Неаполитанские хроники

I

Как вы знаете, покинув Марсово поле в Казерте, где на моих глазах расстреляли трех разбойников, я отправился в город Санта Мария ди Капуя, чтобы стать свидетелем другой драмы, которая, как мне думалось, должна была выглядеть намного бледнее в свете впечатлений, полученных мною в Казерте; однако я заблуждался: душевные переживания, которые мне предстояло испытать при виде четырех разбойников, оказались куда сильнее тех, что я пережил при виде трех разбойников, корчившихся в предсмертных судорогах.

Зал заседаний в Санта Мария ди Капуя находится в самой удаленной и самой безлюдной части города; это временный зал, носящий на себе печать изначальной простоты и не имеющий ничего общего с той грандиозностью мизансцены, какая, на наш взгляд, всегда должна сопровождать великие драмы.

Председателя суда зовут г-н Капоне; это человек лет сорока, приятной наружности, весьма любезный и, что большая редкость у неаполитанцев, необычайно благожелательно относящийся к иностранцам. Узнав о моем появлении, он поспешил навстречу мне и усадил меня между секретарем суда и обвиняемыми; локтем я касался железной клетки, в которой их заперли; это были дикие звери, и с ними обращались как с дикими зверями; словно львов, их посадили в клетку, чтобы свидетели обвинения, находясь вне досягаемости их когтей, имели смелость давать показания. Когда их вводят в зал и выводят из него, толпа расступается из страха перед ними.

Вы уже знаете, что на скамье подсудимых четверо: Чиприано Ла Гала; Иона Ла Гала, его брат; Джованни д’Аванцо и Доменико Папа.

Чиприано Ла Гала — тридцатилетний мужчина, обросший черной густой бородой, с румяным цветом лица, выступающими скулами и глубоко посаженными глазами, злобно сверкающими из-под нависших бровей, на вид глуповатый и толстомордый; он все время молчит; голова у него, которую он высоко и вызывающе держал в первый день суда, под тяжестью обвинений стала постепенно свешиваться на грудь; по наклону этой головы можно судить о тяжком бремени злодеяний, которое все сильнее давит на нее, по мере того как они становятся известны. Если вдруг ему приходится заговорить, чтобы ответить на вопросы судей, присяжных или адвокатов, из этой густой, черной, окладистой бороды раздается писклявый голос, не принадлежащий ни мужчине, ни женщине и выдающий своего рода таинственную помесь, некое чудовище, по ошибке природы заброшенное в семью человечества.

Иона Ла Гала выше своего брата на пару дюймов и носит усы и пушок под нижней губой; лицо у него бледное и желчное; глаза, черные как уголь, смотрят пристально и дерзко; волосы подстрижены бобриком; на первый взгляд черты лица правильные, но, если внимательно присмотреться, в нем начинает проступать нечто страшное и неописуемое, в особенности это касается губ. Оба брата носят черные рединготы и серые панталоны и по виду напоминают празднично одетых мастеровых.

Джованни д’Аванцо — бывший полицейский агент, лицом похожий на служащего; внешне он являет собой нечто среднее между ночной птицей и хищной, между филином и ястребом; его черные гладкие волосы прилизаны у висков; в отличие от других, в нем есть некая незаурядность: в банде он занимает положение барина.

Доменико Папе, который выдает себя за двадцатилетнего, надеясь избежать с помощью этой лжи смертной казни и взамен нее попасть на каторгу, может быть около двадцати двух или двадцати трех лет; он имеет привычку запрокидывать голову назад, что придает ему вид довольного собой парикмахера, нарядившегося в честь праздника; верхняя губа у него нависает над нижней, которой как бы не существует; этот странный рот оттеняют сверху едва пробивающиеся усики, и время от времени он кривится в презрительной усмешке; волосы на голове разделены четким пробором; лицо, мало-помалу побледневшее в начале дебатов, постепенно приобретает желтизну; в нем заметно желание принарядиться, наводящее на мысль, что он был одним из первых красавчиков в своей деревне.

У всех четверых небольшие ухоженные руки, почти женские ступни и тонкие губы.

Напротив них находятся государственный обвинитель и присяжные; обязанности государственного обвинителя исполняет г-н Джилиберти, генеральный прокурор; это человек в возрасте от сорока пяти до пятидесяти лет, у него рыжая борода с проседью, и в своей токе и мантии он выглядит точь-в-точь как венецианский дож в трауре на великолепном портрете Тициана. Его мягкая, вкрадчивая, гипнотическая речь словно обволакивает свидетелей неким магнетическим флюидом, который заставляет их говорить. Присяжные — такие же, как и во всех прочих странах. Защитники приглашены из числа знаменитостей адвокатуры Капуи. Вплоть до сегодняшнего дня свидетели колеблются между страхом, который внушают им обвиняемые, и уверенностью в себе, которую пытается вселить в них своим успокоительным голосом государственный прокурор; чувствуется, что, придя дать показания, они страшатся взглядов подсудимых и испытывают ту внезапную слабость, какую должна испытывать птица, оказавшись под колоколом пневматической машины. Двое свидетелей хранят молчание настолько полное, что председатель суда, убежденный в том, что они все прекрасно знают, но не хотят говорить, распорядился взять их под арест: одного — на четыре дня, другого — на сорок восемь часов.

В тот момент, когда я сажусь между секретарем суда и обвиняемыми и наглый взгляд Ионы Ла Галы вынуждает меня опустить глаза, в зал вводят священника. Это первый из честных свидетелей, и вот теперь, несмотря на запирательство подсудимых и недомолвки других свидетелей, правда откроется. Своим рупором она выбрала служителя Господня; священник высок, худощав, костляв; взгляд у него твердый и прямой, а сильно выпирающий подбородок выдает решительность. Его зовут дон Алессандро Руотоло; по дороге в Неаполь он был схвачен в одном из селений, соседствующих с горой Табурно, и в течение пяти дней находился во власти разбойников.

Подсудимые тревожно смотрят на священника; это уже не один из тех робких или безликих свидетелей, что давали показания до него. Это вперед ступает сама правда — строгая, величественная, грозная. Вот очевидцем чего он стал.

Сумма, назначенная ему в качестве выкупа, значительно превосходила денежные возможности его семьи, и, находясь в довольно непонятном месте, он в течение пяти дней дожидался возвращения гонца; страх его усиливался под влиянием событий, о которых он теперь рассказывает.

Рядом с ним находился другой пленник, тоже священник, шестидесятипятилетний старик, непонятно почему являвшийся предметом ненависти и беспрестанных издевательств со стороны всей банды; с него содрали бо́льшую часть одежды, раздели до пояса, сняли с ног башмаки и, таким образом, оставили незащищенным от сырого ночного воздуха и ледяной утренней росы.

В течение тех четырех или пяти дней, которые свидетель провел рядом с ним, старику не давали еды: он вымаливал как милость хоть немного воды, кисточку винограда, корочку хлеба из тех, что бросают скоту, но не получил ничего. В качестве выкупа разбойники назначили ему совершенно невообразимую сумму — двенадцать тысяч пиастров (шестьдесят тысяч франков), но получили всего две тысячи пиастров, ибо больше его семья собрать не смогла; и тогда Иона Ла Гала подошел к старику и столь же бесстрастно, как если бы сорвал лист с дерева, отрезал ему ухо; один из разбойников взял из рук Ионы Ла Галы это ухо, с интересом куснул его, немного пожевал, затем, зажав зубами, потянул рукой, словно кусок каучука, и с ухмылкой сказал:

— Надо же! Вкусное у священника ухо!

Изжеванное ухо разбойники отправили семье священника, пригрозив, что на другой день отправят его голову, если им не пришлют недостающую сумму.

Чем закончились мучения старика, свидетель не видел, поскольку сумму, назначенную ему самому в качестве выкупа, доставили, и он был отпущен на свободу. Однако перед тем как уехать, он увидел зрелище не менее страшное.

В свое время, отбывая наказание в каторжной тюрьме на Низиде, Иона Ла Гала получил пощечину от другого каторжника, скованного с ним одной цепью, и затаил глубокую ненависть к обидчику. Зная, что Франческо Де Чезаре — так звали его бывшего напарника — вернулся в семью, он отправил ему дружеское письмо, приглашая его приехать в горы, чтобы повидаться с ним и вместе повеселиться.

Де Чезаре был племянником священника, чьи показания, заслушанные вчера, первыми пролили свет на это преступление — свет зловещий, но все же недостаточно ясный для того, чтобы свести на нет запирательство подсудимых. Вот все, что этот священник мог сказать:

«Племянник приехал ко мне ночью и постучал в дверь; я открыл окно и, хотя прекрасно узнал голос Де Чезаре, ответил ему:

— Мы живем в таких краях и в такие времена, что в столь поздний час я никому не открываю.

— Все так, дядя, — ответил он, — но мне надо показать вам очень важное и очень срочное письмо.

Я взял веревку и спустил ее вниз.

— Прицепи письмо к концу веревки, — сказал я ему.

Он прицепил письмо к веревке, и я подтянул его к себе.

Вот что говорилось в этом письме:

Я посоветовал племяннику не откликаться на приглашение, но его подталкивал злой рок; более я ничего не знаю, однако позднее мне стало известно, что он был убит».

Но каким образом он был убит? Вот это, дрожа от ужаса, все собравшиеся в зале и могли услышать из уст дона Руотоло: он там был, он наблюдал за всем, он видел все; приезда Де Чезаре ждали с беспокойством, и, как только о его приближении стало известно, по всей банде прокатился говорок; было очевидно, что готовился какой-то праздник.

Де Чезаре явился веселый, с видом человека, обрадованного возможностью увидеть старого товарища. Иона Ла Гала встретил его с распростертыми объятиями и поцеловал. Со времен поцелуя Иуды не было поцелуя смертельнее; впрочем Иона Ла Гала недолго держал Де Чезаре в заблуждении.

— Да будет тебе известно, — сказал он ему, — что сейчас ты умрешь!

— Верно, ты шутишь!

— Нет, — ответил Иона Ла Гала, — вспомни-ка пощечину на Низидской каторге.

Де Чезаре побледнел, сознавая, что угодил в ловушку; веревка была уже приготовлена; Де Чезаре привязали к дереву, и, желая быть единственным палачом своего бывшего напарника, Иона Ла Гала буквально искромсал его ножом; Де Чезаре умер с криком:

— Матерь Божья! Матерь Божья!

Настал час почты, так что мне приходится прерваться. Завтра я поведаю вам продолжение драмы и расскажу, что еще увидел священник, ибо, как мне кажется, на этом драма не закончилась.

II

Де Чезаре умер, но разбойникам было недостаточно замучить его, им нужно было изувечить его труп. Они начали с того, что отрезали от этого еще трепещущего тела голову, руки и ноги; голову, с трубкой во рту, выставили в окне королевского охотничьего дворца, расположенного на западном склоне горы Табурно, а обрубки рук и ног приколотили в разных местах к стене.

Далее мы предоставляем слово священнику дону Руотоло, который, дожидаясь назначенного за его освобождение выкупа, находился бок о бок со своим коллегой, заранее, как ему было известно, приговоренным к смерти. Само собой разумеется, его рассказ производит на слушателей невероятно сильное впечатление. Присяжные, судьи и публика охвачены тревожным любопытством. Каждый раз, когда свидетель останавливается, чтобы перевести дыхание или выслушать вопрос, в зале поднимается гул, который его голос заставлял смолкнуть, но гул этот вновь уступает место гробовой тишине, как только дон Руотоло снова начинает говорить. Лишь четверо подсудимых слушают его с деланым безразличием, сквозь которое проглядывает глубокая тревога.

«Когда все конечности были отделены от туловища, — упирая на каждое слово, твердым голосом продолжает священник, как если бы, говоря от имени Божьего правосудия, он взывал к людскому возмездию, — оставшийся обрубок, часть которого составляли бедра, положили на горящие угли; вначале, вероятно, разбойники намеревались всего лишь сжечь его, но, когда в воздухе запахло жареным мясом, в голову им приходит мысль еще чудовищнее: отведать мяса своей жертвы; с ножами в руках все они набрасываются на труп, отрезают от него самые мягкие куски мяса, кладут их рядом на угли и полусырыми начинают пожирать».

Этот невероятный рассказ заставляет слушателей содрогнуться, а председатель суда, г-н Капоне, приподнимается в кресле, опершись на подлокотники, и восклицает:

— Теперь вся Европа будет знать, что в середине девятнадцатого века, в самом сердце Италии, существует племя людоедов!

Затем он снова опускается в кресло, на минуту прячет лицо в ладонях, словно стыдясь быть человеком, и не без усилия произносит:

— Продолжайте.

Подсудимые сохраняют полнейшую бесстрастность; ни малейших проблесков сожаления, страха и угрызений совести не мелькает на их лицах. Священник продолжает:

«Разбойники разбрелись по сторонам, держа в руках обрывки бумаги, на которых лежали куски жареной человеческой плоти; один из них подошел ко мне и сказал:

— Ну что, дядюшка священник (zio prete), небось тоже хочешь отведать?

Меня затошнило, но я сумел взять себя в руки и спокойным голосом ответил ему:

— Во имя матери Божьей, умоляю вас, не принуждайте меня к этому, меня сейчас вырвет…

И тогда я услышал голос одного из бандитов:

— Что ж, если он не хочет есть это мясо, завтра мы узнаем, каково на вкус его собственное!»

Вскоре после этой страшной сцены были доставлены деньги, предназначенные для выкупа дона Руотоло. По словам свидетеля, одно из его самых сильных переживаний состояло в том, что, уезжая, он покидал своего старого коллегу, дона Джакомо Вискузи, который, как сказал один из бандитов, был обречен на смерть независимо от того, пришлют за него выкуп или нет.

Поведаем теперь о мученичестве несчастного священника.

О его мученичестве рассказали два свидетеля, которые прежде категорически отказывались давать показания.

Этими двумя свидетелями были старый крестьянин, которому во время работ в поле приходилось чуть ли не каждый день сталкиваться с разбойничьими бандами, и подросток лет четырнадцати или пятнадцати, слуга Чиприано Ла Галы, в услужении у которого он находился в течение полугода.

Это их пришлось заключить в тюрьму, чтобы они уняли страх, который внушал им Чиприано Ла Гала, а особенно Иона Ла Гала. Начнем с показаний подростка. Его появление в зале вызывает всеобщий интерес. На нем куртка из грубого синего сукна и коричневые гетры. У него красивые черты, великолепные глаза, ослепительно белые зубы и простодушное лицо; он постоянно улыбается, и кажется, что чудовищные сцены разбоя, на протяжении полугода разворачивавшиеся перед его глазами, не произвели на него никакого впечатления. Очевидно, что совесть его еще не пробудилась и у него нет ни малейшего представления о добре и зле; кажется, будто единственное, что доступно его пониманию, это немая угроза, исходящая из глаз Чиприано Ла Галы, а особенно Ионы Ла Галы. Пришлось поставить свидетеля спиной к обвиняемым, чтобы избавить его от магнетического влияния их взоров.

Вот касающееся священника Вискузи свидетельство этого подростка, которое с великим трудом вырвали у него своими вопросами председатель суда и генеральный прокурор.

«После того как четыре дня он провел без пищи и одежды — о чем уже говорилось, — лежа на сырой земле и претерпевая всякого рода муки, главной из которой была жажда, у него началась горячка. Иона Ла Гала, вносивший в эту ужасную драму нечто вроде гиеньей веселости, подошел к старику в ту минуту, когда тот, изнемогая под ударами разбойников, вынуждавших его следовать за ними, едва волочился, не имея сил идти.

— Ну что, небось хочешь отвалить? — спросил он у бедняги.

— О да, — молитвенно сложив руки, ответил старик, — будь лишь на то ваша воля.

— Ладно, идем, я выведу тебя на верный путь.

С этими словами он отвел его на несколько шагов позади банды, после чего, попрощавшись с ним и сделав вид, что отпускает его, одну руку положил ему на затылок, а другой нанес ему несколько ударов кинжалом, которые, однако, не были смертельными».

По словам свидетеля, он услышал крик, обернулся и увидел, что Иона кинжалом ударяет священника.

Несмотря на эти удары, несчастный упрямо не хотел умирать. По-видимому, разбойники вырыли ему могилу и похоронили его, когда он был еще жив; это вытекает одновременно из показаний старого крестьянина и свидетельства майора национальной гвардии, вместе с которым я вчера ездил в Казерту, чтобы, как вы уже знаете, увидеть расстрел трех разбойников.

Старый крестьянин в свой черед появляется в зале суда: низкий лоб, хитрая физиономия, притворно простодушная речь, напускная простота — идеальный образец тех лжесвидетелей, о каких я говорил вам в одном из предыдущих писем и какие служат своего рода термометром, с помощью которого можно измерять градус общественных настроений в этих несчастных провинциях Италии.

Что он, собственно говоря, видел? Бог его знает: ни одно искреннее слово не сходит с его уст; он путается в показаниях, недоговаривая то одно, то другое, как если бы за каждым из его признаний непременно должен последовать удар кинжалом; стражники, охраняющие подсудимых, клетка, в которую их заперли, — ничто из всего этого не успокаивает его; к тому же, по его словам, он незнаком с обвиняемыми, никогда не видел их, — и это при том, что они много раз проходили через то поле, где он обрабатывал землю. После долгих уверений, что ему непонятно, зачем его вызвали в суд, крестьянин, в конце концов, решает признаться, что, когда до него дошли кое-какие слухи, он отправился в лес и увидел там едва засыпанную свежую могилу, откуда донесся un certo sospiro, то есть какой-то вздох!!!

И в самом деле, уже на другой день новость об убийстве Вискузи дошла до его родных; стало известно, где закопали его тело, было решено произвести эксгумацию, и семья покойного явилась туда вместе с национальной гвардией. Одним их тех, кто самым внимательным образом наблюдал за всеми подробностями этой эксгумации, был майор национальной гвардии — само воплощение искренности, человек, чья нравственная чистота проявляется в каждом его слове и служит утешением, когда приходится слушать все эти трусливые измышления.

Так вот, майор утверждает, что тело священника было обнаружено в положении, в котором тот пытался руками отгрести душившую его землю. Надо ли говорить, с каким жадным вниманием выслушивают присутствующие все эти рассказы. Семья Вискузи, рыдающая у края этой могилы, вызывает живейшее сочувствие и одновременно глубочайшую жалость; вначале заслушивают брата покойного, старика лет шестидесяти, но он не дает показаний, а просто плачет. Затем свидетельствует молодой священник, которого захватили вместе с Вискузи и послали за выкупом: он принес разбойникам десять тысяч франков, но бандиты отправили его обратно за остальными деньгами, и, по его словам, вернувшись снова, он застал лишь святую и светлую память о своем дяде.

Наконец, выступает юная, энергичная и наделенная поистине античной красотой девушка, которую во время нападения на дом Вискузи тщетно пытался изнасиловать Чиприано Ла Гала, нанеся ей удар кинжалом; она сдвигает рукав и, поступью карающей Немезиды приблизившись к судьям, показывает им шрамы на руке.

Затем она оборачивается, устремляя на бандитов надменный взор и словно говоря им:

— Час возмездия настал!

Что до меня, то, вынужденный покинуть судебные слушания в самый разгар этих сокрушительных разоблачений, я задавал себе вопрос, есть ли на свете кара достаточно сильная, чтобы, понеся ее, эти пожиратели человеческой плоти, эти похоронщики живых священников могли искупить свои злодеяния.

Надо ли говорить, что два или три раза Чиприано Ла Гала пытался поднять свою гнусную роль на высоту политической борьбы, позволяя себе слова «мой государь» и «временное правительство», и каждый раз его загоняли обратно в ту кровавую клоаку, из какой он пытался выбраться, шиканье слушателей и негодование присяжных, государственного обвинителя и судей.

III

Вы помните, дорогие читатели, на чем мы остановились, рассказывая о судебном процессе братьев Ла Гала.

Свидетели дали показания, и их ужасные откровения вполне ясно сказали палачу: «Будь наготове!»

Выступления адвокатов и заключительная речь государственного обвинителя заняли целую неделю, и, странное дело, эта проволочка не только не обострила обстановку в суде, но и успокоила и охладила ее.

Все ждали от речи государственного обвинителя, что она будет громовой, а она оказалась заурядной, спокойной и почти бесцветной.

Все ждали со стороны адвокатов некоего фейерверка, в котором они взаимно воспламеняют друг друга своим вдохновением. Но нет, вместо этого прозвучали выступления ученых риторов, а не красноречивых защитников. Нам приводили имена Трибониана и Юстиниана. Нам сравнивали положение обвиняемых с положением Росция из Америи. Нам цитировали стихи Альфьери, и у меня возникал вопрос, где я нахожусь — на школьном уроке или все же на страшном судебном процессе, фигурантов которого назвал людоедами сам председатель суда и который затронул самый чувствительный нерв общества.

Недоставало только флейты Гракхов, чтобы помешать этим адвокатским речитативам подняться до ноты «до» или опуститься до ноты «соль».

Впрочем, после всех этих оговорок чисто художественного толка, которые я поставил во главе того, что мне остается вам рассказать, следует отдать должное патриотизму, проявившемуся в ходе всех судебных заседаний, равно как и тому неизменному уважению, с каким государственный обвинитель и председатель суда относились к правам защиты, безупречной порядочности адвокатов, явствовавшей из их речей, и, наконец, всей обстановке вежливости, царившей в ходе прений.

Пока длились защитительные речи, подсудимые держали себя так же, как и во время заслушивания свидетелей.

Чиприано, не отрывавший глаз от пола, выглядел крайне подавленным. Его товарищи, включая и его брата, не только не перекидывались с ним словами, но и, по-видимому, держались подальше от него, как от зачумленного.

Иона, меняясь в лице, цвет которого прошел через все возможные оттенки, от бледности до синевы, старел на глазах, но из часа в час изображал спокойствие, никак не вязавшееся с его судорожно сжатыми губами.

У Джованни д’Аванцо блуждали глаза и дрожали лицевые мускулы, что выдавало его растерянность и тревогу.

Один лишь Доменико Папа неизменно выказывал пренебрежительное любопытство, поедая конфеты, пока давали показания свидетели, произносили речи адвокаты и выступал с заключительным словом государственный обвинитель. Он предлагал конфеты своим товарищам, но чаще всего они с раздражением отталкивали его локтем.

Наконец, к субботе дело было полностью рассмотрено, и председатель суда Капоне, демонстрируя замечательную беспристрастность, подвел итоги прений.

В зале заседаний, на подступах к нему, на прилегающих улицах и на въездах в город были размещены значительные воинские подразделения. Власти опасались вооруженного нападения банд Пополи и Мазини, вобравших в себя остатки банды Чиприано и продолжавших укрываться в соседних горах.

Присяжные получали страшные угрозы от главарей банд и их посланцев, чья дерзость доходила до того, что они приносили записки прямо в зал заседаний. Тем, кто знает местные нравы, не надо объяснять, что присяжные, участвовавшие в обсуждении, подвергались смертельной опасности.

Все в Санта Мария ди Капуя ждали вердикта, и никто в городе в ту ночь не спал: триста свидетелей, жертвы жестокости разбойников, сбежались почти все к зданию суда и, судя по их виду, были чрезвычайно обеспокоены распространившимися слухами и угрозами, которые поступали присяжным.

Зал заседаний, едва освещенный несколькими коптящими лампами, был до отказа забит встревоженной толпой.

Высказываясь по поводу смертной казни, которую он крайне взволнованным голосом потребовал, г-н Джилиберти добавил, что как человеку ему было весьма горестно призывать высшую кару на головы обвиняемых, но как представителю власти и защитнику народа ему казалось необходимым, чтобы страшный пример был дан тем, кто еще и теперь следует по кровавому пути, в конце которого братья Ла Гала взойдут на эшафот.

Было уже два часа ночи, когда присяжные удалились на совещание, покинув зал заседаний, заполненный огромной толпой, которая буквально кипела от возбуждения.

Присяжные совещались почти два часа; около половины четвертого утра они возвратились в зал и в гробовой тишине огласили вердикт.

Братья Ла Гала были приговорены к смертной казни.

Доменико Папа — к бессрочным каторжным работам.

Джованни д’Аванцо — к двадцати годам каторги.

Выслушав приговор, Чиприано Ла Гала начинает рыдать.

Д’Аванцо распрямляется с видом человека, избежавшего страшной опасности.

Иона Ла Гала и Доменико Папа сохраняют позу, какую они не меняли в ходе всех судебных заседаний.

Осужденные незамедлительно подали кассационную жалобу.