:

— В атаку! В атаку!

Риччи воспротивился этому. Однако сдержать своих людей он смог, лишь пообещав, что у них будет возможность отомстить вернее и полнее.

Тем не менее внутренне этот храбрый офицер спокоен не был: ночь была темной, а вызванное им подкрепление находилось еще очень далеко; разбойников, как выяснилось, было около сорока, и если на него нападет извне какая-нибудь банда из тех, что бродят поблизости, то кто может ответить, чем закончится столь неравный бой, да еще в темноте и против отчаявшихся людей, которым не на что надеяться и нечего терять? И потому он с глубокой тревогой обходил дозором хижину, не перестававшую изрыгать из окон огонь.

Наконец начинает светать, и в то самое время, когда первые лучи солнца освещают сцену, вдали слышится топот скачущих лошадей. Кавалеристы несутся к ферме или разбойники?

Да здравствует Италия! Это кавалеристы, которые мчатся из Венозы. Ура! Их уже видно. Добро пожаловать, кавалеристы!

Их два десятка, но к ним присоединились, ведомые капитаном и младшим лейтенантом, несколько национальных гвардейцев и помещиков из Венозы. С ними капитан Лависта и аббат Джузеппе Лиои, мужественный и пылкий патриот, просвещенный церковнослужитель и видный ученый.

Все собрались на совет, чтобы отыскать наилучший способ захватить разбойников, избегая при этом новых потерь.

Лейтенант национальной гвардии, Орландо, в одиночку подошел к дому и повелительным тоном предложил разбойникам сдаться.

— Да лучше сто пуль в сердце, чем сдаться! — ответили разбойники.

И тогда, не слушая никаких увещаний, младший лейтенант Подетти, молодой волонтер 1859 года, вместе с пятью или шестью спешившимися кавалеристами, которые следуют за ним, устремляется к дому и врывается в него, но чудовищный залп ослепляет их, опрокидывает и отбрасывает. Сержант Альбардино падает, тяжело раненный, у ног младшего лейтенанта. Подетти получает категоричный приказ отступить: решено поджечь дом, чтобы заставить разбойников сдаться или выйти из него.

VI

Приняв упомянутое решение, все берутся за дело. Солдаты наваливают у дома кучу досок, бревен и сухих веток, отыскивая их поблизости; затыкают окна, перекрывают выходы — и все это под непрерывным огнем осажденных; затем залезают на крышу, проламывают ее и в образовавшуюся дыру бросают горящие вязанки хвороста; через несколько минут хижина превращается в пекло, но из этого пекла разбойники продолжают стрелять сквозь все отверстия.

Именно тогда прибывает в свой черед кавалерийский отряд, извещенный о бое испуганным крестьянином, и принимает участие в происходящем.

Было нечто адское в этой охваченной пламенем хижине, внутри которой, как все знали, были заперты живые существа, люди, пусть даже недостойные называться людьми, но все же люди. Доносившиеся оттуда крики, а точнее сказать, дьявольские завывания, и непрекращающиеся ружейные выстрелы, удостоверявшие, что оборона продолжается, делали еще страшнее это невиданное, жуткое, нечеловеческое зрелище… Затаив дыхание, все ждали и во все глаза смотрели. Офицеры, солдаты и национальные гвардейцы наперегонки творили жестокое возмездие. Толпа зрителей, безостановочно прираставшая подразделениями национальной гвардии и крестьянами, сбежавшимися из соседних деревень, радовались этой трагедии, неминуемой развязки которой дожидались двенадцать верховых под командованием лейтенанта Монти, с саблями в руке подстерегавших у двери появление разбойников, чтобы напасть на них.

Однако ждали лейтенант и его солдаты напрасно… Жуткие стоны, неистовые богохульства, отчаянные завывания и ружейные выстрелы, все менее и менее частые, продолжали слышаться, но из дома никто не выходил.

Наконец раздается последний выстрел, и с этой минуты единственным звуком, нарушающим гробовую тишину, становится свистящее дыхание пламени, ненасытные и всепожирающие языки которого вырываются из всех проемов хижины.

Жертвы отомщены, и солдаты переглядываются между собой с судорожной ухмылкой победившего и насытившегося льва.

Сцена длилась с двух часов ночи до трех часов пополудни.

Наконец, подан сигнал отхода; через два часа стемнеет. Риччи и Подетти с их отрядами оставляют охранять пожарище, которое будет осмотрено на другой день, и в унылом, угрюмом молчании направляются к городу, чувствуя в глубине души, что совершили какое-то нечестивое, хотя и необходимое деяние: убиение человека человеком.

— О! — воскликнул храбрый лейтенант Монти, рассказывая мне эту мрачную историю. — Какую же, напротив, гордость и радость испытываешь вечером после честного сражения с обычным врагом, даже если тебе отхватили руку или раскроили голову; но думать, что ты только что сжег своих соотечественников, которые уже назавтра с прежней жестокостью уничтожили бы тебя, и что люди, которые, словно воины Кадма, уничтожают друг друга, которые никогда не прощают друг другу, всегда подстерегают друг друга, каждую минуту врасплох нападают друг на друга, — сыны одной и той же земли и испускают предсмертные крики на одном и том же языке! Нет, это ужасно, это приводит в отчаяние!..

Да, все так, дорогой Монти, но эти люди — свирепые звери, а вы — герои! Геракл и Тесей не печалились по поводу участи Лернейской гидры и разбойника Синиса, которых они уничтожили ради блага людей и очищения земли.

Правда, Геракл и Тесей не были христианами!

VII

Ночью солдаты бдительно несли караул и грелись у погребального костра, от которого исходил чудовищный смрад сгоревшей плоти.

Трижды на этих часовых смерти нападали охвостья банды, которые с вершины холма наблюдали за событиями этой страшной драмы, а с наступлением ночи, словно волки и шакалы, крались во мраке, чтобы отомстить за своих товарищей.

И трижды солдатам и офицерам, полумертвым от холода, усталости и голода, приходилось идти в атаку на этих разъяренных бродячих гиен, чтобы помешать им искать среди пепелища обожженные кости их товарищей.

К рассвету все почти догорело.

Лейтенанта Монти отправили к пожарищу сменить охранявший его отряд.

Дальше я даю слово лейтенанту Монти.

«Мне никогда в жизни не забыть, — сказал он в разговоре со мной, — зрелища этой сгоревшей хижины и этих обожженных трупов со стиснутыми кулаками, скорчившихся или распростертых на земле и сохранивших те позы, в каких застигла их агония. Мне никогда не забыть зрелища валявшихся снаружи трупов, которых ночью грызли голодные собаки и свиньи. Две лошади со вспоротыми животами лежали возле своих хозяев; три другие заживо сгорели в небольшой конюшне, примыкавшей к хижине. Наконец, еще около дюжины, без наездников — всадники сгорели в огне, — паслись невдалеке: худые испуганные клячи, все еще оснащенные своей убогой, но живописной сбруей.

Вместе со мной прибыл Нитти, Отрезатель голов. Он спешился, с пугающим хладнокровием присел на корточки возле первого трупа, оказавшегося у него на пути, и с ловкостью, выдававшей опыт и знание дела, за пару минут отделил голову от тела; затем он перешел ко второму трупу, третьему и так далее, пока не обошел все те, что лежали вне пределов пепелища; наконец, он стал рыться в самом пепелище, вытаскивая оттуда одного за другим обожженные скелеты и отрезая их голые черепа, затем сложил всю свою добычу в огромную корзину и погрузил ее на мула.

— Что вы делаете? — спросил я Нитти.

— Выполняю сыновний долг. Негодяи у меня на глазах обезглавили моего отца, и я дал обет возвести ему в качестве надгробного памятника пирамиду из голов!

Я опустил голову на грудь и замолчал».

Как видите, дорогие друзья, я рассказал вам все. Я показал вам этот народ с его пороками, которые он получил от своих повелителей, и своими достоинствами, которыми он обязан лишь самому себе.

Что сделало его таким? Нищета, гнет, дурной пример. И в самом деле, как только неаполитанец, к какому бы сословию он ни принадлежал, будь то лаццароне, mezzo ceto[49] или аристократ, попадает в армию, он становится образцовым солдатом и привносит свою долю в общую верность, отвагу и самоотверженность.

Стоит просвещению прийти туда, где уже есть способность мыслить, и оно даст этому народу представление о добре и зле, чего раньше у него не было.

В прошлом он уже дал миру Фьерамоску, Тассо, Сальваторе Розу, Вико, Перголезе. Совсем недавно, чуть ли не в настоящем, он дал миру Пагано, Филанджери, Дженовези, Карафу, Пиментель, Чимарозу. Кто может предсказать, кого он даст миру в будущем?!

Господь велик, и природа плодовита, а лучше сказать, неистощима.